Letter 759 and Cossmann: Difference between pages

Tchaikovsky Research
(Difference between pages)
No edit summary
 
m (1 revision imported)
 
Line 1: Line 1:
{{letterhead
#REDIRECT [[Bernhard Cossmann]]
|Date=13/25 February–14/26 February 1878
|To=[[Anatoly Tchaikovsky]]  
|Place=[[Florence]]
|Language=Russian
|Autograph=[[Klin]] (Russia): {{RUS-KLč}} (a{{sup|3}}, No. 1152)
|Publication={{bib|1940/210|П. И. Чайковский. Письма к родным ; том 1}} (1940), p. 372–377 (abridged)<br/>{{bib|1955/37|П. И. Чайковский. Письма к близким}} (1955), p. 149–150 (abridged)<br/>{{bib|1962/102|П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений ; том VII}} (1962), p. 113–118 (abridged)<br/>.{{bib|1981/81|Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography}} (1981), p. 146 (English translation; abridged)<br/>{{bibx|2009/2|Неизвестный Чайковский}} (2009), p. 237–242
}}
==Text==
{{Lettertext
|Language=Russian
|Translator=
|Original text={{right|''Флоренция''<br/>13-го/25 февр[аля] 1878}}
Вчера, после моего письма, я тотчас же получил твоё, но отвечаю только сегодня, так как мне пришлось вечером написать несколько писем и я устал, а мне хочется поговорить несколько подробнее по поводу при знания, которое ты мне сделал. Мне очень, очень грустно, Толя, что ты так хандришь. Утешать тебя я не буду, ибо ты не без основания говоришь, что, в сущности, жаловаться нечего. Но, пользуясь привилегию своей относительной старости, могу тебе дать несколько советов. Все то, что ты испытываешь, мне очень, очень знакомо. По-моему, имеются две причины твоей хандре: 1) нервность, вследствие которой часто тоска нападает без всякой причины, и 2) болезненное самолюбие. Вторая причина, конечно, важнее первой, ибо она-то, приводя тебя в состояние раздражения, действует дурно на нервы. Вот об этом-то я и хочу с тобой поговорить. В сущности, то, что ты испытываешь, составляет явление самое обыкновенное. Я не знаю ни одного человека из моих знакомых, т. е. из тех, которые одарены умом и вообще более тонкой организацией, которые бы не терзались тем самым недовольством, той самою неудовлетворённостью стремлений, которая составляет твою болезнь. Все они считали себя призванными на что-то очень необыкновенное и оказались или совсем неудавшимися, или хотя и вполне удавшимися, как ты, но не достигшими той высоты, на которую рассчитывали. Я не буду входить в рассмотрение того вопроса, насколько ты имел право считать себя человеком, выходящим из ряда, ибо я не знаю, на что ты надеялся. С моей точки зрения, ты удался вполне. Я никогда не питал особенного желания, чтоб из тебя вышел гениальный учёный юрист или вообще великий человек. Я тебя любил и люблю так, как ты есть. Я всегда считал тебя умным, добрым, благородным, симпатичным и ''дельным'' человеком, т. е. таким, который пробьёт себе хорошую дорогу, составит себе независимое положение, будет всеми любим. Все это исполнилось, и твои успехи как на службе, так и в обществе не подлежат никакому сомнению. Если ты говоришь, что твоя амбиция состоит только в том, чтоб ты был талантливым прокурором, то ведь это вполне сбылось. Про тебя именно все говорят, что ты талантливый прокурор, и никто в этом не сомневается. Что ты умён и необыкновенно симпатичен, — это тоже признано всеми. Что ты тонкая и благородная натура, что ты при над лежишь к числу ''избранных'', т. е. имеющих способность ''высшего понимания'', это факт, не подлежащий спору. Вообще ты одна из тех редких личностей, которые вселяют всем неотразимую симпатию. Если для тебя всего этого мало, — ты не вполне искренен, когда говоришь, что только того и хочешь., чтобы быть хорошим прокурором. Впрочем, повторяю, что я не хочу входить в подробности относительно того, есть или нет в тебе задатки великой будущности. Ты знаешь, что великий человек никогда не бывает велик для своей кухарки. Это положение можно расширить, т. е. сказать, что великий человек не кажется великим для своего брата. Я тебе говорю совершенно откровенно, что я тебя всегда считал обаятельно симпатичным человеком, т. е. таким, в котором все качества оставляют нечто гармоническое и цельное. Мне кажется, что секрет симпатичности кроется именно в этой гармоничности когда ни одно качество не развито в ущерб другому. Итак, чтоб покончить с этим, скажу, что я рассчитывал для тебя на блестящую и завидную будущность и что в моих глазах ты очень последовательно идёшь к той цели, которую я в своих мыслях для тебя назначил. Если ты не поддашься своей хандре и не падёшь духом, то я убеждён, что ты достигнешь очень высокого положения в обществе, ибо именно у тебя есть все данные для блестящей ''карьеры'' и для счастливой жизни. Так как я не замечал в тебе какой-нибудь преобладающей способности (как, напр[имер], у меня к музыке), то полагал, что ты пойдёшь по широкой общей стезе и что на этой стезе, благодаря вышеупомянутой гармонической цельности твоей чудной натуры, ты займёшь не последнее место. Весьма может быть, что я ошибаюсь, т. е. что ты имеешь основание считать себя неудавшимся, — но я тебе пишу откровенно что думаю, ибо надеюсь, что от этого произойдёт польза.
 
Вот что я хотел тебе объяснить: нет ничего бесплоднее, как те страдания, которые причиняет неумеренное самолюбие. Я это говорю потому, что сам вечно страдал тем же и тоже никогда не был доволен теми результатами, которых достиг. Ты, может быть, скажешь, что так как обо мне пишут в газетах, — то я знаменит и должен быть счастлив и доволен. А между тем мне этого мало ''et j'ai toujours voulo péter plus haut que mon cul''. Я хотел быть не только первым композитором в России, но и в целом мире; я хотел быть не только композитором, нон первоклассным капельмейстером; я хотел быть ''необыкновенно'' умным и колоссально знающим ''человеком''; я также хотел быть изящным и светским и уметь блистать в салонах; мало ли чего я хотел. Только мало-помалу, ценой целого ряда невыносимых страдании, я дошёл до сознания своей настоящей цены. Вот от этих-то страданий я и хотел бы уберечь тебя. Мне смешно вспомнить, напр[имер], до чего я мучился, что не могу попасть в высшее общество и быть светским человеком! Никто не знает, Сколько из-за этой пустяковины я страдал и сколько я боролся, чтоб победить свою невероятную застенчивость, дошедшую одно время до того, что я терял за два дня сон и аппетит, когда у меня в виду был обед у ''Давыдовых''!!! А сколько тайных мук я вынес, прежде чем убедился, что совершенно неспособен быть капельмейстером! Сколько времени нужно было мне, чтоб прийти к убеждению, что я принадлежу к категории ''неглупых людей'', а не к тем, ум которых имеет какие-нибудь особенно выдающиеся стороны? Сколько лет мне нужно было, дабы понять, что даже как композитор, — я просто талантливый человек, а не исключительное явление.
 
Только теперь, особенно после истории с женитьбой, я, наконец, начинаю понимать, что ничего нет бесплоднее, как хотеть быть не тем, что я есть по своей природе.
 
Между тем жизнь коротка, и мудрый человек, вместо того чтобы хандрить, мучиться от неудовлетворенного самолюбия, терять время на бесплодные сожаления о неисполнившихся мечтаниях, должен наслаждаться жизнью. И знаешь, Толя! Я даже рад, что ты не имеешь какого-нибудь особенного художественного дарования, указывающего на исключительный путь. Всякий такой человек встречает на каждом шагу тьму препятствий, интриг, дух партий, неприязненность, соперничество и т. д. Между тем, идя по общей стезе, т. е. просто добиваясь посредством службы независимого положения, можно устроить себе отличную жизнь. Самолюбию нужно давать волю как раз настолько, чтобы оно служило стимулом к восходящему движению карьеры, и добросовестно исполнять своё дело, от давая ему столько сил и времени, сколько нужно, чтобы дело делалось. В тебе от природы есть эта добросовестность, и она служит ручательством, что ты никогда не ''запустишь'' себя до компрометирования своего положения. Не следует смущаться, что другие, менее достойные и менее способные, идут быстрее. Если я в музыкальной сфере примирился с тем, что люди, менее меня способные, достигли гораздо больше славы и лучших средств, то в сфере службы тебе непременно следует примириться с этими несправедливостями рока, ибо в службе ''личные отношения и случай'' играют большую роль, чем где-либо.
 
Я все боюсь, что в пылу своего усердия принести тебе пользу неясно выражаю свою мысль. Из твоего письма я вижу, что ты постоянно переходишь от веры в свои необычайные силы к упадку духа и непризнаванию должной цены себе. Я тебе хочу указать середину между тем и другим. Ты ''une nature supérieure'' без одной какой-либо выдающейся способности. Поэтому ты имеешь право с высоты смотреть на жизнь, на неизбежность частого торжества бездарности и пошлости и, примирившись с этим, вести жизнь спокойного созерцателя.
 
Если ты, напр[имер], начнёшь читать больше, чем читал до сих пор, — сколько наслаждений ты себе доставишь! ''Чтение'' есть одно из величайших блаженств, когда оно сопровождается спокойствием в душе и не делается урывками, а постоянно. Искусство даёт тоже много приятных минут. Наконец, при твоей способности всем нравиться, и ''общество'' украсит твою жизнь, если ты опять-таки не поддашься болезненному самолюбию и не захочешь ''блистать'' во что бы то ни стало больше всех. Общество приятно тогда, когда входишь в него не с целью затмить всех своей бонтонностью, своим умом и т. д., а для того, чтобы наблюдать и изучать людей, оставив в стороне амбицию. Впрочем, насколько я тебя знаю, у тебя бездна такта, естественности, простоты и врождённой комильфотности, так что не мне учить тебя, как пользоваться обществом.
 
Кончаю, буду продолжать завтра.
---------
{{right|''Флор[енция]'' 14/26}}
Я собирался сегодня продолжать мои наставления н хотел подробно поговорить насчёт одной важной стороны твоей жизни или, лучше, твоего недовольства жизнью. Я хотел распространиться о том, что я замечал в тебе стремление к начитанности и приобретению всякого рода сведений. Между тем, я замечал, что причина этого стремления заключается в тебе не в силу непосредственного желания знать, а в силу того, чтобы кичиться своими знаниями или превзойти того или другого из твоих знакомых по части образованности. Между тем, чтение только тогда наслаждение, когда оно само по себе ''цель'', а не средство достижения посторонних, основанных на ложном самолюбии целей. Да! я хотел распространиться об этом и о многом другом, как вдруг получил твоё письмо в форме дневника, из которого вижу совершенно ясно, что ты просто ''влюблён''. Я рад этому, хотя мне и жалко было читать, что любовь отнимает у тебя сон. Рад потому, что любовь наполнит твою жизнь, и потом, мне кажется, что ''Панаева'' не может не влюбиться в тебя, и я предвижу, что выйдет из всего этого что-нибудь хорошее.
 
Как мне приятно было читать твой дневник! Мне кажется, что это лучшая форма для переписки. Это первое твоё письмо, из которого я мог получить ясное понятие о том, как ты живёшь. Я так живо представлял себе тебя и в концерте, и у Палкина, и дома во время бессонницы! Я читал твой дневник, как самый прелестный роман.
 
Однако ж следует и мне за свой приняться.
 
Третьего дня (воскресение) мы ездили кататься за город и совершили приятную прогулку. Между прочим, очень поэтическое воспоминание оставил во мне монастырь ''des chartreux''. Вечером я ходил по набережной в тщетной надежде услышать где-нибудь знакомый чудный голосок:
[[File:0759 ex1.jpg|350px|center]]
Встретить и ещё раз услышать пение этого божественного мальчика сделалось целью моей жизни во Флоренции. Куда он исчез? Вчера утром написал пиэсу для фортепьяно. Я положил себе каждый день писать по пиэсе. После завтрака ходили в ''Palazzo Pitti''. Вечером я опять ходил до усталости по набережной, все в надежде увидеть моего Милого мальчика. Вдруг вижу вдали сборище, пение, сердце забилось, бегу и о, разочарование! Пел какой-то усатый человек, и тоже хорошо, — но можно ли сравнивать? На возвратном пути домой (мы живём далеко от набережной) я был преследуем юношей ''необычайной, классической красоты'' и совершенно по-джентльменски одетым. Он даже вступил в разговор со мной. Мы прогуляли с ним около часу. Я очень волновался, колебался и наконец сказав, что меня ждёт дома сестра, расстался с ним, назначив на послезавтра, ''rendez-vous'', на которое пойду''.
 
Весь вечер мы говорили с Модестом про тебя. Он мне прочёл несколько глав из своего дневника, писанного осенью. Поразительно, до чего его недовольство собой сходно с твоим. Он точно так же, как и ты, падает иногда духом, считает себя мелкой душонкой и т. д.
 
В сущности же, я тебе скажу, что ты и Модест составляете самую пленительную красу человечества и что ничего лучшего, ничего более отрадного нет в моей жизни, как вы оба, каждый в своём роде. Даже самые недостатки ваши симпатичны.
 
Пожалуйста, дорогой мой, воспрянь духом, не бойся сравнения ни с кем. Примирись с тем, что есть люди более умные и более талантливые, чем ты, — но проникнись убеждением, что у тебя есть та ''гармония'', о которой я вчера писал, и эта гармония ставит тебя безгранично выше большинства людей. Ну что толку в том, что ''Ларош'' умнее нас с тобой? Что толку в том, Что Апухтин остроумнее нас с тобой? Я бы бросился в реку или застрелился бы, если б Ларош и Апухтин вдруг сделалась моими братьями, а ты приятелем!
 
Если ''Панаева'' тебя полюбит, я напишу ей целый цикл романсов, вообще сделаюсь её благодарным рабом.
 
Посылаю тебе это письмо не в очередь. Не хочу ждать до завтра. Карточка твоя была покрыта поцелуями. Завтра я отошлю её, к Н[адежде] Ф[иларетовне].
{{right|Твой П. Чайковский}}
Обнимаю тебя до удушения.
 
|Translated text=
}}
{{DEFAULTSORT:Letter 0759}}

Latest revision as of 13:35, 12 July 2022

Redirect to: