Letter 1715

Date	21 November/3 December 1877
Addressed to	Nadezhda von Meck
Where written	Vienna
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 3091)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 48–50 (abridged) П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк, том 1 (1934), p. 88–90 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VI (1961), p. 247–250 To my best friend. Correspondence between Tchaikovsky and Nadezhda von Meck (1876-1878) (1993), p. 77–80 (English translation)
Notes	Original incorrectly dated "21 November/2 December"

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Nick Winter

Вена  2 дек[абря] 21 ноя[бря]  1877. Вчера вечером мы приехали в Вену. Переезд через 3еммepинг произвёл на меня чарующее впечатление. Погода была очень благоприятна. Дорогой я читал и перечитывал письмо Ваше, мой милый друг. Письмо это вызывает во мне желание отвечать Вам очень подробно. Но так как, чтобы ответить на все, требуется очень много времени, а у меня здесь его не будет достаточно (так как я должен до отъезда брата вписать голоса и знаки на партитуре), то я не буду отвечать на все сразу. Ваше письмо даёт мне материалу на несколько писем. Прежде всего спрошу Вас: как Вы можете себе представить, что Ваша profession de foi способна изменить моё отношение к Вам или убавить мою горячую любовь и преданность к Вашей светлой, умной, доброй до бесконечности личности? Неужели только незначительный разлад во взглядах и убеждениях может изменить взаимное наше расположение друг к другу? Как я ни на волос не охладел в моей бесконечной симпатии к Вам, прочтя Вашу авторскую исповедь, так, надеюсь, и Вы не перестанете питать ко мне дружеские чувства, если я позволю себе возражать на некоторые места из письма Вашего. Для меня ясно одно, — это то, что теоретически Вы безвозвратно оторвались от церкви и догматических верований. Я вижу, что путём многолетнего обдумывания Вы составили себе самостоятельный катехизис религиозно-философический. Но мне кажется, что Вы ошибаетесь, говоря, что здание, построенное Вами параллельно с разрушившимся зданием прежней слепой веры, — прочно, сильно и вполне заменяет Вам религию. В том-то и заключается трагизм человека, склонного к скептицизму, что, порвавши связь с традиционными верованиями и ища, чем заменить религию, он тщетно кидается от одной философской теории к другой, мечтая найти в ней ту непобедимую силу в борьбе с жизнью, которою вооружены люди верующие. Что ни говорите, а верить, т. е. верить не вследствие рутины и недостатка рассуждающей способности, а верить разумно, сумевши примирить все недоразумения и противоречия, внушаемые критическим процессом ума, — есть величайшее счастье. Умный и в то же время верующий искренно человек (а ведь таких очень много) обладает такой броней, против которой совершенно бессильны всякие удары судьбы. Вы говорите, что Вы, отставши от установленной религии, создали себе другую. Но ведь религия есть элемент примирения. Есть ли в Вас это примирение? Я отвечаю нет, ибо если б оно было, то Вы не написали бы мне того письма, которое я получил от Вас из Комо, помните? Это тоска, это недовольство, это неопределённое стремление к какому-то неопределённому идеалу, это отчуждение от людей, эта способность находить только в музыке, т. е. в самом идеальнейшем из искусств, ответ на мучительные вопросы, — все это служит мне доказательством, что Ваша собственная религия не приносит Вам того полного душевного мира, которым обладают люди, нашедшие в религии готовые ответы на все, что так мучит и терзает мыслящего и тонко чувствующего человека. И знаете что? Мне кажется, что Вы оттого сочувствуете моей музыке, что я всегда полон тоски по идеалу, так же точно, как и Вы? Наши страдания одинаковы, Ваши сомнения так же сильны, как и мои, мы одинаково с Вами плывём по безбрежному морю. скептицизма, ища пристани и не находя её. Не оттого ли моя музыка так родственна и так близка Вам? Мне кажется также, что Вы ошибаетесь, называя себя реалисткой. Если под реалистом понимать человека, ненавидящего всякую фальшь и ложь как в жизни, так и в искусстве, — то Вы, конечно, реалистка. Но если припомнить, что истинный реалист никогда не станет, как Вы, искать в музыке утешения и примирения, то, скорее, я назову Вас идеалисткой. Вы реалистка только в том смысле, что Вы не сентиментальны и не любите терять время на бесплодную и пошлую мечтательность, свойственную многим женщинам. Вы не любите фраз, пустословия, бездельного сентиментальничания, — но это не значит, что Вы реалистка. Да Вы и не можете быть ею. Реализм предполагает непременно известную узкость ума, способность удовлетворять очень легко и дёшево жажду познать истину. Лишённый этой жажды познавания существенных вопросов бытия реалист отрицает даже и самую надобность доискиваться истины и не верит тем, которые ищут примирения в религии, философии и искусстве. Искусство, и особенно музыку, реалист ставит ни во что; ибо оно служит ответом на такой запрос, которого в его узкой натуре не заключается. Вот отчего мне кажется, что Вы ошибаетесь, стараясь поставить себя под знамя реализма. Вы говорите, что музыка производит в Вас только физическое приятное ощущение. Ну, уж против этого-позвольте восстать! Вы себя обманываете. Неужели же Вы любите музыку, как я Икем и солёные огурцы? Нет, именно Вы любите музыку так, как следует её любить, т. е. отдаваясь ей всей душой, подчиняя себя беззаветно её волшебному действию на душу. Очень странно, быть может, что я позволяю себе оспаривать Ваше определение самой себя. Но, по-моему, Вы вот что. Во-первых, Вы очень хороший человек; таковы Вы от рождения. Вы любите добро, потому что Вы имеете к нему врождённое стремление и врождённую ненависть ко лжи и злу. Вы умны и, следовательно, Вы скептик. Умный человек не может быть не скептиком, по крайней мере, в его жизни должен быть период мучительного скептицизма. Когда врождённый скептицизм неминуемо привёл Вас к отрицанию догматов и традиций, Вы стали искать исхода из арены сомнений, в которую впали. Вы нашли его отчасти в Вашем пантеистическом взгляде на мир, отчасти в музыке, — но полного примирения Вы не нашли. Ненавидя зло и ложь, Вы замкнулись в тесный семейный круг, чтоб оградить себя от созерцания человеческих мерзостей. Вы делаете много добра, потому что вместе с страстной любовью к искусству и природе это есть неодолимая потребность Вашей благородной и чистой души. Вы помогаете ближнему не в виде взятки за будущее блаженство на небе, которому Вы не верите, но которое и не вполне отрицаете, — а потому, что Вы так созданы, что не можете не делать добра. Но я замечаю, что если б стал продолжать это письмо с намерением дойти до конца, т. е. высказать все, что хочется, то просидел бы целый день. Между тем, я уже сегодня работал, устал, и долее писать мне трудно. Милая и дорогая Надежда Филаретовна, если с моей стороны глупо и наивно доказывать Вам, что Вы себя знаете не так хорошо, как я, если моя претензия определить Вам Вашу натуру смешна и дерзка, то простите меня. Я Вам могу сказать, что после Вашего письма Вы мне стали как-то ещё ближе, ещё дороже. О, как я Вас люблю, и как много, много мне хочется сказать Вам! Увы! словами всего не выскажешь. Я буду Вам писать завтра и подробно расскажу Вам, как я отношусь к религии. Я буду также подробно отвечать Вам на Ваш вопрос о моем семействе, да кстати объясню, почему мне невозможно теперь вернуться в Россию. До свиданья, дорогой друг. Ваш, П. Чайковский

Vienna  2 December 21 November  1877. We arrived in Vienna yesterday evening. The crossing via Semmering made an enchanting impression on me. The weather was very favourable. On the journey I read and reread your letter, my dearest friend. Your letter makes me want to reply in great detail. But as it would require a great deal of time to reply to everything, and as I do not have enough time here (since I have to add all the vocal lines and markings in the full score before my brother leaves), I will not answer everything at once. Your letter gives me enough material for several letters. First of all, let me ask you: how can you imagine that your profession de foi could be capable of changing my attitude towards you or of reducing my ardent love and devotion to the bright, clever and infinitely good person that you are? Surely such an insignificant divergence in views and convictions could not change our mutual liking for each other? Just as my infinite liking for you has not cooled by one iota on reading your personal confession, so, I hope, you will not cease to feel the ties of friendship to me if I allow myself to object to some passages in your letter. I understand one thing clearly — that in theory you have split irrevocably from the church and all dogmas and creeds. I can see that by dint of careful thought over many years you have created your own religious-cum-philosophical catechism. But it seems to me that you are wrong to say that the edifice that you have constructed next to the ruined edifice of your previous blind belief is sturdy, strong and entirely replaces religion for you. The tragic thing about a person who leans towards scepticism is that, having broken the link with traditional beliefs and searching for something to put in the place of religion, he dashes about from one philosophical theory to another in a futile attempt to find that invincible strength in the struggle with life that believers are armed with. Whatever you might say, belief — I mean belief not merely as a result of routine and an inadequate capacity to reason but rational belief, having resolved all the misunderstandings and contradictions that the mind’s critical faculties can bring to bear — this is the greatest happiness. Someone who is intelligent and at the same time has genuine belief (and after all there are very many such people) possesses an armour against which fate’s blows are all entirely powerless. You say that, having broken with established religion, you have created a different one for yourself. But then religion is an element of reconciliation. Do you possess this reconciliation? My reply is ‘no’, for if you did, then you would not have written me the letter which I received from you from Como, if you remember? That ennui, that dissatisfaction, that vague attempt to reach some vague ideal, that alienation from people, that ability to find only in music — i.e. in the most ideal of all the arts — the answer to the agonising questions, all this proves to me that your personal religion does not bring you that complete spiritual peace possessed by people who have found answers to all those things that so torment and torture a sentient and perceptive person. And do you know what? It seems to me that you sympathise with my music precisely because I am always so full of that longing for the ideal no less than you are? Our sufferings are similar, your doubts are as strong as mine and we are both swimming in a boundless sea of scepticism, searching for a safe haven and unable to find one. Is not this the reason why my music feels so kindred and so close to you? It also seems to me that you are wrong to call yourself a realist. If by realist one means someone who hates all kinds of falsehood and lies as much in life as in art, then, yes, of course you are a realist. But if one then remembers that a true realist would never — as you do — search for consolation and reconciliation in music, then I would sooner call you an idealist. You are only a realist in the sense that you are not sentimental and do not like to waste time on that fruitless and vulgar day-dreaming which is characteristic of many women. You do not like hollow words, idle chatter or gratuitous sentimentalising, but that does not mean that you are a realist. And actually you could not be one. Without any doubt, realism presupposes a certain narrowness of mind and the ability to satisfy easily and cheaply the desire to know the truth. Lacking this desire to know truly the essential questions of life, the realist will deny even the very need to search for the truth and will not believe those who search for reconciliation in religion, philosophy and art. Art, and especially music, counts as nothing for a realist, for it serves to answer a question which does not exist in his narrow being. This is why it seems to me that you are mistaken in trying to place yourself under the banner of realism. You say that music produces in you only a pleasant physical sensation. You must really allow me to rebel against this! You deceive yourself. Can you really like music just as I like Yquem and pickled cucumbers? No, of all people, you are the one who loves music as it should be loved, i.e. giving oneself to it with all one’s soul and submitting oneself fully to its magical effect on the soul. It is perhaps very strange that I should allow myself to dispute your own definition of yourself. But I think of you like this: first of all, you are a very good person and have been so since birth. You love what is good because you have an innate tendency towards it and an innate hatred of lies and evil. You are intelligent and, consequently, you are a sceptic. An intelligent person cannot be other than a sceptic, or at the very least there must be a period of torturous scepticism in his life. When your innate scepticism inevitably led you to the denial of dogma and tradition, you began to seek a way out of that ring of doubt into which you had fallen. You found it partially in your pantheistic view of the world and partially in music — but you have not a complete reconciliation. Given your hatred of evils and lies, you have locked yourself away in your close family circle in order to protect yourself from dwelling on people’s wickedness. You do a great deal of good, because in addition to your passionate love of art and nature there is the invincible prompting of your noble and pure soul. You help your neighbour not to bribe your way to future bliss in a heaven that you do not believe in but do not fully deny, but because you are so made that you cannot not do good. But I note that if I were to continue this letter with the intention of going right to the end, i.e. of telling you everything that I would like to, then it would take me the whole day. Moreover, I have already been working today and I am tired and find it hard to write further. My sweet, dear Nadezhda Filaretovna, please forgive me if it is for my part foolish and naive in trying to prove to you that you do not know yourself as well as I do, and if my pretentious attempt to define your nature to you is ridiculous and impertinent. I can tell you that after your letter you have become if anything closer and more dear. Oh, how I do love you and how very much I would like to say to you. Alas! Words are not enough to express it all. I shall write to you tomorrow and tell you in detail what my attitude to religion is. And I shall also reply in detail to your question about my family and, by the way, try to explain why at the moment I cannot return to Russia. Au revoir, dear friend. Yours, P. Tchaikovsky