Letter 4324

Date	12/24 February 1891
Addressed to	Ivan Vsevolozhsky
Where written	Frolovskoye
Language	Russian
Autograph Location	Saint Petersburg (Russia): Russian State Historical Archive (ф. 652, оп. 1, д. 608, л. 21–27)
Publication	П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XVI-А (1976), p. 48–51 П. И. Чайковский. Переписка с П. И. Юргенсоном, том 2 (1952), p. 304–305 [rough draft] П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XVI-А (1976), p. 305–310 [rough draft].
Notes	Rough draft in Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a13, No. 2)

Text

Russian text (original)

12 февр[аля] 1891 г[ород] Клин, с[ело] Фроловское Глубокоуважаемый Иван Александрович! Письмо это есть попытка выйти из того угнетённого состояния духа, в котором я находился во все время моего пребывания в Петербурге и которое теперь препятствует мне приступить к работе. Вы, может быть, догадываетесь, отчего происходит моя печаль, моя обида, и если догадываетесь, то удивляетесь, почему я не искал в Петербурге устного объяснения с Вами? Но дело в том, что мне ни разу не пришлось быть с Вами наедине, просить же Вас назначить мне свиданье с глазу на глаз я стеснялся и ниже объясню почему. Приходится излить перед Вами все накопившееся в сердце письменно. Вот в чем дело. Приехавши 2½ [недели] тому назад в Петербург, я с разных сторон услышал, что будто «Пиковая дама» снята с репертуара. Известие это показалось мне столь невероятным, что я сначала отказывался верить слуху. Но при первом моем посещении Вас я встретился на лестнице с Г. П. Кондратьевым, который с ласковой улыбкой на устах, как будто желая обрадовать меня, передал Приятное известие, что «Пиковая дама» действительно ни разу больше не пойдёт в этом сезоне. Услышав из уст главного режиссёра подтверждение доходивших до меня странных слухов, я почувствовал себя жестоко, глубоко оскорблённым. Мне мучительно-страстно хотелось узнать причину столь странного распоряжения; я жаждал разъяснения, почему в разгаре сезона мою оперу, которую я писал с таким увлечением, с такой любовью, в которую я вложил все что только есть во мне сил, старанья и уменья; оперу, которую, что бы НИ говорили хулители, я считаю безусловно лучшим из всего когда-либо мной написанного; оперу, которую Вы и все прикосновенные к театру лица считали украшением репертуара в текущем сезоне; почему вдруг эту бедную оперу, как негодный балласт, отбросили в сторону и навсегда (именно навсегда!!!) лишили престижа ценного в оперный репертуар вклада 3. Но Вы мне по этому поводу ничего не сказали. Начинать же разговор самому мне помешала затронутая с самой чувствительной стороны авторская гор-дость, а также страх, как бы Вы не подумали, что я хлопочу о поспектакльной плате. Надеюсь, что Вы поверите мне, добрейший Иван Александрович, если я скажу, что ма-терьяльная, денежная сторона дела в этом печальном деле есть le cadet de mes soucis и что мной в данном случае не руководит чувство сожаления об утрате нескольких сотен рублей, которые я бы получил, если бы «Пик[овую] даму» продолжали давать. Ей-Богу, с радостью отказался бы я вовсе и навсегда от доходов с любимого детища, лишь бы только ему было оказано подобающее серьёзному и выходящему из ряду вон произведению (а таковым я имею дерзость. считать «Пиковую даму») внимание и почтение. Как бы то ни было, но ни от Вас и ни от кого я не услышал разъяснения причины, почему мою оперу и меня так безжалостно обидели. Между тем мне необходимо какое-нибудь разъяснение, ибо иначе я не могу с должным спокойствием приняться за новую работу для того же самого театра, на подмостках которого моё лучшее и любимейшее произведение постигла столь жалкая и незаслуженная судьба. Я много и долго думал, почему случился столь странный казус. Видимых причин не давать вовсе «Пик[овой] дамы». нет никаких. Что касается невидимых, то мне говорили, что это будто бы капризы Фигнера, не желающего допустить, чтобы в партии Лизы жену его заменяла другая певица, или что будто бы ему надоело ходить без бороды. Как ни ценно для Мариинского театра участие в оперном персонале такого выдающегося артиста, как Фигнер, но я ни минуты не могу серьёзно допустить, чтобы всякий каприз его был законом для Дирекции; а если даже и правда, что Фигнер капризничает, то должна же быть таинственная причина, почему Дирекция его капризу подчинилась. Вот до этой-то таинственной причины я и додумался и, вероятно, не ошибаюсь. Вы помните, Иван Александрович, как в прежнее время государь 5 при всяком удобном случае выказывал мне своё благоволение. Вы помните, как он относился к «Евгений Онегину», как он любил [его] и интересовался им, да и вообще как ему нравилась прежде моя музыка. С некоторых пор стало иначе. Не буду исчислять всех случаев, когда для меня более или менее явственно выяснялось охлаждение государя. Но то, что произошло на репетиции «Пиковой дамы», вероятно, ещё свежо в Вашей памяти. Не могу скрыть, что я был глубоко опечален, огорчён и уязвлён столь явным, хотя и отрицательно высказанным высочайшим неодобрением. Затем, как мне говорили, ни на одном из представлений «Пик[овой] дамы» государь не был. Опять отрицательное, но чрезвычайно ясно выраженное неблаговоление. Вот и разгадка всего, что произошло с моей оперой. Только потому и оказалось возможным в самое лучшее время сезона, после достаточного количества полных сборов, в противность прямым интересам театра, отложить в сторону оперу, которую лицо, стоящее во главе театральной администрации, т. е. Вы, всячески лелеяло, отличало, обставляло с неслыханной роскошью и красотой. Ведь я знаю, дорогой Иван Александрович, что Вы мою оперу любите и цените, и верьте, что это глубоко трогает и радует меня. Я знаю, что если бы не та raison majeure, Вы бы никогда не дали в обиду «Пик[овую] даму». Но очень естественно, что, управляя царским театром, Вы не можете не сообразоваться с наклон-ностями, вкусами, увлечениями государя. Может быть, Вы не вполне формулировали в своём уме ту печальную для меня истину, что государь перестал симпатизировать моей музе, но инстинктивно Вы сознаете её с такой же ясностью и отчётливостью, как и я. Между тем, продолжая верить в мои силы и способности, Вы хотите попытаться вернуть к моей музыке благосклонность государя и с этой целью предлагаете мне для будущего сезона новый труд. Вот по поводу этого-то труда я и решился написать Вам это письмо. Приступая к сочинению «Дочери короля Рене» и «Casse-noisette», я испытываю то чувство, которое испытывает человек, приглашаемый снова войти в дом, хозяин коего обхождением своим выказал перед тем явное нежелание иметь его своим гостем. Если государь не поощряет мои труды на пользу театра, то могу ли я с любовью, с потребным спокойствием и охотой работать для учреждения, в коем он хозяин? Быть может, он негодует, что Вы слишком балуете меня, слишком много придаёте значения моей музыке, слишком много места уделяете мне в репертуаре и лишь по доброте и необычайной деликатности не говорите этого прямо, щадя мою авторскую амбицию, а даёт мне и Вам почувствовать истину косвенным путём? Я, по крайней мере, сравнивая многие и частые признаки явной милости государя во времена постановки «Онегина» с теперешнею его холодностью, чтобы не сказать враждебностью к моим последним сочинениям, прихожу к заключению, что, как композитор, я более не угоден ему. Но в таком случае не лучше ли мне от театра отдалиться? Есть целая обширная сфера музыкальной деятельности, которая привлекает меня нисколько не меньше театра, которую ради театра я почти забросил и к которой я вернусь с тем большей охотой и горячностью, чем глубже и обиднее мне дали почувствовать мою негодность в качестве театрального деятеля. Войдите в моё положение, дорогой Иван Александрович! Философски перенести невзгоду, покориться силе неблагоприятных обстоятельств я, конечно, могу. Но ведь мне предстоит к будущему сезону написать оперу и балет 6. Это труд огромный, требующий большого напряжения, больших жертв. Могу ли я приняться за него, когда после афронта, нанесённого моему самолюбию снятием «Пик[овой] дамы» С репертуара, я могу в будущем сезоне ожидать гораздо более сильных проявлений немилости государя! Поэтому прошу Вас (другого средства успокоиться я не нахожу) лично или через посредство г. министра доложить государю, что Вы намерены поставить в будущем сезоне оперу и балет моего сочинения и узнать при этом, одобряет ли, он Ваше намерение. Если моя догадка не основательна, если я напрасно вообразил, что государь не сочувствует переполнению репертуара моими произведениями, если его величеству угодно, чтобы я продолжал работать для театра, то я с радостью примусь за новый труд. Если же нет, то мне, конечно, придётся отказаться от великодушного предложения Вашего, ибо я решительно не в состоянии исполнить свою задачу с любовью, успешно и сообразно с возлагаемыми Вами на меня надеждами, если мой сочинительский пыл будет постоянно охлаждаем и парализуем сознанием, что тот, ободрение и сочувствие которого всего важнее в этом деле, отказывает мне в своём благоволении. Что бы ни случилось, я никогда не перестану горячо. любить Вас и питать к Вам несказанную благодарность за все, чем я Вам обязан. Глубоко уважающий и преданный, П. Чайковский Простите, что беспокою Вас, — но другого исхода моим сомнениям нет.