Letter 1850

Date	2/14 September–3/15 September 1881
Addressed to	Nadezhda von Meck
Where written	Kamenka
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 742)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 482–484 (abridged) П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк, том 2 (1935), p. 549–52 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том X (1966), p. 219–221

Text

Russian text (original)

Каменка 2-го сентября Прошло несколько грустных дней. Племянница моя Татьяна, как будто нарочно ради приезда матери, начала снова чрезмерно отравлять себя морфином, лежать целые дни с адской головною болью, терзать бедную мою сестру жалобами на судьбу и на свою безотрадную жизнь. Точно будто родители, приносившие множество тяжёлых жертв ради её увеселения, виноваты в том, что ей нельзя блистать красотой в более людном месте и полонять сердца блестящих кавалеров. Увы! я склонен думать, что эта девушка, роскошнейшим образом одарённая природой, в сущности эгоистка и пустая кокетка. Мне смертельно больно сознавать эту истину, но, кажется, она непреложна. Она говорит очень много про свою любовь к матери, — но действует по отношению к ней как самый жестокий палач. Бедная сестра, приехавшая с значительно поправившимся здоровьем, теперь опять чувствует себя очень нехорошо, целые дни плачет и тоскует. Я ежедневно прошу Бога вразумить мою племянницу и не допустить её до собственной гибели и до погубления семейного счастия целого дома. Сегодня сестра уехала в Одессу и Крым. Конечно, это принесёт ей пользу и доставит отдохновение, — но как-только мать с дочерью соединятся 1-го октября, я боюсь, что начнётся опять та же канитель... Я, кажется, писал Вам, милый друг, о моем протеже Ткаченко, собиравшемся нынче летом опять лишить себя жизни и очутившемся недели 3 тому назад в Каменке в рубище, в состоянии почти полного безумия. Не без труда я успокоил его и отправил в Москву. Недавно он прислал мне дневник свой за несколько месяцев, и, только прочтя эту рукопись, я знаю, с кем имею дело. Оказывается, что Ткаченко — молодой человек с хорошо устроенной головой, с необыкновенно горячим и благородным сердцем, но вследствие стечения многих неблагоприятных условий до сих пор не испытавший ничего, кроме самых лютых нравственных мучений. Он родился тем, что называется артистической натурой, с раннего детства жадно искавшей и бессознательно стремившейся к художественной красоте. Между тем семейная обстановка самая ужасная: отец — сумасшедший, грубый самодур, мать — забитая до отупения женщина, сестры и братья — люди без образования, без высоких стремлений. Все они вечно между собою ссорятся, и в семье царит невообразимая нравственная распущенность с одной стороны и жестокое самодурство — с другой. Бедный мой Ткаченко все детство невыразимо прострадал, не находя никакого ответа и удовлетворения своим чистым и высоким стремлениям. Потом его то учили в Какой-то эриванской армяно-русской школе, то отдавали в полк, то на службу в консисторию; затем, испытав везде неудачи и горести, он пропадал, несколько раз покушался на самоубийство, научился в своих странствованиях бешеному разврату, и, Наконец, когда он уже совсем погибал, судьба его столкнула со мной. Вы помните, как странно и непостижимо он относился ко мне после того, как, вызванный им же, я принял в нем деятельное участие. Теперь я понимаю странность его поступков. Перенесённые им бесчисленные невзгоды породили в нем страшную недоверчивость к людям, болезненное самолюбие, вследствие которого он в одно и то же время взывал ко мне о помощи, а потом мучительно тяготился моими заботами о нем, старался объяснить их себе желанием моим заслужить репутацию «благодетеля» и т. д. Из дневника этого я узнал, что бедный юноша совершенно одинок в этом мире, ибо связи с семейством порваны, и что я единственная его поддержка и опора. Оказывается, что он горячо меня любит, хотя по странности болезненной своей натуры не только никогда не мог этого выразить, но, напротив, почти оскорблял меня своими письмами и обращениями. Теперь я знаю, что имею дело с больной, но необычайно благородной и честной натурой. Нынешнее лето он оттого упал духом и искал смерти, что решил, что музыканта из него не выйдет и что, оставаясь в консерватории, он только злоупотребляет моей готовностью помогать ему. Пришлось разуверять и успокаивать его, — но в сущности я и сам не думаю, что он может достигнуть чего-либо в музыке. Он пристрастился к ней потому, что в один прекрасный день испытал сильное музыкальное впечатление. Однако ж выдающихся способностей в нем нет. Судя по дневнику его, я скорее склонен думать, что у него есть литературный талант, но боюсь сказать ему это, чтобы не смутить его. Для того, чтобы сделаться литератором, ему недостаёт образования. Много и много я думаю об этом несчастном симпатичном молодом человеке и решительно теряюсь, не знаю, как вывести его на настоящий путь. Он работает как вол, целый день сидит за инструментом, стараясь выработать технику, но что можно сделать, начав с азбуки в 24 года! И не напрасно ли он тратит свои и без того слабые физические силы на бесплодное дело? Простите, что утомляю Вас беседой о Ткаченке. Но я очень много о нем теперь думаю, а я привык говорить с Вами обо всем меня занимающем и заботящем. 3-го сентября Дорогая моя! Сегодня утром я получил от моего Алёши отчаянное письмо: его не пускают дальше Москвы и окрестностей, и приехать сюда он не может. Покамест он отправился в деревню к своей матери под Москвой, а 10-го вернётся и умоляет меня приехать в Москву к этому дню. Разумеется, я поеду. Увы! все мечты мои рушились. Каким образом бедный Алёша отдохнет от службы, когда принуждён оставаться в месте своего служения, где ему вечно будут мерещиться унтер офицеры, фельдфебели, ротные командиры и прочее начальство!!! Боясь, как бы не разъехаться с письмом Вашим, я телеграфировал Вам. Беспредельно преданный, П. Чайковский