Letter 245

Date	16/28 December 1871
Addressed to	Anna Merkling
Where written	Moscow
Language	Russian
Autograph Location	unknown
Publication	П. И. Чайковский. С. И. Танеев. Письма (1951), p. 206–207 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том V (1959), p. 267–269.
Notes	Manuscript copy in Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (signature omitted)

Text and Translation

Based on a handwritten copy in the Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve at Klin, which may contain differences in formatting and content from Tchaikovsky's original letter.

Russian text (original)

English translation By Luis Sundkvist

Москва 16-го декабря 1871 г[ода] Твоё письмо, моя неизменно дорогая Аня, навело меня на грустные и в то же время утешительные размышления. Грустно то, что жизнь так далеко разбрасывает людей, которые были некогда до того близки, что ощущали потребность письменно сообщаться друг с другом даже в течение шестидневной разлуки. Но разве не утешительно после многих лет встретить такие тёплые заявления дружбы, какие я нашёл в твоём письме? Подумай, моя милая, сколько треволнений, испытаний, разочарований, сколько неожиданных ударов судьбы мы пережили с тех пор, как ты еженедельно по четвергам радовала меня своими письмами; сколько мы постарели, очерствели и одеревенели со времени, как нас судьба соединяла под мирным кровом Остерловки, и что же? — никакие превратности не изменили нашей дружбы, основанной не на случайном совпадении будничных интересов, а на непреодолимом влечении двух симпатизирующих личностей. Извини, что я с такой уверенностью говорю о взаимности влечения, но я в ней никогда не сомневался. Не знаю, за что меня продолжаешь любить по-старому; я думаю, что это объясняется тою чисто женственно-материнскою нежностью, которую женщины питают иногда к самым нестоящим людям только оттого, что они поняли потребность этих нестоящих людей в ласках и нежной заботливости. Что касается меня, то я теперь только отдаю себе отчёт в тех нежно-сыновних чувствах, которые ты мне внушала; тогда же я просто безотчётно был привлечён к твоей необыкновенно симпатичной, женственно-обаятельной личности. Именно то и было мне сладко, что такая чудная особа, как ты, была мне и ровня по близости лет и в то же время ты была моей покровительницей, и я, конечно, несмотря ни на что, останусь, как сказал Хрущевой, верен тебе до гроба, что бы ни случилось и какие бы расстояния между нами ни были. Теперь я должен извиниться перед тобою, что в лице Julie (как мы её всегда называли) я не почтил самую милую из женщин. Это объясняется моей безалаберностью и беспорядочностью. Сколько тысяч раз я собирался к ней, терзался и мучился, что не исполнил данного тебе слова, — и опять увлекался потоком жизни, т. е. утомляющей меня до изнеможения преподавательской деятельностью, а также той затягивающей тесной сферой кружка, в которую я попал. Дело в том, что трудно, вращаясь постоянно среди людей, связанных со мной общими интересами, т. е. музыкальным делом, отрываться от него и очутиться в незнакомой сфере. Нужно тебе сказать, что я ужасно одичал и боюсь новых отношений и знакомств пуще всего в мире; теперь la glace est rompue, и я надеюсь, что если и не буду бывать часто у Хрущёвой, то всё-таки буду с удовольствием встречаться с ней как с личностью, тебе близкой. Впрочем, она и сама по себе, кажется, очень добрая особа. Я нисколько не теряю надежды, что судьба хоть и стариками, а всё-таки столкнёт нас с тобой, но я думаю, что ты никогда не утратишь для меня даже и внешней прелести; чего стоят одни твои пауки, столь хорошо мне знакомые! Помнишь ли движение, которое я заставил тебя делать твоими милыми, изящными пальчиками? А помнишь наши папиросы, выделывавшиеся из листков «Revue Etrangère» и краденого у покойного дяди табака; помнишь ли таинственность, которою сопровождалось их выкуривание; а наша глухонемая азбука за обедом! Однако кончаю, ибо зюзют бобо! Целую пауков с величайшим азартом.

Moscow 16th December 1871 Your letter, my invariably dear Anya, has awakened in me sad and at the same time comforting thoughts. It is sad that life scatters so far apart people who were once so close that they felt the need to communicate with one another in writing even during a separation of just six days. But is it not comforting, though, after so many years to encounter such warm declarations of friendship as I found in your letter? Just think, my dear, how many trials and tribulations, disappointments and unexpected blows of Fate we have lived through since those times when you would gladden me with your letters every week on Thursdays. How much we have aged, grown hardened and stiff since the time when Fate joined us under the peaceful roof of Osterlovka , and yet what do we find? That no adversities have altered our friendship, which was founded not on an accidental coincidence of everyday interests, but on the insurmountable attraction felt by two mutually sympathetic personalities. Forgive me for speaking with such certainty of the reciprocity of our attraction, but I have never doubted it myself. I don't know why you continue to love me as before. I think this may be accounted for by that purely feminine and motherly tenderness which women sometimes feel for the most unworthy people simply because they have understood the need of these unworthy people for caresses and affectionate solicitude. As far as I am concerned, it is only now that I have become conscious of the affectionately filial feelings which you awoke in me. At the time I was simply drawn unconsciously to your extraordinarily attractive and femininely enchanting personality. What was so sweet for me was precisely the fact that such a wonderful person as you was my equal in terms of our similar ages, yet at the same time you were my protector, and I shall of course, in spite of everything, remain, as I said to Khrushcheva , faithful to you unto the grave, no matter what happens and whatever the distances separating us. Now I must apologize to you for not having respected in the person of Julie (as we always called her) the sweetest of women. This was because of my carelessness and disorderliness. How many thousand times did I intend to call on her, tormenting and agonizing myself for not having kept the promise I had given you — and yet I would again and again be carried away by the flow of life, that is by my exhausting teaching work, as well as by that absorbing, narrow circle in whose company I now found myself. The point is that because I am constantly moving among people who are tied to me by common interests, that is by the musical profession, it is difficult for me to tear myself away from the latter and to enter an unfamiliar sphere. I have to tell you that I have become terribly unsociable and am afraid of new relations and acquaintances more than anything else in the world. Now the ice is broken, and I hope that, even though I may not call on Khrushcheva very frequently, I shall nevertheless meet her with pleasure as a person who is close to you. I do not by any means abandon the hope that Fate will bring us together again, even if it should happen when we are both old, but it seems to me that in my eyes you will never lose even your outward charm. Why, to think of your spiders alone, which I know so well! Do you remember that movement which I made you do with your sweet, graceful little fingers? And do you remember our cigarettes which we would manufacture out of sheets of the Revue Etrangère and tobacco stolen from late Uncle? And the secrecy which accompanied the smoking of said cigarettes? And our sign language at dinner? I have to stop, though, because my tummy's aching! I kiss your spiders with the greatest fervour.