Letter 842

Date	25 May/6 June 1878
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Brailov
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1492)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 173–175 (abridged) П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 415–417 П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 167–169 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VII (1962), p. 280–282 Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 164–166 (English translation; abridged)

Text

Russian text (original)

25 мая 1878 г[ода] Браилов Сегодня праздник Вознесенья. Я сейчас был в монастыре й провёл очень приятный час. Народу собралась гибель как туземного, так и пришлого, ибо здесь храмовой праздник. В церкви нельзя было найти места; но по протекции какой-то монашенки я попал на хоры. Церковь по смешению остатков католического храма с византийскими приделками очень курьёзна и характерна. На потолке сохранились надписи латинские. Они состоят из названий различных добродетелей, специально мужских, как-то scientia, fortitudo (храбрость) и т. п. Певчие стояли сегодня тоже на хорах, и я наблюдал за лицами. Особенна интересна регентша, древняя. старушка с очень красивым, выразительным лицом. Управляет хором она мастерски. Некоторые вещи пелись по нотам и очень изрядно. Значит, она имеет понятие о музыке? Откуда? Я в воображении своём построил целый роман. Не дождавшись конца обедни, я вышел на монастырский двор, и тут зрелище открылось очень оживлённое и любопытное. Во-1-х, мне очень нравится здешний народный костюм. У мужчин он скорее польский; головы у них с чубами и подбритые, как у Тараса Бульбы. У женщин одежда несравненно красивее, чем у каменских. Почти у всех великолепные караллавые бусы. Даже у слепых нищенок, сидевших рядком и певших хорам что-то очень своеобразное, были чудные кораллы и красивые платья. Слепые играли, как на базаре в Каменке, на лирах и пели. Один, кажется, возвещал близ6стьстрашного суда: «брат против брата, сусид против сусида!» Выходивший из церкви народ оделял нищих бубликами. У дверей церкви толпились продавцы и продав[щ]ицы разной дешёвой дряни. Повсюду расположились группы и ели кто сала, кто какую-то жидкость с капустой, кто просто хлеб. Тут же рядком гуляли юные девицы, учащиеся в школе при монастыре. Все вместе очень живописно, очень интересно. При моей любви к порядку и правильности распределения времени, жизнь Моя здесь установилась так прочно, как будто я целый век свой живу здесь. Иногда мне кажется, как будто все это моё — и дом, и леса. Прогулки мои восхитительны как пешие, которые я делаю утром, так и вечерние в экипаже и с чаем. Сначала я конфузился, что за коляской едет целый фургон с самоваром, посудой, столом, стульями, коврами. Но все это делается с такой охотой и услужливостью, что я уже нимало не стесняюсь. Каждый раз еду в новое место. Но третьего дня место, где я пил чай, было да того восхитительно, что я чуть не плакал от восторга. Это было на высоком берегу реки посреди чудного леса с роскошным видам вдаль. Вчера мы ездили в далёкий лес, где, как в Пизе, есть огороженное место с дики ми козами. По возвращении домой был встречен сюрпризом. У моста меня ожидала лодка, сев на которую, я был привезён к беседке посреди пруда и в ней пил чай, ловил удочкой карасей и т. д. Вообще я буквально катаюсь как сыр в масле. Между тем будущее меня несколько тревожит. Нужно ехать в Москву, нужно где-нибудь встретиться с Толей, — между тем я ничего не могу решить, ибо не имею денег и жду или их, или вообще определенного указания насчёт их от Н[адежды] Ф[иларетовны]. С величайшим нетерпением буду ждать от тебя известии из Гранкина. По получении сего письма адресуй мне в Москву в Консерваторию. Что я должен быть в Москве в начале июня это несомненно. Буду ли у Кондратьева, не знаю. Модя! С тех, пор, как я прочёл «Ромео и Юлия» " Ундина, Бертальда, Гульбранд кажутся величайшим ребячеством и вздором. Кончено. Я буду писать «Ромео и Юлию». Все твои возражения уничтожаются перед тем восторгом, которым я возгорелся к этому сюжету. Это будет самый капитальный мой труд. Мне теперь смешно, как я мог до сих пор не видеть, что я как будто предназначен для положения на музыку этой драмы. Ничего нет более подходящего для моего музыкального характера. Нет царей, нет маршей, нет ничего составляющего рутинную принадлежность большой оперы. Есть любовь, любовь и любовь. И потом, что за прелесть эти второстепенные лица: кормилнца, Лоренцо, Тибальт, Меркуцио. Пожалуйста, не бойся однообразия. Первый любовный дуэт будет совсем не то, что второй. В первом все светло, ярко; любовь, любовь не смущаемая ничем. Во втором трагизм. Из детей, беспечно упивающихся любовью, Ромео и Юлия сделались людьми, любящими, страждущими, попавшими в трагическое и безвыходное положение. Как мне хочется поскорее приняться за это. Прости меня, мой милый и бедный либреттист, за то, что я даром промучил тебя над «Ундиной». Черт с ней, с этой «Ундиной». И что в ней хорошего? И как это глупо и пошло, что она уплакала своего дурака? Уплакала? Вот-то дурацкое словцо. Да и вообще, как можно увлекаться этан дребеденью. Нужно быть ослам... и т. д. Вот в каком отношении я теперь нахожусь к «Ундине». Ничего я не напишу хорошего, если бы принялся за неё. Я ежечасно думаю об тебе, мой милый! Люблю погружаться в воспоминания нашего житья, беспокоюсь а твоём расположении духа. Ах! как бы я желал, чтоб ты увлёкся своею па вестью так, как я теперь увлекаюсь будущей оперой. Только увлекательный труд может помирить тебя с настоящим. Расцелуй от меня Колю. Твой П. Чайковский