Letter 1102

Date	8/20 February 1879
Addressed to	Anatoly Tchaikovsky
Where written	Paris
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1218)
Publication	П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 532–533 П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 217–218 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VIII (1963), p. 98–99 Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 211–212 (English translation; abridged)

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Париж 8/20 фeвр[аля] 1879 Сегодня утром под проливным дождём пошёл но poste restante и, к моей великой радости, получил письмо, твоё, милый мой Толя. Ты спрашиваешь, когда я приеду? Думою, что, останусь здесь всего, около трёх недель и потом, остановившись но день или два в Берлине, покачу в Питер. Так как я во всяком случае останусь в Петербурге но некоторое время, то не благовременно ли было бы позаботиться о моем помещении? Предоставляю это решить тебе, но полагаю, что, несмотря на соблазнительную близость, ты не заставишь меня жить в номере, где я жил осенью и где мне невозможно поместиться вместе с Алёшей. Впрочем, буду тебе повиноваться безусловно. Прими во внимание, что, о дешевизне особенно хлопотать нечего, ибо, думою, что, деньги у меня будут. Из моего вчерашнего, письмо к Модесту ты узнаешь историю моего переселения. Я очень доволен теперешним помещением. Тесновато, но удобно и тихо. Я сегодня совсем уже примирился с Парижем, несмотря но отвратительную погоду. Во-первых, мне приятно думать, что Париж есть уже преддверие моего возвращения в Россию. Собственно, я не испытываю ни малейшей тоски по отечеству, но мне начинает сильно хотеться видеться с тобой и другими радостями и украшениями моей жизни. Во-вторых, я понял теперь, что, нет ни малейшей надобности, живя в Париже, вести сумасшедшую жизнь иностранца, приехавшего кутить. Я сижу обо эти дня целый день дома. Хожу завтракать и гулять, хожу обедать и гулять, — но кутежей никаких. В театре не был ни разу. Завтра пойду в оперу послушать «Фрейшюцо». В эту минуту (10 часов вечера) я, облёкшись в халат, сижу дома, пишу тебе и чувствую себя очень хорошо. Утром перед завтраком, а также перед обедом работал, и, сверх ожидания, дело пошло хорошо. Засим беспокоиться мне решительно нечего. В твоём письме мне очень приятно было прочесть, что ты находишься в настроении аналогичном с мои м по отношению к Алекс[андре] Арк[адиевне] Давыдовой. Не зною почему, но с некоторых пор все любезности её мужа, все приставания её к тебе, чтобы уговорить меня поступить под его начальство, — все это кажется мне необыкновенно противным. Тщетно было бы думать, что, это для меня, и я совершенно напрасно был тронут предложениями Давыдова. Ведь это не что, иное; как самое жестокое и бессердечное покушение нанести язвительный удар Рубинштейновскому самолюбию. Вообще после всей травли но Руб[инштейна], в которой роль одной из самых упорно злых собак является Алекc[андра] Арк[адиевна], я ужасно за Рубинштейна и совершенно освободился от того тайного чувства враждебности, которое давно, питал к нему. И этот Карл Юльевич, который оживился и проснулся только тогда, когда представилось возможность интриговать, ссориться, поощрять одних и давить других, — как он вдруг упал в моем мнении! Целую тебя, мой милый, крепко. Кланяйся очень Велине. Я рад, что, вы помирились. Твой, П. Чайковский Пиши сюда: Paris, Hôtel Meurice, Rue de Rivoli.

Paris 8/20 February 1879 This morning I went out in the pouring rain to the poste restante, and to my great joy, I had a letter from you, my dear Tolya. You ask when I'll be arriving? I think I'll only be staying here for around three weeks, and after stopping for a day or two in Berlin, then I'll head to Piter. Since I'll be staying in Petersburg for some time in any event, wouldn't it be timely to look into my accommodation? I'll leave this for you to decide, but I'm sure that, despite it's tempting proximity, you won't make me live in the room where I stayed in the autumn, and where it's impossible for me to share with Alyosha. However, I'll obey you unconditionally. Keep in mind that there's no need to be worried that it has to be too inexpensive, because I think I'll have the money. From my letter yesterday to Modest, you'll have learned the story about my moving. I'm very content with my current accommodation. It's a little cramped, but comfortable and quiet. Today I've altogether reconciled myself to Paris, despite the filthy weather. Firstly, I like to think that Paris is already the threshold of my return to Russia. Actually, I don't feel the slightest yearning for my homeland, but I'm starting to have a strong urge to see you and the other joys and attractions in my life. Secondly, I now understand that while in Paris, there's no need whatsoever to lead the mad life of a foreigner who's come to carouse. I've been sitting at home every day. I go for lunch and a stroll, but there's no carousing. I've not been to the theatre once. Tomorrow I'll be going to the opera to hear "Freischütz". At this moment (10 o'clock in the evening), I'm dressed in a robe, siting at home, writing to you and feeling very good in myself. I worked in the morning before lunch, and also before dinner, and things went well beyond my expectations. Therefore I have absolutely nothing to worry about. I was very pleased to read in your letter that you find yourself of a similar disposition to myself in relation to Aleksandra Arkadyevna Davydova. I don't know why, but for a while now all the solicitations by her husband, all of her pestering you to persuade me to obey his commands — all of this seems unusually horrible to me. It would be futile to think that all this was for my benefit, and I completely refuse to have anything to do with Davydov's proposals. After all, this is nothing other than the most cruel and heartless attempt to inflict a stinging blow on Rubinstein's pride. In general, after all the persecution of Rubinstein, in Aleksandr Arkadyevna has played a most persistent role in hounding him, I feel awful for Rubinstein, and I have completely liberated myself from that tacit feeling of hostility that I long used to harbour towards him. And this Karl Yulyevich, who only awoke and sprang to life when the opportunity presented itself to intrigue and quarrel, to encourage some and to crush others — how he's suddenly gone down in my estimation! I kiss you hard, my dear fellow. My best regards to Velina. I'm glad that you've made peace. Yours, P. Tchaikovsky Write here: Paris, Hôtel Meurice, Rue de Rivoli.