Letter 616

Date	11/23 October 1877
Addressed to	Nadezhda von Meck
Where written	Clarens
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 3078)
Publication	П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк, том 1 (1934), p. 48–50 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VI (1961), p. 184–186 (abridged) To my best friend. Correspondence between Tchaikovsky and Nadezhda von Meck (1876-1878) (1993), p. 45–47 (English translation) П. И. Чайковский — Н.Ф. фон Мекк. Переписка в 4-х томах, 1876-1890, том 1 (2007), p. 65-66

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Alexander Poznansky

Clarens 23/11 окт[ября] 1877 Надежда Филаретовна! Вы, вероятно, очень удивитесь, получивши это письмо из Швейцарии. Не знаю, получили ли Вы письмо моё, писанное вскоре по приезде в Москву и адресованное Вам в Неаполь. Ответа на это письмо я не получал. Вот что произошло потом. Я провёл две недели в Москве с своей женой. Эти две недели были рядом самых невыносимых нравственных мук. Я сразу почувствовал, что любить свою жену не могу и что привычка, на силу которой я надеялся, никогда не придёт. Я впал в отчаяние. Я искал смерти; мне казалось, что она единственный исход. На меня начали находить минуты безумия, во время которых душа моя наполнялась такою лютой ненавистью к моей несчастной жене, что хотелось задушить ее. Мои занятия консерваторские и домашние стали невозможны. Ум стал заходить за разум. И между тем, я не мог никого винить, кроме себя. Жена моя, какая она ни есть, — не виновата в том, что я поощрил её, что я довёл положение до необходимости жениться. Во всем виновата моя бесхарактерность, моя слабость, непрактичность, ребячество! В это время я получил телеграмму от брата, что мне нужно быть в Петербурге по поводу возобновления «Вакулы». Не помня себя от счастья хоть на один день уйти из омута лжи, фальши, притворства, в который я попался, поехал я в Петербург. При встрече с братом все то, что я скрывал в глубине души в течение двух бесконечных недель — вышло наружу. Со мной сделалось что-то ужасное, чего я не помню. Когда я стал приходить в себя, то оказалось, что брат успел съездить в Москву, переговорить с женой и с Рубинштейном и уладить так, что он повезёт меня за границу, а жена уедет в Одессу, но никто этого последнего знать не будет. Во избежание скандала и сплетней брат согласился с Рубинштейном распустить слух, что я болен, еду за границу, а жена едет вслед за мной. Теперь я очутился здесь среди чудной природы, но в самом ужасном моральном состоянии. Что будет дальше? Очевидно, я не могу возвратиться теперь в Москву. Я не могу никого видеть, я боюсь всех, наконец, я не могу ничем заниматься. Но и ни в какое другое место России я ехать не могу. Я даже боюсь отправиться в Каменку. Кроме семейства сестры, у которой есть уже большая дочь, там живёт многочисленное семейство матери её мужа, его братья, наконец, целая масса служащих при заводе и разных других лиц. Как они будут смотреть на меня! Что я буду им говорить! Наконец, я не могу теперь говорить ни с кем и ни о чем. Мне нужно прожить здесь несколько времени, успокоиться самому и заставить немножко позабыть себя. Мне нужно также устроиться так, чтоб жена моя была обеспечена, и обдумать дальнейшие мои отношения к ней. Мне нужны опять деньги, и я опять не могу обратиться ни к кому, кроме Вас. Это ужасно, это тяжело до боли и до слез, — но я должен решиться на это, должен опять прибегнут к Вашей неисчерпаемой доброте. Чтобы привезть меня сюда, брат достал небольшую сумму по телеграфу от сестры. Они очень небогатые люди. Опять просить у них невозможно. Между тем, нужно было оставить денег жене, сделать разные уплаты и приехать сюда как нарочно в такое время, когда курс наш ужасен. Я надеялся, что Рубинштейн что-нибудь устроит мне в виде единовременного пособия. Надежда оказалась тщетной. Словом, я теперь дострачиваю последние небольшие средства и в виду не имею ничего, кроме Вас. Не странно ли, что жизнь меня столкнула с Вами как раз в такую эпоху, когда я, сделавши длинный ряд безумий, должен в третий раз обращаться к Вам с просьбой о помощи! О, если б Вы знали, как это меня мучит, как это мне больно! Если б Вы знали, как я был далёк от мысли злоупотреблять Вашей добротой! Я слишком теперь раздражён и взволнован, чтобы писать спокойно. Мне кажется, что все теперь должны презирать меня за малодушие, за слабость, за глупость. Я смертельно боюсь, что и в Вас промелькнёт чувство, близкое к презрению. Впрочем, это результат болезненной подозрительности. В сущности, я знаю, что Вы инстинктом поймёте, что я несчастный, но не дурной человек. О, мой добрый, милый друг! Среди моих терзаний в Москве, когда мне казалось, что кроме смерти нет никакого исхода, когда я окончательно отдался безысходному отчаянию, у меня мелькала иногда мысль, что Вы можете спасти меня. Когда брат, видя, что меня нужно увезти куда-нибудь подальше, увлёк меня за границу, я и тут думал, что без Вашей помощи мне не обойтись и что Вы опять явитесь моим избавителем от жизненных невзгод. И теперь, когда я пишу это письмо и терзаюсь чувством совестливости против Вас, я всё-таки чувствую, что Вы мой настоящий друг, друг, который читает в душе моей, несмотря на-то, что мы друг друга знаем только по письмам. Я бы очень многое хотел сказать Вам, я бы хотел подробнее описать Вам мою жену и почему наше сожительство невозможно, почему все это случилось, и я пришёл к убеждению, что никогда к ней не привыкну, — но тон спокойного рассказа теперь ещё невозможен. Почему Вы мне не писали из Неаполя? Не больны ли Вы были? Меня весьма это беспокоит. Прощайте, Надежда Филаретовна. Простите меня. Я очень, очень несчастлив. Ваш П. Чайковский Adresse: Clarens, pension Richelieu.

Clarens 23/11 Oct[ober] 1877 Nadezhda Filaretovna! You will be surprised to receive this letter from Switzerland. I don't now whether you have had the letter written soon after my arrival in Moscow and addressed to you at Naples, I have had no answer to it. This is what has happened since. I spent two weeks in Moscow with my wife. These two weeks were a series of unbearable moral torments. I felt at once that I could not love my wife, and that habit, on the force of which I had placed my hope, would never come. I fell into despair. I looked for death; this seemed to me the only way out. I began to be overcome by moments of madness, during which my soul was filled with such fierce hatred of my unfortunate wife that I wanted to strangle her. My work both at the Conservatory and at home became impossible. I was at my wits' end. And all the while, I could blame no one but myself. My wife, whatever she may be, is not to blame for my having encouraged her, or for my having driven the situation to the point where marriage became necessary. The blame for everything lies on my lack of character, my weakness, impracticality, childishness! At this point, I received a telegram from my brother that I was needed in Petersburg on account of the revival of "Vakula". Beside myself at the joy of leaving, even for one day, the whirlpool of lies, falsity and pretence into which I had fallen, I went to Petersburg. On seeing my brother, everything I had concealed in the depths of my heart during two endless weeks came to the surface. Something terrible happened to me that I do not remember. When I began to come to my senses, I learnt that my brother had managed to go to Moscow, negotiate with my wife and Rubinstein, and arrange it so that he would take me abroad while my wife left for Odessa, but that no one would know of the latter. In order to avoid any scandal or gossip, my brother agreed with Rubinstein to spread the rumour that I was sick and was going abroad and that my wife was to follow me. Now I found myself in the midst of a beautiful country, but in a most dire mental state. What will happen next? Obviously, I can't go back to Moscow now. I can't see anyone, I'm afraid of everybody, I can't get on with anything. But I can't go anywhere else in Russia either. I am even afraid to go to Kamenka. Besides my sister's family, and she has a grown-up daughter, Kamenka houses her husband's mother's numerous family, his brothers, as well as many people who work in the sugar factory, and various others. How are they going to look at me! What will I say to them? Moreover, I cannot talk to anyone or about anything. I must stay here for a time, rest and let the world forget me. I must arrange for my wife's comfort and think over my future relationship with her. Again I need money, and again I can turn to no one but you. It is terrible, it is painfully, tearfully difficult, but I must bring myself to do it, must resort to your inexhaustible kindness. To bring me here, my brothers procured a small sum by telegraph from my sister. They are far from rich. To ask them again is impossible. What's more, money had to be left for my wife, various kinds of bills had to be met, and then travel here just when the exchange rate is awful. I had hoped that Rubinstein would be able to forward some kind of one-off grant for me. My hope was in vain. In a word, I am spending the last of my small means and have only you in view. Is it not strange that life brought me together with you just at the time when I, having committed a long string of lunacies, must for a third time turn to you with a request for help! Oh, if only you knew how this torments me, how painful it is for me. If only you knew how far I was from the thought of abusing your kindness! I am now too upset and agitated to be able to write calmly. I feel that all must now despise me for my faint-heartedness, weakness, stupidity. I am mortally afraid that you, too, may experience fleetingly a feeling close to contempt. But this is the result of morbid suspiciousness. In essence, I know that you will understand instinctively that I am a wretched but not a bad person. Oh, my kind, dear friend! Amid my torments in Moscow, when it seemed to me that but for death there was no escape, when I had given myself up entirely to hopeless despair, the thought sometimes flashed through me that you might save me. When my brother, seeing that I had to be taken somewhere far away, took me abroad, I again thought that without your help I could not manage and that you would again appear as my deliverer from life's afflictions. And now, as I write this letter and am tormented by pangs of conscience towards you, still I feel that you are my true friend who can read my soul, despite the fact that we know each other only through our letters. I should like to tell you great deal, to describe my wife in greater detail, explain to you why a life together is impossible, why all this happened, and what brought me to the conviction that I could never adapt myself to life with her – but it is impossible as yet for me to tell a calm account. Why have you not written to me from Naples? Might you be ill? This worries me very much. Farewell, Nadezhda Filaretovna. Forgive me. I am very, very unhappy. P. Tchaikovsky Address: Clarens, pension Richelieu.