Letter 4085

Date	28 March/9 April 1890
Addressed to	Pyotr Jurgenson
Where written	Rome
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 2682)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 3 (1902), p. 363–364 (abridged) П. И. Чайковский. Переписка с П. И. Юргенсоном, том 2 (1952), p. 150–152 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XV-Б (1977), p. 119–121

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Рим 9 апр[еля]/28 марта 1890 Милый друг! Получил сегодня твоё письмо, где ты мне пишешь по поводу случая с Осип[ом] Ив[ановичем]. Я знаю, что О[сип] И[ванович] человек безупречной, чистейшей нравственности, но до этого случая я считал его гораздо более добрым, чем он в действительности есть. Если б у него была настоящая доброта, он бы инстинктивно понял, какие страдания он мне причинил. Я, бывши уверен, что он мне не может отказать, и разлетевшись в Москву, по дороге собиравшись захватить присланные им деньги, — попал в невероятно дурацкое положение, получив вместо денег учтивый, но холодный отказ, мотивированный глухим летним временем. Сгоряча я, вероятно, выразил свои чувства несколько резко. Будь я покойнее, я бы иначе изложил то, что хотел сказать по поводу маленьких пиэс. Хотел же я сказать следующее. Представим себе, что ты в Австралии. Мне совершенно необходимы деньги в размере 1000 р[ублей]. В это же время какой-нибудь издатель (а такие издатели существуют) говорит мне: «Вам необходимы деньги — напишите столько-то пиэс, и я дам Вам три тысячи!». Пиэсы написать (конечно, может быть, неважные) мне ничего не стоит, т. е. стоит на три или четыре дня засесть. Между тем мне не хочется обидеть моего друга П. И. Ю[ргенсона], и я пишу его брату: «Осип Иванович, если у меня не будет завтра 1000 р[ублей], я должен погибнуть; между тем от N N без труда я могу послезавтра получить 3000 р[ублей] П[етр] И[ванович] в Австралии; помогите мне устроиться так, чтобы я не принуждён был нанести неприятность Вашему брату и чтобы мне не пришлось согласиться на предложение N N поневоле» . Я убеждён, что у О[сипа] И[вановича] нашлось бы 1000 р[ублей]. Ей-Богу трудно поверить, чтобы у такого человека, как О[сип] И[ванович], не было 1000 р[ублей] для ссуды, в уплате которой ему нельзя было сомневаться. Ты говоришь, что он по принципу не занимает. Пусть ради меня на один, исключительный разик в жизни, отступился бы от принципа. Наконец, допустим, что в самом деле ему невозможно достать для меня 1000 р[ублей]. Можно написать так, чтобы, по крайней мере, видно было желание пощадить моё самолюбие. А то вышло совершенно как будто я несносный попрошайка. Я ни на минуту не перестану верить в безусловную безупречность Ос[ипа] Ив[ановича]. Уважать его никогда не перестану, но иметь с ним денежные счёты и быть ему вообще обязанным для меня теперь стало тяжело. Быть может, время изгладит такую щекотливость. Но, впрочем, в результате всего этого — то, что я в 50 лет довожу себя до положения, в каком бывают только мальчики совершенно беспутные. Следовательно, винить, кроме себя, не имею никого никакого права. А О[сип] И[ванович] всё-таки превосходный человек, я в этом не сомневаюсь, но только думаю, что бывают люди менее превосходные, не безупречные, но зато способные на жертвы и на отступление от принципов ради дружбы. Вчера приехал в Рим. Флоренция мне ужасно опротивела, вероятно, вследствие того, что я там все время или хандрил от тоски по Родине, или же был болен. Тем не менее я должен быть страшно благодарен Флоренции за то, что мог без помехи в полтора месяца написать оперу. В Риме я устроился хорошо. Начал инструментовать оперу. Останусь здесь недели. Потом в Россию. Все, что ты пишешь о Сафонове, меня не удивляет. Твоё предположение о том, что, быть может, он весьма политично воспользовался случаем, чтобы меня удалить, вполне вероятно. Я сказал, что меня все штуки его, о коих ты пишешь, не удивляют, и это действительно так, ибо я никогда не питал веры в чистоту и бескорыстие его действий. Но я думал только, что у него больше такту. Как бы то ни было, а нельзя не признать, что он в настоящую критическую минуту самой своей, так сказать, циничностью может принести пользу делу. Не такой абсолютно детски незлобивый и чуждый честолюбия человек, как Танеев, может поднять престиж консерватории. Ей нужен Сафонов, за неимением Рубинштейна. Но такие люди, как Н. Рубинштейн, т. е. люди с бешеной энергией и притом забывающие себя ради любимого дела, — страшная редкость. Третье действие, так же, как и второе, вероятно, ты уже получил. Желательно, чтобы 1-ю корректуру сделал Саша Зилоти, если он не слишком занят. Вторую могу сделать я сам. Если Зилоти возьмётся сделать корректуру, я предоставлю ему право менять, где он найдёт неудобным для фортепьяно, — но только ему одному или, конечно, Танееву, если бы случилось, что он бы просмотрел корректуру. До свидания, милый друг! Вчера я телеграфировал о 500 р[ублей]. Надеюсь, что этого будет мне достаточно. Обнимаю. Твой П. Ч[айковский] Танеев мне ни разу не писал и не отвечал. Здоров ли он?

Rome 9 April/28 March 1890 Dear friend! Today I received your letter, in which you write about the incident with Osip Ivanovich. I know that Osip Ivanovich is a man of impeccable, unblemished morality, but before this incident I considered him to be far more kind than he actually is. Had he been genuinely kind he would have instinctively understood how much suffering he caused me. I, being certain that he could not refuse me, flew to Moscow, intending to collect the money on my way, but found myself in an incredibly stupid situation, having received a courteous but cold refusal instead of money, with some excuse about the summer slump. In the heat of the moment I probably expressed my feelings somewhat harshly. Had I been calmer, then I might have differently expressed what I wanted to say regarding the little pieces. I wanted to say the following. Let us imagine that you were in Australia. I desperately need money to the amount of 1000 rubles. At the same time another publisher (and such publishers exist) tells me: "You are in need of money — write so-and-so pieces, and I will give you three thousand!". The pieces (not necessarily important ones) are written, which costs nothing, i.e. for just three or four days' work. Meanwhile I don't want to offend my friend P. I. Jurgenson, and I write to his brother: "Osip Ivanovich, if I don't have 1000 rubles tomorrow I shall surely perish; at the same time, through N N, I can easily receive 3000 rubles from Pyotr Ivanovich in Australia the day after tomorrow; allow me to settle matters so that I am not obliged to trouble your brother, and so that I don't reluctantly have to agree to N N's offer". I am convinced that Osip Ivanovich would have found the 1000 rubles. My God, it's hard to believe that a fellow like Osip Ivanovich didn't have 1000 rubles for a loan, which he could be in no doubt that he would be paid back. You say that he doesn't give loans on principle. For once in his life he could have deviated from that principle as an exception for our friendship's sake. Finally, let us suppose that in fact it was impossible for him to give me 1000 rubles. He could have written that, thereby at showing some desire to spare my pride. But instead it played out exactly as if I were an obnoxious beggar. I won't for a moment cease to believe in Osip Ivanovich's indisputable impeccability. My respect for him is boundless, but having financial accounts with him and being obliged to him in general has now become difficult for me. Perhaps such sensitivities will fade with time. However, the result of all this is that, at the age of 50, I'm put in the position that only a wayward young man would find himself. Consequently, I have no right whatsoever to blame anyone but myself. And I have no doubt that Osip Ivanovich is still an upstanding fellow, but I just think that there are people who are less upstanding, not as impeccable, but who are capable of making sacrifice and deviating from their principles for the sake of friendship. Yesterday I arrived in Rome. I'd had enough of Florence, probably due to the fact that all the time I was there I was either pining with homesickness, or ill. Nevertheless, I should be terribly grateful to Florence for the fact that I could write an opera in a month and a half without hindrance. I've settled well in Rome, and have begun to score the opera. I'll stay here for three weeks. Then on to Russia. Nothing that you write about Safonov surprises me. Your suggestion that it was perhaps politically opportune for him to remove me is quite plausible. I said that everything you write about him doesn't surprise me, and this is indeed so, because I never put any store in the purity and selflessness of his actions. But I just thought he would have had more tact. Be that as it may, one cannot but admit that at this present critical moment, his very cynicism, so to speak, can benefit the cause. It's certainly not just someone with childlike gentility and a stranger to ambition, like Taneyev, who can raise the prestige of the conservatory. It needs a Safonov, for want of Rubinstein. But people such as N. Rubinstein, i.e. people with frenetic energy, and who, moreover, forget about themselves for the sake of their beloved work, are a terrible rarity. You've probably already receieved the third act, as well as the second. It's desirable that Sasha Ziloti should do the 1st proofs, if he isn't too busy. The second I can do myself. If Ziloti undertakes to do the proofreading, I shall give him the freedom to alter the piano part wherever he finds it awkward — but only him, or Taneyev of course, if it so happened that he reviewed the proofs. Until we meet, dear friend! I telegraphed about the 500 rubles yesterday. I hope this will be sufficient for me. I embrace you. Yours P. Tchaikovsky Taneyev hasn't written or replied to me at all. Is he unwell?