Letter 745
| Date | 30 January/11 February 1878 |
|---|---|
| Addressed to | Nikolay Rubinstein |
| Where written | San Remo |
| Language | Russian |
| Autograph Location | Moscow (Russia): Russian National Museum of Music (ф. 37, No. 94) |
| Publication | Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 99–100 (abridged) История русской музыки в исследованиях и материалах, том 1 (1924), p. 177–178 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VII (1962), p. 83–84 |
Text and Translation
| Russian text (original) |
English translation By Brett Langston |
Милый друг!
Получил сегодня твоё письмо и прочёл его с большим удовольствием. Я совершенно уверен, что ты не хотел причинить мне обиду своим предыдущим письмом, но мне показался очень недружественным тон его, и это было мне обидно. Если я в свою очередь выразился резко в своём письме, то прошу тебя забыть это. Но оставим все это. В заключенье я ещё раз прошу тебя не сетовать на меня за отказ от делегатства. Трудно мне выразить в письме все подробности, вследствие которых я пришёл к убеждению, что не могу ехать в Париж. Ты знаешь, что у меня есть один пункт помешательства, заставляющий меня бояться встреч с людьми. В Париже и теперь, когда я ещё далеко не вошёл в своё нормальное состояние, я бы страдал более, чем где-либо и когда-либо. Никакого толку не вышло бы ни для меня, ни для русской музыки. Вспомни хорошенько, до какой степени я неспособен что бы то ни было организовать, вспомни хорошенько вообще мои нрав, мою одностороннюю способность исключительно к кабинетной работе и ты поймёшь, что я был бы не но месте там. Я нахожу, что ты поступил очень умно, отложивши мою оперу до будущего года. Я сам думаю, что ей лучше идти целиком и быть приготовленной исподволь. Насчёт того, что я не отдам оперу в Петербургскую консерваторию, можешь быть совершенно покоен. Меня никто об этом пока не просил, но если попросят, то, само собой разумеется откажу. Я кончил оперу совершенно. Теперь только переписываю либретто и, как только все будет готово, отправлю в Москву. Полагаю, что письмо это как раз придёт ко времени первой репетиции симфонии. Меня очень беспокоит скерцо. Я написал тебе, кажется, что нужно его играть чем скорее, тем лучше. Теперь мне вдруг начинает казаться, что его не следует играть слишком скоро. Впрочем, я вполне полагаюсь на твоё понимание и думаю, что ты лучше меня определишь ту степень скорости, какая нужна. Сейчас я перечёл твоё письмо. В конце ты спрашиваешь меня: желаю ли я твоих советов. Само собою разумеется, что желаю. Ты очень хорошо знаешь, что я всегда готов выслушать и исполнить совет умного друга, и я много раз обращался к тебе за советами как в музыкальных делах, так и в житейских. Я обиделся не за то, что ты даёшь мне советы, а засухой, жёсткий (как мне показалось) тон письма, за упрёк в лени, который мне пришлось выслушать в первый раз в жизни, за твоё предположение, что я отказался от Парижа потому, что имею и без него средства к жизни благодаря M[ada]me Мекк; одним словом, за то, что ты не понял истинных причин моего отказа, о которых мне мучительно говорить. Я сделался страшным мизантропом. С ужасом думаю о том, что не всегда продлится возможность жить, не сталкиваясь с людьми. Тем не менее я жестоко скучаю и отдал бы все прелести здешнего климата и природы, чтоб быть в Москве, которую я люблю ужасно. Прощай, голубчик. Поклон всем. Твой П. Чайковский |
Dear friend!
I received your letter today and read it with great pleasure. I am quite sure that you didn't mean to offend me with your previous letter, but its tone seemed very unfriendly, and I was offended. If I in turn expressed myself harshly in my letter, then I ask you to forget it. But let us put this aside. In conclusion, I ask you once more not to complain about me for withdrawing from the delegation. It is hard for me to express in a letter all the details which resulted in my becoming convinced that I cannot go to Paris. You know that I have a spot of madness which makes me afraid of meeting people. In Paris and back then, when I was still far from returning to my normal state, I would have suffered more than in any other place or at any other time. This wouldn't have done any good whatsoever, either for me or for Russian music. If you well remember the extent to which I am incapable of organising anything, and well remember my character, my one-sided capability exclusively for desk work, you should understand that I would have been in the wrong place there. I consider that you were very wise to postpone my opera until next year. I myself think that it is better for it to be put on as a whole, and for the preparations to take time. As regards my giving the opera to the Petersburg Conservatory, you can put your mind at rest. Nobody has asked me about this yet, but if they do ask, then of course I shall refuse. I have finished the opera completely. Now I'm just writing out the libretto, and as soon as all this is ready, I shall send it to Moscow. I believe that this letter will come just in time for the first rehearsal of the symphony. I'm most concerned about the scherzo. I think I wrote to you that the quicker it is played, the better. Now I'm suddenly starting to think that it ought not to be played too quickly. Anyway, I shall rely on your understanding, and I think that you are better placed than me to determine the degree of speed required. I've just re-read your letter. At the end you ask me whether I want your advice? It goes without saying that I do. You know very well that I'm always read to listen and act on the advice of an intelligent friend, and I have turned to you many times for advice, both in musical matters and in daily life. It wasn't the fact that you gave me advice that offended me, but rather for your letter's dry, harsh tone (as it seemed to me), for the reproach of laziness, which was the first time in my life that I'd heard that, for your assumption that I withdrew from Paris because I have the means to live without it thanks to Madame Meck; in short, because you didn't understand the true reasons for my refusal, which are painful for me to talk about. I've become a terrible misanthrope. It horrifies me to think that I won't always have the opportunity to live without running into people. Nevertheless, I am badly homesick, and would give up all the delights of the local climate and nature to be in Moscow, which I love terribly. Farewell, golubchik. Regards to everyone. Yours P. Tchaikovsky |
