Letter 3210

Date	26 March/7 April 1887
Addressed to	Yuliya Shpazhinskaya
Where written	Maydanovo
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 2082)
Publication	Пролетарская правда (9 September 1938) (Ukrainian translation ; abridged) Советское искусство (10 September 1938) (abridged) П. И. Чайковский. С. И. Танеев. Письма (1951), p. 316–317 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XIV (1974), p. 74–76

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

26 марта 1887 Сегодня я немножко пожалуюсь на свою судьбу, добрейшая Юлия Петровна! Очень недоволен я здоровьем своим. Уже давно, страдаю я катаральным состоянием желудка! Теперь это недомогание становится несносным. Трудно сказать: нервное ли расстройство отзывается на плохой деятельности желудка или, наоборот, желудок расстраивает нервы. Как бы то ни было, но мне теперь, особенно когда работаю, постоянно чувствуется скверно. Аппетит плохой, во всём теле какая-то слабость и дряблость, постоянная головная боль. Следовало бы бросить всякую работу и месяца три кататься—да нельзя. Ведь я только до половины 2-го действия дошёл в инструментовке. Ещё больше половины всей партитуры осталось несделанной: это месяца на 2½ работы. Бывают минуты, когда очень бы хотелось все бросить и удрать. Уж очень я заработался и утомился за все последние годы. Однако ж, кончится, конечно, тем, что если останусь жив, то не позже как в начале июня кончу совсем «Чародейку». Потом мне необходимо пить воды, и я ещё не могу решить, где лучше: в Эссентуках или в Виши? Теперь я целые дни не вставая сижу за работой и тороплюсь кончить 2-е действие. После того поеду прямо в Тифлис и никуда заезжать не буду, ибо нужно поскорее приехать в такое место, где можно продолжать работу. Следовательно, и в Севастополь я могу попасть не теперь, а позднее, вероятно в конце лета. Очень одобряю Вашу мысль поехать освежиться и отдохнуть. Сделайте это теперь, весной. Говорят, что весна на Южном берегу особенно очаровательна. Вы спрашиваете, какова мне показалась «Власть тьмы». Об этом можно было бы говорить очень много; но простите меня, я принуждён быть краток, ибо иначе как раз разболится до бешенства голова. Не скоро ещё наступит время, когда я буду в состоянии письменно беседовать с Вами. Я считаю Льва Толстого самым глубоким и сильным гением из всех когда-либо действовавших в области литературы. Обыкновенно, когда хотят показать меру гения в художнике, его с кем-нибудь сравнивают. Напр[имер], другой бы поклонник Толстого сказал, что «он равен Шекспиру» или, что он «выше Пушкина». Но для меня Толстой вне всякого сравнения и так же одинок в своём недосягаемом величии, как какой-нибудь Эверест или Давалагирий среди других вершин. Не берусь, да и не могу пускаться в объяснения, почему он мне кажется так высок и глубок; я скорее чувствую, чем сознаю эту удивительную силу. Но главная черта, или лучше, главная нотка, всегда звучащая в каждой странице Толстого, как бы ни было, по-видимому, незначительно её содержание, — это любовь, сострадание к человеку вообще, (не только к униженному и оскорблённому), какая-то жалость к его ничтожеству, к его бессилию, к скоротечности его жизни, к тщете его стремлений. Читаешь, положим, главу, где молодые люди в карты играют, — ну что, кажется, вседневное, пошлее этого? А между тем плачешь??? И именно потому, что многое читается между строк, и это многое удивительно, непостижимо действует на сердце и душу. Но я, кажется, начинаю наживать себе головную боль. Итак, Толстой для меня самый дорогой, самый глубокий и великий художник. Но это относится к Толстому прежнему. Он ничего не имеет общего с теперешним назойливым моралистом и теоретиком. Во всем, что он пишет теперь, я могу находить мастерство, — но не нахожу того источника глубоких наслаждений и восторгов, того таинственного, неотразимого обаяния, какое имели прежние его произведения. Что касается «Власти тьмы», то, не касаясь тенденции, которую можно хвалить или порицать, — я вижу в ней только одно большое качество: мастерской язык. Все остальное, если вдуматься, необычайно фальшиво и странно, а местами возмутительно. Достаточно сказать, что такие закоренелые злодейки, как Матрена, суть принадлежность бульварной мелодрамы, а не серьёзной пиэсы. И эту омерзительную столь же, сколь и ложную, фигуру мог создать Толстой!!! Непостижимо!!! А отвратительная придурковатая и глухая девка, делающаяся предметом страсти героя, а этот герой, преисполненный невероятных противоречий и непонятных контрастов? Есть, конечно, сцены, производящие трогательное впечатление. Сюда относится вариант, где старик с девочкой беседуют. В общем «Власть тьмы» есть, по-моему, произведение великого мастера, но не великого художника. В художнике безусловная правда, не в банальном, протокольном смысле, а в высшем, открывающем нам какие-то неведомые горизонты, какие-то недосягаемые сферы, куда только музыка способна проникать, а между писателями никто не заходил так далеко как Толстой прежнего времени. Итак, вот Вам несколько несвязных мыслей по вопросу, предложенному Вами. Простите, что не умею излагать складно и ясно. У нас весна в полном разгаре. Кое-какие птички прилетели. Лёд местами прошёл. Солнце ярко сияет, и закаты удивительные! Но все это мало на меня действует, ибо мой желудок работает плохо и скверно влияет на все остальное. Будьте здоровы, многоуважаемая Юлия Петровна! До конца святой я, во всяком случае, останусь здесь. Ваш, П. Чайковский

26 March 1887 Today I shall be grumbling a little about my fate, most kind Yuliya Petrovna! I am very dissatisfied with my health. For some time now, I have been suffering from a catarrhal condition of the stomach! Now this malaise is becoming intolerable. It is difficult to say whether a nervous disorder is a reaction to the poor functioning of the stomach or, if, on the contrary, the stomach is being upset by the nerves. Be that as it may, now, especially when I am working, I constantly feel ill. I have a poor appetite, all sorts of weakness and flabbiness throughout the body, a constant headache. I ought to give up all work and go travelling for three months, but I cannot. After all, I am only half way through the instrumentation of the 2nd act. More than half of the entire score remains to be done; this is 2½ months of work. There are moments when I should really like to give up everything and flee. I have been very overworked and tired over the last few years. However, provided I am still alive, then ultimately I shall finish "The Enchantress" completely no later than the beginning of July. Then I need to take the waters, and I still cannot decide where is better: Essentuki or Vichy? Now I sit for whole days without rising from my work, and I am hastening to finish the 2nd act. After that I shall go directly to Tiflis without stopping anywhere, because I need to quickly reach a place where I can continue working. Consequently, I cannot make it to Sevastopol now, but, probably, later, at the end of the summer. I very much approve of your idea of going to refresh yourself and rest. Do it now, in the spring. They say that spring on the south shore is especially charming. You ask what I thought about "The Power of Darkness". I could have much to say about this; but forgive me, I have to be brief, because otherwise I shall have a raging headache. It will be some time before I am in a position to converse with you in writing. I consider Lev Tolstoy to be the most profound and powerful genius to have ever worked in the field of literature. Usually, when wishing to show the measure of genius in an artist, they compare him to somebody else. For example, an admirer of Tolstoy might say that he is the equal of Shakespeare, or that he is above Pushkin. But for me, Tolstoy is beyond any sort of comparison, and is as isolated in his unattainable greatness as some Everest of Dhaulagiri amongst other peaks. I shall not, and I cannot, enter into a debate as to why he seems to me to be so lofty and profound; I feel rather than know his astonishing power. But the principal trait, or rather, the principal note, which always sounds throughout every page of Tolstoy, no matter how insignificant its content may appear, is love — a compassion for man in general (not merely for the humiliated and outraged), a sort of pity for his insignificance, for his powerlessness, for the transience of his life, and for the futility of his aspirations. Let us say that you read a chapter where young people are playing cards — well, what seemingly could be more everyday and vulgar than that? But meanwhile there is crying!!! And it is precisely because there is so much to be read between the lines, and this much has an astonishing, incomprehensible effect on the heart and soul. But I think that I am starting to give myself a headache. Thus, for me, Tolstoy is dearest, most profound and greatest artist. But this applies to the Tolstoy of old. He has nothing in common with the irritating moralist and theorist of today. In everything he writes now, I can find mastery, but I do not find that source of profound pleasures and delights, that mysterious, irresistible charm, that his previous works possessed. As regards "The Power of Darkness", without singling out any tendency that can be praised or blamed, I see only one great quality in it: mastery of language. Everything else, if you think about it, is extraordinarily false and strange, and in places, outrageous. Suffice it so say that such inveterate villains as "Matryona" belong in a boulevard melodrama, not ina serious play. And that this vile, and unreal figure could have been created by Tolstoy is incomprehensible!!! And what of the vile dim-witted and deaf girl who becomes the object of the hero's passion, and of this hero, filled with incredible contradictions and incomprehensible contrasts? There are, of course, scenes that make a moving impression. This includes the version where the old man and the girl are talking. In general, "The Power of Darkness" is, in my opinion, the work of a great master, but not of a great artist. There is an undisputed truth in the artist, not in a banal conventional sense, but something elevated, opening up to us some unknown horizons, some inaccessible spheres, where only music is capable of penetrating — and nobody amongst the writers has gone so far as the Tolstoy of old. Thus, here are a few disconnected thoughts on the matter you raised. Forgive me for not having expressed this clearly and concisely. Spring is in full swing here. Some birds have arrived. The ice has gone in places. The sun is shining brightly, and the sunsets are astonishing! But this makes little difference to me, because my stomach is working so poorly, and has a negative effect on everything else. Keep well, most respected Yuliya Petrovna! Whatever happens, I shall be remaining here until the end of Easter. Yours, P. Tchaikovsky