View source for Letter 276

{{letterhead 
|Date=15/27 November 1872 
|To=[[Ivan Klimenko]] 
|Place=[[Moscow]] 
|Language=Russian 
|Autograph={{locunknown}} 
|Publication={{bib|1900/35|Жизнь Петра Ильича Чайковского ; том 1}} (1900), p. 394–395 (abridged)<br/>{{bib|1908/14|Мой воспоминания о Петре Ильиче Чайковском}} (1908), p. 65–67 <br/>{{bib|1959/50|П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений ; том V}} (1959), p. 288–289
|Notes=Manuscript copy in [[Klin]] (Russia): {{RUS-KLč}}
}}
==Text==
Based on a handwritten copy in the {{RUS-KLč}} at [[Klin]], which may contain differences in formatting and content from Tchaikovsky's original letter.
{{Lettertext
|Language=Russian
|Translator=
|Original text={{right|Москва<br/>15 ноября 1872 г[ода]}}
{{centre|Милая Клименочка!}}
Кабы ты обо мне вспомнила прежде Юргенсона, Кашкина и tutti quanti, то, конечно, уже давно бы получила от меня несколько писем, а то ведь я даже не знал, куда тебе писать. Впрочем, и твоя неучтивость относительно меня не остановила бы моего эпистолярного рвения, если бы не глупая претензия на стихоплетство. Задумал я написать тебе послание в стихах, собирался, собирался, да так и прособирался, затрудняясь в отыскании рифм вроде юноши щедринского рассказа, который не мог подыскать рифмы к слову образ. Вобраз, кобраз, побраз, мобраз!... Кроме того, я с остервенением занимался инструментовкой своей новой симфонии, которая теперь уже окончена и переписывается и 6удет исполнена в 4-м концерте, и ты её не услышишь, и это очень досадно, и я весьма злюсь, и Одесса мерзость, и ваши подряды — пакость, и наляцаху, и набряцаху нань Господне стреляние.

Я живу на новой квартире, где ты смело можешь остановиться, когда приедешь, ибо я и слышать не хочу, что ты не приедешь. Даже Р[аев]ский и тот говорит, что ты на Рождестве 6удешь свободен. Вообще же ничего выдающегося, в сравнении с тем прошлым годом, в нашей (т.е. моей и всех нас, твоих приятелей) жизни не совершил ось. Так же ходим в консерваторию, так же иногда сходимся и совокупно пием, и в сущности все хандрим, как и в прошлом году. Вообще хандра нас всех поедом ест, и это объясняется тем, что мы становимся старше, ибо я не могу скрыть от те6я, что каждое преходящее мгновение приближает нас к гробу. Что касается лично меня, то, по правде сказать, я один только интерес имею в жизни: это мои композиторские успехи. Нельзя сказать, чтобы в этом отношении я был особенно избалован. Пример: в одно и то же время представляют в Дирекцию театров свои оперы два композитора: Ф[аминцы]н Сарданапала. и я — «Опричника». Ф[аминцы]н всеми признается за совершенно бездарного человека; про меня пишут и говорят, что я даровит. Однако же опера Ф[аминцы]на уже принята на сцену, а участь моей совершенно неизвестна и есть много данных, что она так же точно канет в Лету, как и «Ундина». Ещё «Ундина» куда ни шло кануть в воду — это её стихия; но вообрази себе «Опричника», утопающего в Лете, борющегося с волнами; ведь он, бедный, вероятно, утонет, и когда я полезу его спасать, он и меня с собой утащит, т.е. (говоря просто) я клянусь честью, что никогда не обмакну пера в чернила, если моя опера будет забракована. Когда будет исполнена симфония, я тебе напишу, какова она; а теперь ничего не могу сказать, ибо то мне кажется, что она никуда не годится, то я начинаю неумеренно быть ею довольным.

Кашкина я каждый раз, когда вижу, ругаю за то, что тебе не пишет; ему это очень стыдно; небось, поговорить-то с тобой да посентиментальничать любит!

Прощай, милый! Прими лобзания нежно любящего друга.
{{right|П. Ч.}}


|Translated text=
}}
{{DEFAULTSORT:Letter 0276}}