Letter 1445

Date	11/23 March 1880
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Saint Petersburg
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1583)
Publication	П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том IX (1965), p. 77–79

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Петербург 10 марта [18]80 г[ода] Вчера я виделся с Конради и просидел у него ровно 2 часа с глазу на глаз. По его выражению, он исповедовался мне, т. е. рассказал не только историю всей своей брачной жизни, но и очень подробно всю историю, приведшую к разводу. И в этот раз он показался мне чрезвычайно умным и, несмотря на грубость, прямодушным человеком. Так как он с величайшею искренностью и беспощадностью сознавался во всех своих пороках, недостатках и ошибках, то скажу тебе откровенно, что я не могу не прощать ему всего этого ради его искренности и ради хороших сторон его души. Характеристику Алины Ивановны он сделал с поразительною верностью и беспристрастием. Он сознается, впрочем, что считал её несколько хуже, чем она есть, ибо не думал, что при её бессердечии и легкомысленности оно так сильно будет страдать от совершающегося переворота. Состояние её здоровья он находит очень опасным, и действительно, когда в конце разговора она возвратилась домой и вошла к нам бледная, худая, как спичка, и тяжело переводя дыхание, я испугался и понял, что накануне недостаточно серьёзно отнёсся к её физической перемене. Мне начинает казаться, что ей грозит чахотка. Конради находит необходимым всячески щадить её и просит тебя писать ей по возможности мягко, т. е. не только тем дружеским тоном, который был в твоих предыдущих письмах, но, кроме того, избегая всякие тяжёлые для неё вопросы, как, напр[имер], о необходимости чтобы она не видала больше Колю. Это очень тяжело на неё подействовало. Конради решительно не понимает, что именно заставляет её так страдать, и говорит, что можно это объяснить только тем же бессердечием, которое она проявляет во всем. По его мнению, она не любит Брюллова, точно так же, как не любит ни его, ни кого бы то ни было. Мы очень много говорили о том, как поступить с Колей, т. е. как сказать ему, в чем дело. Конради находит, что всего лучше без всяких увёрток сказать как есть и не говорить, чтобы смягчить впечатление, никакой неправды. Он сознаётся, что предвидит для Коли большое потрясение, и говорит, что его фраза «поплачут и успокоятся» была сказана, чтобы уменьшить твой страх, который он предвидел. Меня очень тронуло все, что он говорил про тебя и как он к тебе относится, и знаешь, Модя, что ты даже не подозреваешь, до чего он хорошо проник тебя. Во всем, что он сказал по поводу тебя, я не могу не усмотреть замечательный нюх и чуткость. Положение Алины Ив[ановны], по его мнению, до того серьёзно, что он, несмотря на крайнее отвращение, не решился отказать ей в просьбе отдать ей Веру на лето. Когда он сообщил мне о предложении его, чтобы ты с Колей проехались в Боржом и пожили там в самой лучшей и покойной обстановке, то сначала я испугался; мне показалось, что и для тебя и для Коли будет слишком утомительно после Италии ехать ещё на Кавказ; но когда он стал мне описывать прелести путешествия, — то несколько поколебал меня. Решительно не предвижу, как ты к этому отнесёшься. Теперь про себя. Ничего особенно хорошего нет. Третьего дня утром был на кладбище с Толей и Лили: потом в институте, потом на завтраке, который Мещерский давал Жедринскому-отцу: потом дома, потом в концерте Манжана, потом у Лели на вечере. Вчера утро провёл у Конради, потом ходил, потом обедали у Палкина и провожали Ал[ександра] Ник[олаевича] Жедр[инского]. Вечером слушал Лавровскую в «Пророке» и в восторг не пришёл, хотя местами наслаждался её голосом и симпатичностью. Возвратившись домой, нашёл письмо от Коли и так обрадовался, что несколько раз поцеловал конверт; скажи ему, что напишу ему завтра. Сегодня начал заниматься, ходил завтракать. был у Бутаковых. Теперь 4 часа. Обедать буду у Конради. En somme я не могу сказать, чтобы особенно скучал и тосковал, но чувствую себя, как всегда в Петербурге, усталым, неспособным ничего понять и ничем насладиться: голова пуста. Здоровье хорошо, и странно, что я отлично сплю. Бывают и очень приятные минуты. Я не могу тебе выразить, как мне странно вспоминать Рим: как будто это было когда-то ужасно давно, точно забытый сон какой-то. Если мне дадут здесь возможность заниматься, то можно будет прожить сносно. Анатолий вчера и сегодня несколько веселее. Володя удивительно мил. Леля грустит н часто плачег. Пора идти обедать. Прощай, мой милый Моденька. Когда я тебя воображаю в Неаполе то радуюсь, что ты там видишь лето, тогда как здесь холод и совершенно лютая зима. Твои, П. Чайковский

Petersburg 10 March 1880 Yesterday I saw Konradi and sat with him face to face for precisely 2 hours. As he put it, he unburdened himself to me, i.e. he recounted not only the whole story of his married life, but also in great detail the whole story leading up to the divorce. And this time he seemed to me an extremely intelligent and, despite his gruffness, a straightforward person. Since he confessed with the utmost sincerity and mercilessness to all his vices, shortcomings and mistakes, I'll tell you frankly that I cannot help but forgive him all this for the sake of his sincerity, and for the sake of the better sides of his soul. He described Alina Ivanovna's character with astonishing truthfulness and impartiality. He admits, however, that he considered her to be somewhat worse than she was, because he didn't think that with her heartlessness and shallowness that she would suffer so strongly from the effects of the upheaval. He finds her health to be in a very dangerous condition, and indeed, when at the end of the conversation she returned home and came into our room, pale, thin as a matchstick, and panting for breath, I was alarmed, and realised before that I hadn't taken her physical change seriously enough. I'm starting to think that she's at risk of consumption. Konradi considers it necessary to spare here in every possible way, and asks you to write to her as gently as possible, i.e. not only in the friendly tone of your previous letters, but moreover, avoiding any questions that are difficult for her, such as, for example, about the need for her not to see Kolya any more. This would affect her very badly. Konradi has absolutely no idea exactly why she is suffering, and says that this can only be explained by the same heartlessness that she displays in everything. In his opinion, she doesn't love Bryullov, just as she doesn't love him or anybody else. We talked a great deal about how to handle Kolya, i.e. how to tell him what the matter is. Konradi considers it best to tell everything as it is, without any subterfuge, and not to say any untruths in order to soften the blow. He admits that he foresees it coming as a great shock to Kolya, and he says that his phrase "he'll cry it out" was said to assuage your fears, which he foresaw. I was very moved by everything he said about you and how he treats you, and you know, Modya, that you don't even suspect how well he perceives you. In everything he said about you, I can't help but see a remarkable instinct and sensitivity. Alina Ivanovna's situation, in his opinion, is so serious that, despite his extreme aversion, he dared not refuse her request to give her Vera for the summer. When he told me about his proposal that you and Kolya should go to Borzhom and live there in the best and most peaceful environment, then at first I was alarmed; it seemed to me that it would be far too exhausting for both you and Kolya to go to the Caucasus after Italy; but when he began to describe the delights of the journey to me, he rather blindsided me. I really cannot foresee how you will feel about this. Now, about myself. There's nothing particularly good. Two days ago in the morning I was at the cemetery with Tolya and Lily; then at the institute, then to a lunch which Meshchersky gave for Zhedrinsky's father; then home, then to Manzhan's concert, then toLelya's soirée. Yesterday I spent the morning with Konrady, then I went for a walk, had dinner at Palkin's and saw off Aleksandr Nikolayevich Zhedrinsky. In the evening I heard Lavrovskaya in "Prophète", without going into raptures, although in places I admired her voice and prettiness. Returning home, I found a letter from Kolya, and I was so overjoyed that I kissed the envelope several times; tell him that I'll write to him tomorrow. Today I started working, went out for lunch, and visited the Butakovs. It's now 4 o'clock. I'll be having dinner with Konradi. En somme, I can't say that I'm particularly fed up or miserable, but I feel, as I always do in Petersburg, incapable of understanding anything and appreciating anything; my head is empty. I'm in good health, and strangely, I'm sleeping splendidly. There are also very pleasant moments. I cannot express to you how strange it is to recall Rome; it's as if it was all an awfully long time ago, just like some half-remembered dream. Provided I'm given the opportunity to work here, then I can live tolerably. Anatoly has been somewhat more cheerful yesterday and today. Volodya is incredibly sweet. Lelya is sad and often cries. It's time to go to dinner. Farewell, my dear Modenka. When I imagine you in Naples, I'm glad that you're seeing summer there, while here it's a cold and utterly brutal winter. Yours, P. Tchaikovsky