Letter 1440

Date	4/16 March 1880
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Berlin
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1580)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 380–381 (abridged) П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 243–244 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том IX (1965), p. 69–71 (abridged) Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 236–237 (English translation; abridged)

Text

Portions of the original letter which have been torn away are indicated by ellipses (...).

Russian text (original)

Берлин 4/16 м[арта] 1880. Цена вещей познаётся по сравнению. Вчера, подъезжая к Берлину и мало-помалу переходя от южных аквилонов к северным бореям, смотря на обнажённые поля и серенькую прусскую природу, — я стал особенно ценить всю прелесть вечного лета Италии. Сознавай это, Модичка, чтобы больше наслаждаться. и помни, что когда ты теперь в царстве весны, я, ещё находясь в Берлине, принуждён уже ходить по улице в толстом пальто (к[ото]рое в Риме пролежало все 3 месяца в сундуке), что ночью я насилу мог согреться под пуховиком, что на всяком шагу я здесь вижу меховые воротники, а распустившихся деревьев и цветов не вижу. Что же будет в Петербурге? Путешествие совершил великолепно. Последнее утро в Париже провёл очень приятно. т. е. без Кондратьева. который меня начинает раздражать до последней степени и с которым r уж, конечно, я никогда нигде не буду проводить время иначе. как в более обширном обществе. Tête-à-tête с ним невозможен. Шуточки его утратили для меня всякую новизну. Зато его хвастливость, неожиданные переходы от одного настроения к другому, самовлюблённость, отсутствие правдивости, мелочное себялюбие, жалкий, хотя и наивный эгоизм, проявления самой отвратительной скаредности, словом, вся кондратьевская натура, которая под симпатичной тоненькой корочкой скрывает довольно дрянненькую душонку, — сделались мне невыносимы, Тщетно я стараюсь себя убедить, что все это мне только кажется, что нужно быть снисходительным, что я сам, может быть, гораздо хуже его и т. д., — он мне стал тошен. Конечно, нужно было, только посмеяться над его скупостью по поводу нежелания снабдить меня деньгами на дорогу (точно будто я просил его подарить мне деньги), но я, будучи раздражителен, рассердился и хотел уехать не простившись. Однако ж, погулявши и проведя утро от 1 до 5 в Comédie Française, где видел чудно исполненного «Polyeucte» и «Les femmes savantes», я зашёл к нему и мы расстались, по-видимому, дружески. Модя! Я совершенно влюблён в Расина или Корнеля (кто из них автор «Polyeucte»?) Что за стихи, что за красота и сила и; скажу более, сколько художественной высочайшей правды в этой трагедии, для поверхностного взгляда столь ложной и столь невозможной! Когда в последнем акте Феликс, подавленный укорами совести и просветлённый лучом света Христа, вдруг делается христианином, — я испытал сильнейшее потрясение. И что за исполнение; актёры играли не первоклассные, но очень хорошие. Что касается «Les femmes savantes», то в ней играли Madeleine Brohan, Got, Coquelin, Loyd прелестная jeun-premièr'ка), Jouassain, Barré, и, право, нигде, кроме разве московского Малого театра 15 лет тому назад, — я не видел подобного исполнения. Ну как не любить Парижа? Ведь одна Comédie Française чего стоит! Каждый раз выходишь оттуда с ощущением как-то сытости; как будто давно-давно голодал и наконец-то удовлетворил себя в должной мере. В театральной сфере Comédie Française есть то, что ближе всего к идеалу. Конечно, там нет ни одной актрисы, как Рашель, ни одного актёра, как Садовский. т. е. там нет гения, но ансамбль нескольких первоклассных талантов и превосходных посредственностей — не оставляет желать ничего. До Кёльна ехал в спальном вагоне, оттуда до Берлина — в отдельном великолепном купе, один. Приехавши в отель, прежде всего спросил письмо Анатоля, которое уже ожидало меня; оно коротенькое, но весёлое и произведшее на меня самое лучшее впечатление. Он пишет, что 6-го и он и Володя будут давать заключения в уездах, и предлагает лишний день остаться в Берлине. Посмотревши в афишу, объявляющую на сегодня «Der fliegende Holländer», которого я давно жаждал услышать, я решился воспользоваться Толиным предложением и, таким образом, проведу в Берлине два дня. После Италии Берлин кажется мне пошлым и смешным, после Парижа — жалким и провинциально-мелким, — но старая слабость к нему всё-таки сильна во мне, и я ничуть не прочь остаться здесь [лишний] день. Я еду в Петербург (...) [с]мешно торопиться (...) в день моего приезда но будет. Прочтя письмо Толи (...)шись, отправился к Бильзе. Cтpaнное на меня впечатление произвела эта огромная. великолепная зала. вся пропитанная запахом вонючих сигар и еды, переполненная дамами. вяжущими чулки, и господами, пьющими пиво. После Италии, где мы, можно сказать, жили на чистом воздухе, — это показалось мне отвратительно. Но вместе с тем чудный оркестр, великолепный резонанс и хорошая программа. Я прослушал «Геновефу» Шумана. увертюру «Миньоны», какое-то очень остроумное попури и был очень доволен. Пошёл ужинать (...), выпил две кружки нюренбергского пива, вернулся домой, великолепно выспался н встал сегодня бодрый, весёлый и здоровый (чего не было в Париже ни разу). Теперь пишу, а потом пойду шляться. Как я рад, что услышу сегодня «Голландца». Обнимаю тебя. мой милый, бессчётное число раз. Завтра ещё напишу. Твои П. Чайковский Одно жаль, — не могу жить здесь по (...)е широко. Денег в обрез.