View source for Letter 997

{{letterhead
|Date=2/14 December 1878
|To=[[Nadezhda von Meck]]
|Place=[[Florence]]
|Language=Russian
|Autograph=[[Klin]] (Russia): {{RUS-KLč}} (a{{sup|3}}, No. 2908)
|Publication={{bib|1901/24|Жизнь Петра Ильича Чайковского ; том 2}} (1901), p. 234–235 (abridged)<br/>{{bib|1934/36|П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк ; том 1}} (1934), p. 520–523<br/>{{bib|1962/102|П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений ; том VII}} (1962), p. 500–502<br/>{{bib|1993/66|To my best friend. Correspondence between Tchaikovsky and Nadezhda von Meck}} (1993), p. 398–399 (English translation; abridged)
}}
==Text==
{{Lettertext
|Language=Russian
|Translator=
|Original text={{right|2/14 д[екабря] 1878<br/>''Villa Bonciani''<br/>''5 часов''}}
{{centre|Милый друг мой!}}
Оба утренние письма Ваши вместе со вложением я получил и принял с бесконечной благодарностью.

Я согласился на милое предложение Пахульского ради погоды, обещавшей быть особенно хорошей, отложить нашу музыкальную беседу на завтра, — и потом раскаивался, так как совершил прогулку очень неудачную, хотя и утомительную. Узнав из Бедекера, что на ''Certosa'' можно попасть, взяв вправо от Poggio Imperiale, я отправился по этой дороге; шёл, шёл; пока не пришёл в какую-то находящуюся на значительной высоте деревню с церковью, называемую ''Pozzolatico''. Тут какая-то нищенка до того неразборчиво разъяснила мне дальнейший путь, назвала столько различных местностей, что, не видя перед собой хотя бы вдали ''Certosa'', я решился возвратиться, так как устал. Дорога все время была неинтересная и грязная.

Представьте, друг мой, что от Анатолия опять ни письма, ни посылки нет! Я начинаю и сердиться и беспокоиться и после обеда отправляюсь в город, чтобы телеграфировать. Собственно говоря, беспокоиться нечего, так как из писем Модеста видно, что он здоров. Тем не менее, я смущён и удивлён его необычным молчанием и неисполнением поручения.

С большим интересом прочёл несколько статей «Русского архива». Одна из них навеяла на меня грусть! В статье о библиографе Соболевском упоминается несколько раз князь Одоевский. Это одна из самых светлых личностей, с которыми меня сталкивала судьба. Он был олицетворением сердечной доброты, соединённой с огромным умом и всеобъемлющим знанием, между прочим, и музыки. Только читая эту статью, я вспомнил, что в будущем феврале исполнится десять лет со-дня его смерти. А мне кажется, что ещё так недавно я видел его благодушное и милое лицо! За четыре дня до смерти он был на концерте М[узыкального] О[бщества], где исполнялась моя оркестровая фантазия «''Fatum''» — очень слабая вещь. С каким благодушием он сообщил мне свои замечания в антракте! В консерватории хранятся ''тарелки'', подаренные им мне и им самим где-то отысканные. Он находил, что я обладаю уменьем кстати употреблять этот инструмент, но был недоволен самым инструментом. И вот чудный старичок пошёл бродить по Москве отыскивать тарелки, которые и прислал мне при прелестном, хранящемся у меня письме. Грустно и потому, что его нет, грустно и потому, что время летит так быстро! Мне вдруг показалось, что, в сущности, в эти десять лет я мало ушёл вперёд. Это я говорю, дорогой друг, не для того, чтобы вызвать с Вашей стороны уверения в противоположном. Но дело в том, что как тогда, так и теперь я ещё не удовлетворён самим собой. Я, напр[имер], не могу сказать про себя, что хоть одна из моих вещей есть ''безусловное совершенство''. Хотя бы самая маленькая! Во всякой я вижу всё-таки не то, что я могу сделать. А может быть, это и хорошо! Может быть, это и есть стимул к деятельности. Кто знает? Не потеряю ли я энергию к работе, когда, наконец, останусь безусловно доволен собой. Все это я говорю так, к слову. Не отвечайте мне на это. Ведь я отлично знаю, что, несмотря на мои несовершенства, Вы всё-таки всегда будете своим сочувствием ободрять и поддерживать меня. Правда и то, что я теперь привык сочиняя всегда иметь Вас в виду. Когда выходит что-нибудь удачное, мне так отрадно думать, что это Вам понравится, что Вы отзовётесь на мою мысль! Ну, словом, я не написал бы, мне кажется, ни единой строчки, если б у меня не было в виду, что кто что бы ни говорил, а ''мой друг'' всё-таки услышит и поймёт, что я хотел сказать.

Заметили ли Вы маленькую музыкальную заметочку Дюбюка в «Моск[овских] вед[омостях]»?. Она довольно знаменательна. Дюбюк уже несколько лет дуется и фрондирует против Рубинштейна. Но неприличный тон, с которым московская пресса (за исключением «Мо[сковских] вед[омостей]») принялась говорить о Рубинштейне, даже и его задел за живое. Все это может кончиться очень грустно. Рубинштейн серьёзно начинает помышлять об оставлении Консерватории и Москвы. Об этом мне по секрету сообщает Юргенсон, и потому прошу Вас, друг мой, оставить это между нами. Когда Рубинштейн уйдёт, тогда с пеной у рта нападающие на него борзописцы увидят, чего Москва лишилась. Ибо, несмотря на все свои недостатки, это всё-таки человек, положивший всю свою железную энергию на служение музыке в Москве. Он принёс громадную и неизмеримую пользу русскому искусству. Весьма жаль, что, стоя на такой высоте и зная, что ни один порядочный человек не сочувствует газетным нападкам на него, он имеет слабость обижаться этими ругательствами. Но правда и то, что теперь эта злоба на него проявляется с таким упорством и наглостью, что и в самом деле терпение может лопнуть. У нас нет середины. Прежде Н[иколай] Гр[игорьевич] был лицом, которому в газетах расточались только безусловные похвалы. Теперь, наоборот, все накинулись на него с рвением, достойным лучшей цели.
-----
{{right|''10 часов''}}
Ходил в город и телеграфировал Анатолию. А знаете, друг мой, что если рукопись пропала, то это будет мне ужасно досадно. Второй раз ''сочинить'' одно и то же нельзя. Я помню главные мысли, но это будет уже не то. Покойной ночи Вам, милый и добрый друг.
{{right|Ваш П. Чайковский}}

|Translated text=
}}
{{DEFAULTSORT:Letter 0997}}