Letter 190

Date	1/13 May–4/16 May 1870
Addressed to	Ivan Klimenko
Where written	Moscow
Language	Russian
Autograph Location	unknown
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 1 (1900), p. 341–343 (abridged) Мои воспоминания о Петре Ильиче Чайковском (1908), p. 55–56 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том V (1959), p. 213–216 (abridged) П. И. Чайковский. Забытое и новое (1995), p. 82-83
Notes	Manuscript copy in Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve

Text

Based on a handwritten copy in the Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve at Klin, which may contain differences in formatting and content from Tchaikovsky's original letter.

Russian text (original)

Москва 1 мая 1870 г[ода] Бессовестный! Не мнишь ли ты, что я менее тебя люблю, чем те лица, которых раньше меня ты удостоил своими письмами? Но так и быть, после двухнедельного раздумья (а может быть, и лени) решаюсь отвечать тебе. Во-первых, скажу тебе, что в эту минуту (4 часа ночи) я сижу у отворенного окна и упиваюсь поистине благоухающим воздухом весеннего предутрия. Довольно знаменательно то, что, будучи чрезвычайно любовно настроен, я почувствовал потребность обратиться к тебе, неблагодарному. Мне хочется сказать тебе, что, несмотря ни на что, жизнь хороша и что майское утро стоит того, чтобы в 4 часа ночи я почувствовал в себе позыв к излияниям, чтобы ради этой потребности написал тебе несколько прочувствованных слов и чтобы ты, ядовитый смертный, над ними посмеялся. Итак, смейся, а я всё-таки скажу: как хорошо майское утро и как; несмотря ни на что, жизнь хороша! А эти несмотря ни на что заключаются в следующем: 1. Болезнь; толстею непомерно; нервы раздражены до крайности. 2. Финансовые дела совершенно плохи. 3. Консерватория надоела до тошноты; все более и более убеждаюсь, что к преподаванию теории сочинения я не способен. 4. Сильно сомневаюсь, чтобы «Ундину» поставили. Слышал, что меня хотят надуть. Словом, много шипов, но есть и розы, а именно: способность умиляться, вдыхая утренний весенний воздух, таять и испытывать нужду сказать другу, живущему в Царицыне, что жизнь хороша, ибо бывают майские утра с влажным, благоухающим воздухом, бледно-голубым небом, пением просыпающихся воробьёв, таинственным мяуканьем кошек и отсутствием всяких человеческих звуков. Итак, дабы покончить с излияниями, восклицаю ещё раз, что жизнь хороша (в майское предутрие), и перехожу к наррации кое-каких мелких фактиков из жизни преисполненного амбиции сочинителя музыки. По поводу амбиции скажу, что оная нимало не удовлетворена в последнее время. Романсы мои хотя и были хвалимы Ларошем, зато Кюи написал на них ругательную статью, а Балакирев нашёл их до того плохими, что уговорил Хвостову, хотевшую один из них (посвящённый ей) спеть в своём концерте, не портить программы, удостоенной быть украшенной именами гг. Мусоргского и Ко. Увертюра моя не имела здесь никакого успеха и прошла совершенно незамеченной. Вспоминал я тебя в этот вечер. После концерта ужинали мы в большой компании у Гурина; представь себе, что в течение целого вечера хоть бы кто-нибудь о ней (т. е. увертюре) заикнулся. А между тем я так жаждал тёплых, сочувственных слов! Да! Много думал я о тебе и о твоём в высшей степени поощряющем меня сочувствии в этот отвратительный вечер. Не знаю, вследствие того ли, что никто не интересуется тем, что и как я пишу, только опера моя («Опричники») идёт очень вяло, и я сомневаюсь, что окончу её ранее двух лет. По части музыкальной жизни в Москве ничего особенного с твоего отъезда не произошло, ибо краткое пребывание в Москве Таузига я не считаю особенно важным фактом. Да! Чуть не забыл: на концерте Рубинштейна исполнялась первая часть симфонии Лароша, о которой мы не раз с тобой говорили. Я остаюсь при прежнем мнении: в техническом отношении — эта вещь решительно выходит из общего уровня новейших сочинений; но, как изобретение — это или полно претензии и угловато-вычурно, или же (2-я тема) просто слабо и бледно. В публике по окончании этой длинной штуки раздалось несколько шиканий. Бедный Ларош был оконфужен. С нашими общими приятелями вижусь довольно часто; не редко собираемся играть в стукалку, к[ото]рая по-прежнему мне благоприятна. Волкова (с к[ото]рым у меня было несколько интересных разговоров, во время которых я, опять-таки, думал о тебе) давно не видал. О ссоре его и примирении с твоим компаньоном ты уже, вероятно, слышал. К[ашки]н так же неизменно мил, как и всегда; напившись допьяна, начинает соглашаться со всеми мнениями, оправдывает и обвиняет всех, кого угодно, и в тайне коварной, но доброй души одинаково над всеми подсмеивается. В Москве ходят слухи, что он недавно вымылся мылом, но я этому не верю, ибо после этого пришлось бы веровать во всякий вздор; напр[имер], в то, что Волков сказал меткое, умное слово, что жена Лароша написала книгу о пантеистической философии, что Раевский сочинил ноктюрн и посвятил его подрядчику Гладкову, что Рубинштейн в течение 3-х дней и ночей [...] , только 100 раз по матери выругал Агафона, что подрядчик Клименко ещё целый год намерен прожить в Царицын и т. п. Последнее решительно невозможно, ибо я и думать без трепета не могу о тoм, что мы так долго с тобой не увидимся. Без тебя, ей-Богу, скучно всем, а мне в особенности. Однако поздно, хотелось бы писать ещё, но завтра рано вставать нужно. Обнимаю тебя крепко. П. Ч. 4 мая Милый друг! Прилагаемое письмо я написал тебе ночью, быв ещё значительно пьяным после ужинав Московском трактире, где мной были выпиты 4 рюмки водки и бутылка эля. Прочтя его на другой день. я раздумал было посылать его, но теперь вновь решаюсь препроводить к тебе мою белиберду. Отвечать тебя покамест не прошу, так как я еду скоро за границу, и Бог знает, где проживу летом. Вчера у нас был очень весёлый обед. данный Рубинштейном по случаю 10 лет, протёкших с утверждения Муз[ыкального] общ[ества]. Твой друг Маня был очень забавен и остроумен. Позже поехали все в парк и пили на воздухе чай; а в будущее воскресенье решено дать прощальный обед Коссяину. Ты видишь, что мы не попусту проводим время; желаю и тебе того же. Целую тебя. П. Ч. Кланяйся очень Арнольду. 16-го мая я уезжаю за границу, едва ли ты успеешь ответить.