Letter 1457a

Date	14/26 March–16/28 March 1883
Addressed to	Nadezhda von Meck
Where written	Paris
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 832)
Publication	П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк, том 3 (1936), p. 161–164 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XII (1970), p. 84–87

Text

Russian text (original)

Париж 14/26 марта 1883 Дорогой, бесценный друг! Прежде чем обратиться к Вам с просьбою, которая стоила мне многих мучительных колебаний, я должен написать маленькое предисловие. Когда брат Модест, решившись взять, с собою племянницу, Таню за границу, написал о том Льву Васильевичу, последний решительно отказал отпустить её, говоря, что средства не позволяют. Действительно, киевская жизнь до того расстроила его дела, а хозяйственный год столь плохой, что он временно очень затруднён. Потом, когда Модест подробнее выяснил ему необходимость увезти Таню, он дал позволение и прислал 1000 р[ублей], говоря, что это всё, что он может теперь дать, и если окажется этого мало, то просил, чтобы мы взяли на себя все лишние против этой суммы расходы, с тем, что впоследствии он с нами рассчитается. Модест, рассчитывая, что его, моих и Таниных денег будет достаточно, приехал в Париж. Но мы очень скоро увидели, что рано или поздно далеко перешагнём за пределы наших наличных денег, и я давно предвидел, что мне придётся принять экстраординарные меры, чтобы покрыть все наши расходы. Танино пребывание в дорогой (хотя и очень плохой) maison de santé, доктора, лечение и тысяча ежедневных непредвиденных расходов, обуславливающихся состоянием Тани, наконец, наши собственные необходимые потребности, При дороговизне парижской жизни, — которой я не ожидал и не предвидел, — всё это совершенно нарушило мой бюджет. Обращаться к Льву Васильевичу не могу, ибо кроме того, что знаю его затруднительное положение, — я считаю себя слишком обязанным ему за многолетнее гостеприимство, — чтобы не пощадить по возможности его интересы. Да, наконец, и он и сестра вовсе и не подозревают всей серьёзности болезненного состояния Тани, и чтобы выяснить, почему мы на неё так много тратим, — пришлось бы нанести им убийственное горе, а этого тем более нельзя, что сестра больна и единственное условие её выздоровления — отсутствие тревог за Таню. В настоящее время у меня осталось несколько сот франков, с которыми до конца месяца я дотяну, — а затем, кроме Вас, мне не к кому обратиться. Город Москва, заказавший мне торжественный марш для празднования коронации, предложил мне 500 р[ублей]. Не знаю, одобрите ли Вы меня, милый друг, но я отклонил вознаграждение за этот труд, находя, что город Москва в подобных случаях должен платить или, по меньшей мере, пять тысяч или ничего. Коронационная комиссия ничего не предложила мне за кантату. Словом, никакого близкого заработка не предвидится, ибо я могу получить от Юргенсона за право издания оперы «Мазепа» известную сумму лишь только, когда опера будет готова, — а раньше лета она готова быть не может. Занимать у него мне, по некоторым соображениям, весьма неприятно. И вот, дорогая моя, я принуждён беспокоить Вас, да ещё в такое время, когда у Вас так много горестей и забот на душе! Просьба же состоит в том, что бюджетную сумму, вместо 1-го июня, я просил бы Вас прислать мне в конце текущего месяца. Невыразимо совестно беспокоить Вас и, быть может, хоть слегка, но всё-таки нарушить и Ваш бюджет, — но необходимость принуждает меня обратиться к Вам. Если бы это оказалось возможным, — то я был бы совершенно покоен и денег этих вполне достало бы мне, чтобы обеспечить ещё несколько времени пребывание и лечение Тани, а также наши с Модестом здешние траты и путевые издержки. Что касается лета, — то, во 1-х, я буду иметь деньги, когда кончу оперу, а во 2-х, устроюсь так, что до глубокой осени не буду в них вовсе нуждаться. Словом, чтобы выйти победителем из-затруднительного финансового положения, мне только нужно двумя месяцами раньше иметь в руках деньги, на которые я рассчитывал в июне. И я буду несказанно благодарен Вам, если Вы найдёте это возможным. 16 марта Касательно Таси я скажу Вам откровенно, милый друг, что мне очень жаль её и я очень понимаю всю жуткость испытываемой ею тоски. Но тем не менее, хорошо зная характер этой девочки, в сущности доброй и хорошей, но очень своенравной и избалованной, скажу Вам, что для неё будет сущим благодеянием пробыть года 2 под казённой дисциплиной. Мне жаль её, как бывает жаль ребёнка, которому нужно выдержать операцию: операция эта мучительна, — но она спасёт её. Позвольте мне не вдаваться в разные грустные подробности, — но уверяю Вас, что лучше, чтобы она потосковала по дому, чем чтобы её туда вернули. Тася вырастала, когда сестра моя была уже больна, и воспитание её было не так ведено, как бы следовало. Я уже имел случай говорить Вам, что девочка эта из тех натур, которые требуют, чтобы за ними был строгий присмотр и неослабное наблюдение. К несчастию, долгое время некому было серьёзно ею заняться, а когда подоспела Анна, которая явилась домой с твёрдо взятым намерением перевоспитать Тасю, — уже было поздно. Она уже настолько выросла, настолько привыкла к безграничной свободе поступать всегда, как ей хочется, — что Анна с ней не могла справиться. Нет, — поверьте, дорогой друг, что институт может совершенно искоренить все Тасины недостатки, в сущности, исправимые, но под условием, чтобы она была на время отдалена от дому. Между прочими странностями этой девочки я должен Вам сказать, что она поставила себе за образец свою сестру Таню, которой она поклоняется как кумиру. Ей представляется, что нет ничего совершеннее и лучше, как отравлять себя морфином, читать с утра до вечера романы, быть всегда праздной, заботиться о туалете с преувеличенным усердием и т. д. И может ли она приучиться смотреть на это иначе, если она живёт в доме, где, вследствие безграничной любви родителей к старшей дочери, никогда никто не смеет громко осуждать подобного рода девическую жизнь. Уже этого одного достаточно для того, чтобы желать временного удаления Таси из дому. Разумеется, если бы её тоска приняла бы болезненный характер, то её взяли бы. Но слышно, что она начинает привыкать к новой жизни. Тем не менее, дорогой, добрый друг, я всё-таки сообщу Ваши сочувственные слова о Тасе её родителям, которые, конечно, будут глубоко тронуты Вашим участием. Ах, дорогая моя, как часто я с болью сердца думаю об этих двух чудных людях (я говорю о сестре и Льве Васильевиче), столько времени пользовавшихся ничем не смущаемым счастьем и теперь, вот уже несколько лет, обречённых на непрерывные мучения вследствие тревог за свою несчастную Таню! И знаете, — я не предвижу, чтобы она выздоровела. Положим, она теперь уже меньше поглощает морфина, — но ценою чего! Вместо морфина ей дают другие наркотики. Дело тут не в самом морфине, а в каких-то роковых свойствах этой девушки, заставляющих её поневоле губить так или иначе и своё здоровье и счастье целой семьи. Я с величайшей готовностью возьмусь приискивать гувернёра, — но научите, как это сделать! Я никого не вижу и никого не знаю. Можно ли пойти в контору рекомендаций? Годится ли этот способ приискиванья? Если да, то, конечно, пойду, и прошу Вас, милый друг, дать мне на этот счёт инструкцию. Радуюсь, что Вы обеспечены насчёт помещения для будущей зимы. С любовью лелею мечту погостить в мае у Вас в Плещееве. Молю Бога, чтобы здоровье Миши восстановилось поскорее. Я работаю с лихорадочною деятельностью. Безгранично преданный, П. Чайковский