Diaries (May 1891)

	Tchaikovsky's Diaries
1873	June · July
1881	January · February · March · April · May · June
1884	April · May · June
1886	February · March · April · May · June· July · August · September · October · November · December
1887	January · February · March · April · May · June· July · August · September · October · November · December
1888	January · February · March
1889	January · February · March · April · May · June
1890	January · February · March
1891	April · May

Tchaikovsky's Diary No. 11 covers his visit to America and his return journey home in April and May 1891.

Earlier in 1891 the composer had accepted an invitation to conduct at the inaugural festival concerts of the new Music Hall in New York (which in 1894 was renamed Carnegie Hall in honour of its founder), as well as at concerts in Philadelphia and Baltimore. He decided to keep a detailed day-by-day account of his visit, which could be read by his family on his return . Consequently this diary was more narrative in style than those he had kept hitherto.

After conducting four concerts in the opening week of the Music Hall, the composer had travelled to see Niagara Falls on 29 April/11 May, and was just returning from this journey to his hotel in New York, when he made the first entry below.

Text and Translation

The following diary entries were first published in Дневники П. И. Чайковского (1873-1891) (1923), p. 263-282, edited and with notes by the composer's brother Ippolit. They were also translated into English by Wladimir Lakond in The Diaries of Tchaikovsky (1945), p. 299-322, and into German by Ernst Kuhn and Hans-Joachim Grimm in P. I. Tschaikowsky. Die Tagebücher (1992), p. 332-353.

The new English translation and detailed commentary published here for the first time was prepared by Brett Langston, and corrects some errors in previous editions.

For consistency with previous diaries, entries are given according to Russian [O.S.] dates, which were twelve days behind the Western calendar.

---

Wednesday 1/13 May 1891

Проснулся в 5 часов усталый и с мучительными мыслями о предстоящей ужасной неделе. Приехал к себе в 8 часов. Взял ванну, рад был увидеть доброго Макса, но огорчился, прочтя в газете известие о покушении на Наследника. Огорчительно также, что писем из дому нет, — а я их ожидал во множестве. Посетители: Рейнгардт, Mowson, Smith, Huss и т. д. Ввиду отдаленности разных концов Нью-Йорка, в коих мне приходилось быть сегодня, я нанял отдельную карету. Прежде всего поехал проститься с Дамрошем, который отправляется в Европу. Он просил меня взять его себе в ученики. Я отказался, разумеется, но проявил невольно слишком много ужаса при мысли о приезде ко мне в деревню Дамроша с целью учиться!!! Оттуда поспешил на lunch к Рено. Кучер был совершенно пьян и решительно отказывался понимать, куда меня нужно везти. Хорошо, что я теперь уже умею ориентироваться в Нью-Йорке. Семейство Рено по обычаю выказало много радушия. Оттуда к Майеру, где мне предстояло знакомство с г. Кейделеси, компаньоном Кнабе. Оно и совершилось. Затем, все с тем же пьяным кучером, мы с Майером поспешили на громадный паром-пароход, перевозящий экипажи с лошадьми и людей через Est-River, и оттуда по железной дороге к нему на дачу. Я чувствовал себя до того усталым, раздраженным и несчастным, что едва удерживался от слез. Дача Майера и окрестные дачи очень напоминают по стилю подмосковные дачи. Разница только в том, что под Москвой есть рощи, трава, цветы; здесь ничего, кроме песку. Ничего безотраднее этих дач и представить себе было бы нельзя, если бы не океан, который заставляет позабыть все, что, по нашим понятиям, составляет прелесть дачной или деревенской жизни. Вскоре по приезде мы сели обедать. Младший сын Майера, этого истого немца, мальчик 14 лет, уже до того обамериканился, что по-немецки говорит так: « du haben kalt in Russland». Семья добрая и милая, но умственный уровень их очень низок, вследствие чего я особенно сильно скучал и томился. После обеда мы ходили по песку у самого океана, который немного бурлил. Воздух здесь свежий, чистый, и эта прогулка доставила мне удовольствие и облегчение. Ночевал у них и скверно спал.

I awoke at 5 o'clock, tired and tormented by thoughts about the forthcoming terrible week . I arrived home at 8 o'clock. I took a bath, and was glad to see the genial Max , but I was upset after reading in the newspapers about the assassination attempt on the Heir . It was also upsetting not to have any letters from home, when I have been expecting so many. Visitors: Reinhard , Mowson, Smith ,Huss , etc. In view of the distances between the various locations in New York in which I had to be today, I hired a private carriage. First of all I went to say goodbye to Damrosch, who is leaving for Europe . He asked me to take him on as a student. I refused, of course, but unwittingly displayed considerable alarm at the thought of Damrosch coming to my little village for lessons!!! From there I hurried to lunch with Reno . The driver was completely drunk, and stubbornly refused to understand where I needed to be driven. Just as well that I can now find my way around New York. Reno's family received me with their customary hospitality. And from there to Mayer , where I was to meet with Mr. Keidel , a partner of Knabe's. And so I did. Then, with the same drunken coachman, I hurried with Mayer to a huge packet steamer, carrying carriages with horses and people along the East River, and then by rail to his dacha. By this time I felt so tired, annoyed and miserable that I could barely hold back the tears. Mayer's dacha and the surrounding villas are very similar in style to those on the outskirts of Moscow. The only difference is that around Moscow there are trees, grass and flowers; here there is nothing besides sand. There is nothing so desolate as these houses, and I imagine it would be impossible to live here were it not for the ocean, which makes one forget everything that, by our standards, defines a beautiful villa or country living. Soon after arriving we sat down to dinner. the youngest son of this quintessentially German Mayer, is a boy of 14 years , already so Americanised that he speaks German such as: "du haben kalt in Russland" . The family are nice and kind, but of a very low intellectual level, and consequently I was especially bored and homesick. After dinner we walked along the beach by the ocean, which was bubbling somewhat. The air was fresh and clean, so this stroll brought me enjoyment and relief. I stayed with them overnight, and slept badly.

Thursday 2/14 May 1891

Встал в 6-ом часу. Ходил к морю и восхищался. После Briekfast'а мы уехали в город. Хотелось хоть немножко одному побыть, — но это было трудно. Явилась Miss Ivy Ross. Письмо моё о Вагнере, отосланное ей, было напечатано, произвело сенсацию, и г. Антон Зейдль, знаменитый капельмейстер-Вагнерьянец, отвечал на него довольно пространно в очень для меня любезном тоне. Она приходила просить, чтобы я отвечал на письмо Зейдля. Начал было писать ответ, — но явился г. Дитман и необычайно долго сидел, рассказывая очень неинтересные и сто раз уже слышанные музыкальные местные сплетни. Затем был корреспондент Филадельфийской газеты, мой, кажется, особенно искренний поклонник. Пришлось говорить по-Английски: я сделал успехи; кое-что говорил весьма порядочно. Писал письма. Завтракал внизу в отеле один. Сделал пешую прогулку по Central-Park. Согласно обещанию, зашел к Майеру, чтобы написать отзыв о роялях Кнабе. Так вот, наконец, разгадка ухаживаний Майера!!! Все эти подарки, вся эта трата Кнабевских денег ради меня, вся эта непостижимая внимательность, — только плата за будущую рекламу!!! Я предложил Майеру самому сочинить требуемый отзыв; он долго сидел, но почему-то не мог ничего придумать и просил отложить это дело до следующего свиданья. Я сделал после того визит г. Третбару, представителю Штейнве, который, предупрежденный Юргенсоном, до сих пор все ожидал меня с письмом от Петра Ивановича, не желая идти ко мне первый. Я нарочно отложил визит щепетильному немцу до тех пор, когда уже ближе знакомиться не придётся. Дома укладывался. Вскоре появился Рейнгардт с письмом от Майера, в коем последний просил подписать отзыв о роялях Кнабе. В этом проекте отзыва говорилось, что я нахожу рояли Кнабе бесспорно лучшими из Американских. Так как я этого в действительности не только не нахожу, но признаю Штейнве (несмотря на сравнительную относительно меня нелюбезность его представителя Третбара) несомненно выше, то я и отказался от этой редакции моего отзыва-рекламы. Рейнгардту я поручил передать Майеру, что, несмотря на всю благодарность мою, — лгать не желаю. Был репортер Herald'а, очень симпатичный человек. Явился наконец Thomas-junior, с коим в карете Hyde'а мы к последнему и отправились. Мне жаль, что я решительно не в состоянии изобразить всю прелесть, симпатичность и оригинальность этой пары. Hyde встретил меня словами: «Kaк уаше здаройуэ, сидитэ, пожалюст». При этом он хохотал сам как сумашедший, хохотала его жена, хохотали я и Thomas. Оказывается, что он купил русский самоучитель и вызубрил несколько фраз, чтобы удивить меня. M[ada]me Hyde потребовала, чтобы я немедленно выкурил папиросу у нее в гостиной, — верх гостеприимства для американки. После папиросы мы пошли обедать. Стол был густо разукрашен цветами; каждый из нас имел букетик для бутоньэрки. Засим совершенно неожиданно Hyde сделался серьезным и, опустивши глаза в землю, прочел Отче наш. Я сделал, как другие, т. е. тоже опустил глаза вниз. Потом начался длинный до бесконечности обед с огромными претензиями (напр[имер,] мороженое подавалось каждому в виде живой, настоящей огромной розы, из середины которой вываливалось мороженое). Среди обеда M[ada]me Hyde потребовала, чтобы я покурил. Длилось все это очень, очень долго, так что я устал до полного отупения, в особенности потому, что все время приходилось говорить по-английски или выслушивать безуспешные опыты обоих хозяев сказать что-нибудь по-французски. В 10 часов я ушел с Томасом. Дома меня уже ожидал Рейнгардт. Мы выпили пива внизу и отправились с моими чемоданчиками по Elevated в Down-Town; там на пароходе-пароме переехали Гудсон и наконец добрались до Вокзала жел[езной] дор[оги]. Здесь Рейнгардт (без помощи которого я бы пропал) устроил меня в удобном компартименте; ласковый негр сделал мне постель, на которую я повалился одетый, не имев силы разоблачиться, и немедленно заснул как убитый. Спал крепко, но мало. Негр разбудил меня за час до прихода поезда в Балтимору.

I arose before 6 o'clock, and went to admire the ocean. After Breakfast we went into the city. I would have preferred at least a little time to myself, but this was difficult. Miss Ivy Ross appeared . My letter on Wagner, which I sent to her, has been published and produced quite a sensation, and Mr Anton Seidl, the celebrated Wagnerian conductor , has responded to it at quite some length, in quite a friendly tone towards me. She came to ask me to reply to Seidl's letter. I started to write a reply , but Mr Ditman appeared and sat for an exceptionally long time telling me very uninteresting local musical gossip that I had already heard a hundred times before. Then there was a correspondent from a Philadelphia newspaper who, it seems, was an especially sincere admirer of mine. It was necessary to speak in English: I had some success, and said some things exceedingly satisfactorily. I wrote letters. I lunched alone downstairs in the hotel. I took a walk around Central Park. In accordance with my promise, I called upon Mayer, in order to write a a review of Knabe's pianos. And so, finally, I solved the mystery of Mayer's attentiveness!!! All this generosity, all this squandering of Knabe's money for my sake, all this inexplicable courtesy, was merely an investment in future advertising!!! I suggested that Mayer himself should compose the review; he sat for a long time, but for some reason could not come up with anything, and asked if the matter might be postponed until our next meeting. Afterwards I made a visit to Mr Tretbar , a representative of Steinway, who, forewarned by Jurgenson , had been waiting for me with a letter from Pyotr Ivanovich, and had not wanted to approach me first. I had deliberately put off my visit to this punctilious German until the last moment, so that there would be no opportunity to become more closely acquainted. At home I packed my things. Reinhard soon appeared with a letter from Mayer, in which the latter asked me to sign a review of Knabe's pianos. The prospective review says that I find Knabe pianos to be indisputably the finest in America. Since I do not actually find this to be the case, but recognise Steinway as undoubtedly superior (despite the comparative unfriendliness towards me of their representative Tretbar), I therefore rejected this version of my review-advertisement. I asked Reinhard to convey to Mayer that, despite all my gratitude, I did not want to lie. There was a reporter from the Herald—a very agreeable fellow. Last to appear was Thomas junior, with whom I set out to see Hyde in his carriage. I am sorry that I am absolutely incapable of adequately describing how lovely, agreeable and original this couple are. Hyde met me with the words: "Kak uashe zdaroiue, sidite pozhalyust" . All the time he was laughing like a madman, his wife was laughing, and Thomas and I were laughing. It turned out that he had bought a Russian tutorial, and had memorised a few phrases in order to impress me. Madame Hyde insisted that I should immediately smoke a cigarette with her in the drawing room—the height of hospitality for an American lady. After the cigarettes we went in to dinner. The table was thickly laden with flowers; each of us was given a corsage for our buttonhole. Whereupon, quite unexpectedly, Hyde became serious and, fixing his eyes on the floor, recited Our Father. I did as the others, i.e. also lowered my eyes. There then commenced a long, interminable meal, with enormous pretensions (for example, ice cream was served to everyone in the form of a genuinely enormous rose, with the ice being produced from its centre). In the midst of dinner Madame Hyde insisted that I should smoke. All this went on for a very, very long time, so that I became tired to the point of numbness, especially because it was always necessary to speak in English, or to listen to both hosts' unsuccessful attempts to say something in French. At 10 o'clock I left with Thomas. Reinhard was already waiting for me at home. We drank beer downstairs and set off with my suitcases on the Elevated to Down Town; from there we crossed the Hudson by packet steamer, and eventually reached the railway station. Here Reinhard (without whose help I should have been lost) arranged a convenient compartment for me; a considerate negro made up the bed for me, into which I collapsed fully dressed, not having the strength to undress, and instantly fell to sleep like a dead man. I slept soundly, but briefly. The negro woke me an hour before the arrival of the train in Baltimore.

Friday 3/15 May 1891

В гостинице приняли, как водится, с холодом и пренебрежением. Очутившись один в комнате, я почувствовал себя необыкновенно жалким и несчастным, главное, оттого, что иначе, как по-Английски, никто не говорит. Немножко поспал. Отправился в ресторан есть Briekfast и очень раздражился на прислужника-негра, никак не хотевшего понять, что я просто хочу чаю с хлебом и маслом. Пришлось идти в Office, где тоже никто ничего не понял. Наконец выручил какой-то господин, понимавший по-немецки. Едва я уселся, как пришёл толстяк Кнабе, а вскоре я увидел Adele aus der Ohe с сестрой и ужасно им обрадовался; всё-таки хоть по музыке мы свои люди. Вместе с ними отправился в карете на репетицию. Сия последняя происходила на сцене театра Lyceum. Оркестр оказался маленьким (всего играло 4 первых скрипки!!!), но недурным. Об 3-ей сюите нечего было и думать. Решились вместо неё играть струнную Серенаду, которую музыканты не знали вовсе, а г. Герберг (капельмейстер) и не думал предварительно проигрывать, как мне обещал Рено. Концерт с Aus der Ohe сошёл сразу хорошо, но с Серенадой пришлось возиться порядком. Музыканты были нетерпеливы, а молодой концертмейстер даже не особенно учтив, ибо слишком усердно давал чувствовать, что пора кончить. Правда, что этот несчастный путешествующий оркестр очень утомлён переездами. После репетиции отправились опять с aus der Ohe домой, в полчаса переоделись и сейчас же поехали в концерт. Как водится в дневных концертах, я дирижировал в сюртуке. Все сошло вполне благополучно, но особенного восторга в публике я не заметил, по крайней мере сравнительно с Нью-Йорком. После концерта поехали переодеваться домой, а не прошло и получаса, как приехал за нами колоссальныи по фигуре и колоссально гостеприимный Кнабе. Этот безбородый великан устроил в мою честь у себя пиршество. Я застал там большое общество. M[ademoise]lle von Fernow, бывший друг Котека, очутившаяся в Балтиморе в качестве музыкальной учительницы; композитор и директор Консерватории Гамерик, глубокий старец Курляндер—пианист, Бурмейстер—композитор, Финк—профессор пения, очень остроумный и красноречивый застольный оратор, 2 сына Кнабе, 2 его племянника, музыкальный критик Sun'а (здешней газеты) и ещё несколько господ, коих фамилии не помню и один из коих бывал в Петербурге. Последний потешил нас после обеда фокусами. Обед был бесконечный, страшно вкусный, обильный и едой, и вином, коего Кнабе усердно подливал в течение всего обеда. Начиная с середины обеда я почувствовал необыкновенную усталость и невообразимую ненависть ко всем, но главное, к двум соседкам: M[ademoise]lle v[on] Fernow и сестре aus der Ohe. После обеда беседовал со всеми понемножку, больше всего с старцем Курляндером, смотрел фокусы упомянутого выше господина, слушал ф[орте]п[ианный] концерт молодого пианиста Бурмейстера, курил и пил без конца. В 11½ Кнабе отвез меня и сестер Aus der Ohe домой. Я повалился в постель как сноп и заснул сейчас же как убитый.

At the hotel I was received, as usual, with indifference and disdain. Finding myself alone in the room, I felt exceptionally wretched and miserable, mainly because no-one speaks anything but English. I slept a little. I went to the restaurant for Breakfast and was very annoyed at the negro serving, who would not understand that I merely wanted tea with bread and butter. I had to go to the Office, where no-one understood anything either. I was finally rescued by a gentleman who happened to understand German. I had barely taken my seat when the portly Knabe arrived, and shortly afterwards I was awfully glad to see Adele aus der Ohe with her sister ; at least we have something in common so far as music is concerned. I travelled with them in a carriage to the rehearsal, which was to take place on the stage of the Lyceum Theatre . The orchestra turned out to be small (all of 4 first violins!!!), but decent. The 3rd suite was out of the question. I decided instead to play the string Serenade, which the musicians did not know at all, while Mr Herbert (the conductor) had not even thought to play it through beforehand, as Reno had promised me. The concerto with Aus der Ohe went well from the start, but the Serenade required a great deal of adjustment. The musicians were impatient, and the young concertmaster was especially impolite, because he made it obvious that he felt that it was time to finish. It is true that this unfortunate itinerant orchestra is very tired from its travels. After rehearsals I set off home again with Aus der Ohe, in half an hour I was dressed, and we immediately set off for the concert. As is traditional in daytime concerts, I conducted in my frock coat. Everything went off fine, but I didn't notice any particular enthusiasm in the audience, at least compared with New York. After the concert we went home to change clothes, and in no more than half an hour, Knabe, a man of gigantic girth and hospitality, came for us. This beardless giant had arranged a banquet in my honour at his home. There I found a large company. Mademoiselle von Fernow , formerly a friend of Kotek who now finds herself in Baltimore in the post of music teacher; the composer and director of the Conservatory, Hamerik ; the very elderly pianist Courlaender ; Burmeister , a composer; Fincke , a professor of singing, and a very witty and eloquent after-dinner speaker; two of Knabe's sons and two of his nephews; the music critic of the Sun (the local newspaper); and several others whose names I do not recall, one of which had been in Petersburg. The latter amused us after dinner with tricks. Dinner was interminable, terribly delicious, with plentiful food and wine, which Knabe poured zealously throughout the course of the meal. In the middle of dinner I started to feel an exceptional fatigue, and an unimaginable hatred of everyone, but mainly for my two neighbours: Mademoiselle von Fernow and Aus der Ohe's sister. After dinner I conversed a little with everyone—most of all with the elderly Courlaender—I watched the tricks of the above-mentioned gentleman, listened to the piano concerto of the young pianist Burmeister, and smoked and drank endlessly. At 11.30 Knabe took me and the Aus der Ohe sisters home. I slumped down on my bed like a sheaf of wheat, and immediately slept like a dead man.

Saturday 4/16 May 1891

Проснувшись рано и позавтракав внизу, писал дневник и ожидал не без ужаса Кнабе, с коим предстояло осматривать город и достопримечательности. Приходил г. Сутро, еврей, брат того, что женат на красавице, докторше прав. Кнабе явился, и мы вместе с сестрами aus der Ohe отправились в его карете мыкаться по Балтиморе. Погода скверная, дождливая. Балтимора очень хорошенький, чистенький город. Дома небольшие, все красные, кирпичного цвета, и с белыми, мраморными лестницами перед входом. Прежде всего поехали на фабрику Кнабе и осмотрели его огромное фортепьянное производство во всех подробностях. В сущности, оно очень интересно, и особенно некоторые машины весьма понравились мне; да и вид массы рабочих с серьезными, умными лицами, столь чистоплотных и заботливо одетых, несмотря на черную работу, — оставляет хорошее впечатление. Но я ощущал ту особенную, американскую утреннюю усталость, которая тяготит меня здесь с первого дня приезда. С трудом даже говорил и понимал, что говорили другие. Стакан пива, предложенный Кнабе после осмотра, весьма ободрил меня. Оттуда отправились в центральный сквер, с чудесным видом на гавань и город. Оттуда в Peabody Institute. Это огромный дом-красавец, построенный на деньги богача Peabody. В нем заключаются: огромная библиотека, открытая для всех; галерея живописи и скульптуры (необычайно бедная и жалкая, что не мешает Балтиморцам гордиться ею) и Консерватория. Последняя с внешней стороны превосходна. Кроме чудно устроенных классов она имеет 2 концертных залы, свою музыкальную библиотеку, массу инструментов и т. д. Директор ее—Гамерик, очень любезно встретивший и сопровождавший меня. Профессора—все мои вчерашние собутыльники. Молодой Бурмейстер сгорал желанием сыграть мне свою симфоническую поэму, и пришлось согласиться сесть и прослушать ее, несмотря на предстоявший в 3 часа выезд. Сочинение это свидетельствует о принадлежности автора к Листьянской группе молодых музыкантов, но не скажу, чтобы оно восхитило меня. Бурмейстер просил, чтобы я пропагандировал её в России. Тотчас после того мы уехали домой укладываться и готовиться к отъезду, но по дороге Кнабе завозил нас смотреть кое-какие достопримечательности. Добрейший великан помог мне уложиться, угостил меня с aus der Ohe завтраком и шампанским и усадил в карету для отъезда на вокзал. Они уехали в Филадельфию, а я через пять минут после них в Вашингтон. Ехал всего ¾ часа. Был встречен Боткиным. Поцеловавшись с ним, имел несчастие потерять шатавшийся передний зуб и с ужасом услышал из уст своих шипящие буквы с совершенно новым, особенным присвистыванием. Очень неприятно. Боткин довез меня до гостиницы Арлингтон, где им заказан был для меня превосходнейший, несказанно удобный, со вкусом и изящной простотой убранный номер. Отказавшись от поездки на скачки, я просил Боткина зайти за мной перед обедом и по уходе его взял ванну и переоделся во фрак. Обед был для меня устроен в Metropolitan Club, где Боткин и его сослуживцы члены. Обедали мы вчетвером: он, я, Грегр, советник посольства, и Гансен, первый секретарь. Грегр спортсмен, и как раз в этот день он на скачках взял первый приз. Гансен—музыкант. Оба очень милые, симпатичные. Гансен немного напоминает манерами г. Никитенко и вообще петербуржцев этого типа. Люди они молодые, но Гансен уже плешив. Обед был очень веселый, и я наслаждался счастьем говорить исключительно по-русски, хотя счастье это омрачалось констатированием печального факта, что мои ч, ш, щ шипят и свистят по-старчески. За обедом пришло сначала телеграфическое, а потом телефонное известие о возвращении посланника Струве нарочно для меня из деловой поездки в Нью-Йорк. В 10-ом часу отправились в миссию, где Боткин в парадном помещении её устроил музыкальный вечер. Приглашенных было около ста человек. Явился посланник. Он оказался стариком очень радушным, простым в обращении и в общем чрезвычайно симпатичным. Общество, собравшееся в посольстве, было исключительно дипломатическое. Все это были посланники с женами и дочерьми и лица из высшей администращи. Почти все дамы говорили по-французски, вследствие чего мне было не особенно тяжко. Особенно долго беседовал я с очень умной и изящной Miss Willliams. Программа состояла из моего трио и квартета Брамса. Фортепьянную партию исполнял секретарь Гансен, оказавшийся весьма недурным пианистом. Трио моё он сыграл положительно хорошо. Скрипач был плоховат. Перезнакомился я со всеми. После музыки был подан превосходный холодный ужин. Когда большинство гостей разъехалось, мы в числе десяти человек (кроме русских был бельгийский посланник и секретари шведский и австрийский) долго сидели у большого круглого стола, попивая превосходнейший крюшон. Струве, по-видимому, очень любит выпить стакан-другой винца. Он производит впечатление человека надломленного и печального, ищущего в вине забвения своих горестей. Около 3 часов в сопровождении Боткина и Гансена я пришёл домой. Спал хорошо.

I awoke early and breakfasted downstairs, wrote my diary and awaited, not without foreboding, Knabe , with whom I was to inspect the city and its attractions. Mr Sutro came, who is a Jew and the brother of the doctor of law who is married to the beautiful woman. Knabe appeared, and together with the aus der Ohe sisters we set off in his carriage to tour around Baltimore. The weather was wretched and wet. Baltimore is a very pretty and clean city. The houses are not large, and all have red-coloured bricks with white marble staircases at their front entrances. Before anything else we went to Knabe's works and inspected every detail of his enormous piano factory . As a matter of fact it was very interesting, and some machines I liked a great deal; indeed, the sight of so many workers with earnest, intelligent expressions and cleanly and neatly dressed, despite the menial work, left a very good impression. But I could feel that distinctive American morning fatigue which has afflicted me since the first day of my arrival. It was even difficult for me to speak and to understand what others were saying. A glass of beer offered to me by Knabe after the inspection heartened me considerably. From there we travelled to the central square, with a wonderful view of the harbour and the city. Thence to the Peabody Institute . This enormous, handsome house was built with the money of the tycoon Peabody. It consists of: an enormous library, open to everyone; a gallery of paintings and sculpture (exceptionally poor and wretched, but that does not prevent Baltimorians from taking pride in it), and the Conservatory. The exterior of the latter is marvellous. Besides marvellously arranged classrooms it has 2 concert halls, its own music library, numerous instruments, etc. Its director—Hamerik—greeted me very amicably and accompanied me. The professors were all my drinking companions from yesterday. Young Burmeister had a burning desire to play me his symphonic poem , and I was forced to agree to sit and listen to it, despite my imminent departure in at 3 o'clock. The composition is a testament to its author's affiliation to the Lisztian group of young musicians , but I cannot say that it impressed me. Burmeister asked me to promote it in Russia. Immediately afterwards we left for home, in order to pack in preparation for the journey, but on the way Knabe diverted us to look at some points of interest. The kindly giant helped me to pack, treated me and Aus der Ohe to lunch and champagne, and seated us in the carriage for our departure to the station. They left for Philadelphia, and I just five minutes after them, for Washington. The journey was all of 45 minutes. I was met by Botkin . After kissing him, I had the misfortune to lose a loose front tooth, and I was horrified to hear the sibilant letters emerge from my lips with a completely new and distinct hissing sound. It was most unpleasant. Botkin drove me to the Arlington Hotel, where a most excellent, indescribably comfortable suite, furnished with tasteful and refined simplicity, had been reserved for me. Declining a trip to the races, I asked Botkin to call for me before dinner, and after he departed I took a bath, and changed into a tail coat. Dinner had been arranged for me at the Metropolitan Club, where Botkin and his colleagues are members. Four of us dined together: he, I, Greger , the embassy counsellor, and Hansen , the first secretary. Greger is a sportsman, and this very day he took first prize at the races. Hansen is a musician. Both are very nice and agreeable. Hansen's manner reminded me a little of Mr Nikitenko and that type of Petersburg man in general. They are young people, but Hansen is already bald. Dinner was very jolly, and I wallowed in the happiness of speaking exclusively in Russian, although this happiness was tempered by the realisation of the sad fact that my ch, sh and shch now hiss and whistle like an old man's. Over dinner there came the news, first by telegram and later by telephone, that Ambassador Struve would be returning from a business trip to New York, just for my sake. Before 10 o'clock we set out for the embassy, where Botkin had arranged a musical evening in the reception hall. Around one hundred people had been invited. The ambassador appeared. He turned out to be a very hospitable old man, easy in manner, and extremely agreeable in general. The gathering at the embassy consisted exclusively of diplomats. Everyone was an ambassador, their wives and daughters, and persons of the highest administrative ranking. Almost all the ladies spoke in French, which consequently was not especially onerous for me. I had a particularly long conversation with the very intelligent and refined Miss Williams. The programme consisted of my Trio and Brahms's quartet. The piano part was performed by Secretary Hansen, who turned out to be an exceedingly decent pianist. He played my trio decidedly well. The violinist was rather bad. I became acquainted with them all. After the music, an excellent cold supper was served. When most of the guests had departed, I was amongst ten people (besides the Russian and Belgian ambassadors there were the Swedish and Austrian secretaries) who sat for a long time around a large circular table, sipping most excellent wine. Struve, evidently, is very fond of a glass of wine or two. He gives the impression of a man who is broken and sad, seeking oblivion from his sorrows in wine. Around 3 o'clock, in the company of Botkin and Hansen, I came home. I slept well.

Sunday 5/17 May 1891

Проснулся под приятным впечатлением вчерашнего дня. Необыкновенно отрадно мне было быть среди русских и иметь возможность обходиться без иностранных языков. Напившись чаю внизу, погулял по городу, который очень мил. Он весь утопает в роскошной, весенней зелени. Возвратившись домой (американская утренняя усталость всё-таки даёт себя чувствовать), предавался полудремоте в необычайно комфортабельном кресле. В 12-ом часу за мной зашел Боткин, и мы отправились на завтрак к посланнику Струве. Так как он вдовец и хозяйства не держит, то завтрак происходил все в том же Metropolitan Club, где все эти господа проводят большую часть жизни. После завтрака я с Боткиным и Гансеном поехали в ландо осматривать Вашингтон. Были у знаменитого обелиска (величайшее здание в мире после башни Ейфеля), в Капитолии, откуда открывается чудный вид на Вашингтон, буквально тонущий в густой роскошной зелени каштанов, акаций, дубов и кленов, за городом в Soldier's Haus (великолепном парке, окружающем приют для ветеранов), на некоторых лучших улицах и, наконец, вернулись в миссию. Не только сам посланник, но и все сослуживцы его живут в этом великолепном доме. У Боткина превосходное помещение наверху. Пили у него чай, к нему пожаловал и милейший Струве, рассказывавший много интересного из своего прошлого. Он, между прочим, очень дружен с Митрофаном Чайковским, с коим вместе совершил Хивинский поход. Подошел и Грегр. Мы сыграли с Гансеном несколько вещей в 2 рояля внизу, в зале, а потом этот секретарь виртуоз прекрасно сыграл несколько пьес соло. Обедали в Metropolitan Club. Читал в N[ew] Y[ork] Herald статью симпатичного репортера, бывшего у меня в день отъезда, обо мне, и опять, конечно, с портретом. В 9-ом часу отправились в здешнюю музыкальную школу, где Гансен с оркестром учеников сыграл 2 концерта Бетховена. В публике были все друзья Гансена, в том числе моя приятельница Miss William's, в которую бедный Гансен, как оказывается, безнадежно влюблен. Оттуда в очень курьезном здешнем двухколесном фиакре, изрыгающем из своей задней части седоков, когда цель поездки достигнута, — снова поехали в клуб. Там побеседовали, и в сопровождении Гансена и Боткина я пришёл домой. Имел сильные кошмары, прежде чем заснул.

I woke in a pleasant frame of mind after the previous day. It was exceptionally gratifying for me to have been amongst Russians, and to have the opportunity to dispense with foreign languages. After drinking tea downstairs, I walked around the city, which is very nice. It abounds in luxuriant spring greenery. Returning home (the American morning fatigue having still made itself felt), I resigned myself to semi-slumber in an exceptionally comfortable chair. Around 12 o'clock Botkin came for me, and we set off for lunch with Ambassador Struve. Since he is a widower and does not maintain a household, the lunch took place in the same Metropolitan Club where all these gentlemen spend the greater part of their lives. After lunch I went with Botkin and Hansen in a landau to inspect Washington. We saw the famous obelisk (the tallest structure in the world after the Eiffel Tower); the Capitol, from where one has a wonderful view over Washington, literally drowning in thick, luxuriant foliage of chestnut, acacia, oak and maple trees, then out to the Soldier's House (a magnificent park, surrounding a home for war veterans), through some of the better streets, and finally we returned to the embassy . Not just the ambassador himself, but all of his colleagues live in this magnificent house too. Botkin has excellent accommodation upstairs. We drank tea, and welcome dear little Struve, who had many interesting tales from his past. He is, incidentally, very friendly with Mitrofan Tchaikovsky , with whom he served in the Khiva campaign . Greger joined us. Together with Hansen I played some things for 2 pianos downstairs, in the hall, and then the secretary-virtuoso played some solo pieces splendidly. We dined at the Metropolitan Club. I read in the New York Herald an article about me by the agreeable reporter who was with me on the day of my departure, and once again, of course, with a portrait . Around 9 o'clock we went to the local music school, where Hansen and a student orchestra played 2 concertos by Beethoven. The audience included all of Hansen's friends, amongst them my friend Miss Williams, with whom poor Hansen, as it turns out, is hopelessly in love. From there we drove to the club once again, in a very curious two-wheeled fiacre, which ejects its passengers from the rear once it has reached its destination. Then we talked a little, and I went home escorted by Hansen and Botkin. I had vivid nightmares before falling asleep.

Monday 6/18 May 1891

В 10½ часов за мной зашел Боткин. Я расплатился и уехал. Провожали кроме Боткина Грегр и Гансен. Ехал в Pullmann car'е. Все время сидел в курительном отделении, боясь разговоров с дамой, коей Грегр меня представил. В Филадельфию приехал в 3 часа. Посетил aus der Ohe. Завтракал внизу. Приходил весьма назойливый Одесский Еврейчик и выпросил денег. Гулял. В 8 часов концерт. Огромный театр полный. После концерта был в клубе, согласно давнишнему обещанию. Возвращение в Нью-Йорк, очень скучное и сложное. В спальном вагоне духота и теснота. Проснулся с головной болью. Бесконечно долго ехали домой с Aus der Ohe. Писать подробно становится невозможным.

At 10.30 Botkin came for me. I settled my bill and left. Besides Botkin, Greger and Hansen accompanied me. I travelled in a Pullman car. I sat in the smoking compartment the whole time, being afraid to talk to lady to whom Greger had introduced me. I arrived in Philadelphia at 3 o'clock. I visited Aus der Ohe. Lunched downstairs . A highly importunate Odessan Jew came up and begged for money. I walked. The concert was at 8 o'clock . The enormous theatre was full. After the concert I was at a club, fulfilling a long-standing promise . The return to New York was very tedious and complicated. The sleeping car was stifling and cramped. I awoke with a headache. The ride home with Aus der Ohe was interminably long. It is becoming impossible to write in detail.

Tuesday 7/19 May 1891

Спал до 9 часов, и голове стало лучше. Посещение Рейнгардта и Holls'а. От усталости и суеты отупел; ничего не понимал и только поддерживал свою энергию мыслью о предстоящем завтра отъезде. Письма с просьбой автографов одолели. В 12½ часов отправился к Майеру. Написал пресловутое письмо-рекламу с пропуском фразы о первенстве. Завтракал с ним и Рейнгардтом в Итальянском ресторане. Дома ожидал композитора Bruno Klein. Он явился и проиграл мне несколько своих вещей, очень миленьких. В 4 часа пришёл за мной Mr Holls. С ним и сестрами aus der Ohe мы отправились на Central'ный вокзал, сошлись с супругами Рено и поехали вдоль Гудсона. Через полчаса вышли из поезда и, усевшись в шарабан, по чудной, живописной дороге направились к даче Holls'a. Эта дача-вилла, весьма изящной постройки, стоит на высоком берегу Гудсона, и вид, открывающийся с балкона, из беседки и особенно с крыши дома, — бесподобен. В 6 часов сели обедать. Беседа была оживленная, и мне было нетяжко, ибо чего я не могу вытерпеть теперь, ввиду скорого отъезда!!! Aus der Ohe после обеда играла. В 10½ часов сели опять в шарабан и по железной дороге вернулись домой. Рено толковал о моем ангажементе на будущий год. Зашел к Aus der Ohe и простился с ними. Укладывался.

I slept until 9 o'clock, and my head felt better. I was visited by Reinhard and Holls . I was lethargic from the fatigue and commotion; I understood nothing, and only sustained my energy with the thought of my departure tomorrow. I was overwhelmed with letters with requests for autographs. At 12.30 I set off to see Mayer. I wrote the notorious letter-advertisement with the omission of the phrase about superior. I lunched with him and Reinhard in the Italian restaurant. At home I awaited the composer Bruno Klein . He appeared and played me some of his very nice little things. At 4 o'clock Mr Holls came for me. The Aus der Ohe sisters were with him, and we went to the Central station, where Mr and Mrs Reno joined us, and we set off along the Hudson. Half an hour later we had left the train, and were settling into a charabanc, on a wonderfully scenic road towards Holls' dacha. This dacha-villa, of exceedingly elegant construction, stands on the high shore of the Hudson, and the view that reveals itself from the balcony, the arbor, and especially from the roof of the house, is incomparable. At 6 o'clock we sat down to dinner. The conversation was lively, and not burdensome for me, for what can I not endure now that my departure is imminent!!! Aus der Ohe played after dinner. At 10.30 we were seated once again in the charabanc, and returned home by train. Reno talked about inviting me next year. I went to say goodbye to the Aus der Ohes. I packed my things.

Wednesday 8/20 May 1891

Старичок либреттист. Очень жаль было высказать ему нежелание написать оперу на его текст. Он был видимо огорчён. Только что он ушел, как уже явился за мной Данненрейтер, чтобы везти на репетицию квартета и трио, которые сегодня вечером должны исполняться на торжественном вечере в Composer's Club. Пришлось ехать довольно далеко. Играли квартет неважно, а трио даже совсем плохо, ибо пианист (Mr Huss, скромный и трусливый) совсем плох, даже считать не умеет. Дома не успел ничего сделать по части приготовления к отъезду. В карете отправился к Рено на lunch. Больше, чем когда-либо, они, т. е. M[ada]me Рено и три дочери, относились ко мне восторженно и радушно. Старшая (Анна, замужняя) подарила мне роскошный портсигар; M[ada]me Рено массу духов; Алиса и её сестра—печенья на дорогу. После них поспешил к Hyde. M[ada]me Hyde поджидала меня. И тут много искренней восторженности, выраженной с свойственным ей юмором. Наконец мог заняться дома укладкой, — занятие ненавистное. Притом у меня болела неистово спина. Усталый, пошел к Майеру. Я угостил его и Рейнгардта у Мартианелли прекрасным обедом. В 8 часов поспешил домой для перемены туалета. В 8½ за мной пришёл Howson. Composer' s Club не есть клуб композиторов, как я сначала думал, а особенное музыкальное общество, цель коего—от времени до времени устраивать сеансы из сочинений одного композитора. Вчера вечер был посвящен мне, и происходил он в великолепной зале Metropolitan Opera. Я сидел в первом ряду. Играли квартет es-moll, трио, пели романсы, из коих некоторые исполнены прекрасно (Mist[res]s Alwes), и т. д. Программа была слишком длинная. В середине вечера Mr Smith читал мне адрес; я отвечал кратко по-французски; разумеется, овации. Одна дама бросила мне прямо в лицо великолепный букет из роз. Познакомился с массой людей, в том числе с нашим Генеральным консулом. После конца мне пришлось побеседовать с сотней лиц, написать сотню автографов. Наконец, усталый до изнеможения и страдая неистово от боли в спине, отправился домой. Так как пароход отходит в 5 час[ов] утра, то надо с вечера попасть на него. Наскоро уложился, переоделся; присутствовали при этом Рено, Майер и Рейнгардт. Внизу выпили 2 бутылки шампанского, после чего, распростившись с персоналом отеля, поехал на пароходе. Ехали очень долго. Пароход оказался таким же великолепным, как la Bretagne. Моя каюта офицерская; т. е. офицеры на этих пароходах имеют право продавать свои помещения, но и дерут неистово. Я заплатил 300 долларов (1500 фр[анков]) за свою каюту!!! Но зато действительно хорошо и поместительно. Распростился с милыми американскими друзьями и вскоре после того лёг спать. Спал плохо и слышал, как в 5 часов пароход тронулся. Вышел из каюты, когда проходили мимо статуи Свободы.

I was very sorry to tell the elderly librettist of my reluctance to write an opera on his text . He was visibly upset. No sooner had he left than Dannreuther appeared to take me to the rehearsal of the quartet and trio , which are to be performed tonight at a gala evening at the Composer's Club. We had to travel quite some distance. The performance of the quartet was unremarkable , and the trio was even rather bad , because the pianist (Mr Huss, bashful and timid) was altogether poor, and he cannot even count. At home I did not manage to do anything by way of preparing for my departure. I went to see Reno by carriage for lunch. More than ever before, they, i.e. Madame Reno and her three daughters , received me with enthusiasm and hospitality. The eldest (Anna, who is married) presented me with a fancy cigarette case; Madame Reno with lots of perfumes; Alice and her sister with biscuits for the journey. After them I hastened to see Hyde. Madame Hyde had been expecting me. And here too there was much sincere enthusiasm, expressed with her characteristic humour. At last, I could set about packing at home—a hateful task. During this I had severe back pain. Exhausted, I went to see Mayer. I treated him and Reinhard to a splendid dinner at Martinelli's . At 8 o'clock I hurried home to change clothes and use the bathroom. At 8.30 Howson came for me. The Composer's Club is not a club of composers, as I had thought initially, but rather a special musical society, whose purpose is to arrange occasional sessions of works by a single composer. Yesterday evening was devoted to me, and it took place in the magnificent hall of the Metropolitan Opera. I sat in the first row. They played my E-flat minor quartet and trio, and sang romances, some of which were performed splendidly (Mrs Alves ), etc. The programme was much too long. In the middle of the evening Mr Smith read me an address; I replied briefly in French; there was an ovation, of course. One lady threw a magnificent bouquet of roses straight into my face. I became acquainted with many people, amongst whom was our consul-general. After it was over I was obliged to converse with hundreds of people, and to write hundreds of autographs. Finally, tired to the point of exhaustion, and suffering from severe back pain, I went home. Since the steamer sets off at 5 o'clock in the morning, it was necessary to board it in the evening. I hurriedly packed and dressed, while Reno, Mayer and Reinhard were present. Downstairs we drank two bottles of champagne, then said goodbye to the hotel staff, and rode to the steamer . We travelled a long way. The steamer turned out to be no less magnificent than the La Bretagne . I have an officer's cabin, i.e. officers on these steamers have the right to rent out their quarters, but also overcharge outrageously. I paid 300 dollars (1500 francs) for my cabin!!! But then it is actually fine and spacious. I said goodbye to my dear American friends, and went to sleep soon afterwards. I slept badly, and heard the steamer sail at 5 o'clock. I came out of my cabin as we passed the Statue of Liberty.

Thursday 9/21 May 1891

Не смотря на отчаянную боль в спине, оделся через силу, выпил внизу чаю и походил по пароходу, дабы освоиться с расположением частей его. Пассажиров огромная масса, —но общество их имеет другой характер, чем те, что ехали на Bretagne. Самая же разительная разница в том, что нет эмигрантов. В 8 часов позвали на Breakfast. Место мне указали уже раньше. Соседом имею средних лет господина, немедленно начавшего разговор. Все утро спал. К виду океана равнодушен. О предстоящем пути думаю без ужаса, но с тоской: хотелось бы поскорее! Пароход летит с особенной быстротой: это новый, роскошный Князь Бисмарк, совершающий своё первое обратное плавание. Из Гамбурга в Нью-Йорк он пришёл на прошлой неделе, пробыв в плавании всего 6 дней и 14 часов. Дай Бог, чтобы и мы так же скоро проехали огромную дистанцию. На ходу он не так покоен, как Bretagne. Погода пока чудная. За lunch'ем ближе познакомился с моим vis--vis. Это господин неопределенной национальности (может бьпь, Еврей, а я, как нарочно, рассказал ему историю про назойливого еврейчика), превосходно говорящий на всех языках. Живет он в Дрездене и торгует табаком en gros. Он успел уже узнать, кто я, или, если говорить правду, в самом деле видел меня дирижирующим в Нью-Йорке, — но, во всяком случае, он рассыпался в любезностях и в восторге перед моей знаменитостью и талантливостью. Привыкши в Нью-Йорке постоянно говорить, несмотря на охоту молчать, я без труда стал переносить его сообщество, тяготившее меня утром. Певица Antonia Mielke, про которую я знал, что она едет на этом пароходе и которой побаивался, к счастью, сидит не за одним столом со мной, о чем она, кажется, хлопотала. Я с ней свиделся уже перед самым обедом. После lunch'а хотел читать, но вместо того заснул и проспал добрых часа три. Вообще я удивительно много спал в этот день, а вечером вскоре после обеда опять на меня напала сонливость так, что я лёг в постель в 10-м часу и спал до 7 часов утра. Ничего особенного в течение дня не произошло. Подходил ко мне и совершил знакомство г. Аронсон с молоденькой женой, содержатель театра Casino, излюбленного Бюловом, о чем свидетельствует альбом автографов, присланный мне на днях для написания моего имени и нотной строчки. Прислужник моей каюты—Шредер, предобрый молодой немчик; за столом прислуживают двое тоже ласковых немца, это для меня очень важно. Вообще пароходом, каютой, едой я доволен. Так как эмигрантов нет, то ходить можно по нижней палубе, что очень приятно, ибо там я не встречаю своих спутников 1-го класса и могу молчать.

In spite of the desperate pain in my back, I forced myself to dress and drank tea downstairs, and looked around the steamer, in order to familiarise myself with its layout. The number of passengers is huge, but their company has a different character than those who were aboard the Bretagne. The most striking difference is that there are no immigrants. At 8 o'clock we were summoned to Breakfast. My place had been shown to me earlier. My neighbour was a middle-aged gentleman who immediately struck up a conversation. I slept all morning. I am indifferent to the ocean view. I think about the forthcoming journey not with horror, but with homesickness: I want it to be quick! The ship is flying along especially fast: this new, luxurious Prince Bismarck is undertaking its first return voyage. It came to New York from Hamburg last week, having been at sea for 6 days and 14 hours in all. God grant that we cross that vast distance just as quickly. The voyage is not so quiet as on the Bretagne. So far the weather is wonderful. At lunch I became more closely acquainted with my vis-à-vis. He is a gentleman of indeterminate nationality (perhaps Jewish, and I made a point of telling him the story of the importunate Jew), who speaks all languages excellently. He lives in Dresden and sells tobacco en gros. He has already managed to learn who I am, and, if he is speaking truthfully, actually saw me conduct in New York—but in any case, he was effusive, friendly and enthusiastic with regard to my fame and talents. Having become accustomed in New York to continuous chatter, despite my quest for silence, I bore his company without difficulty, even though it had been burdensome in the morning. The singer Antonia Mielke , whom I was aware would be on board the steamer, and of whom I somewhat afraid, fortunately does not sit at the same table as me, although I believe she had endeavoured to do so. I had met her just before dinner. After lunch I wanted to read, but instead I dozed off, and slept for a good three hours. I slept an extraordinary amount during the day, and in the evening soon after dinner I was so taken by drowsiness that I went to bed before 10 o'clock and slept until 7 o'clock in the morning. Nothing in particular happened during the course of the day. Mr Aronson and his young wife approached me and made my acquaintance; he is the proprietor of the Casino theatre , a favourite of Bülow , as demonstrated by an autograph album I was sent the other day for my signature and some staves of music. The steward in my cabin—Schröder—is a kind young German; two other considerate Germans wait on my table, which is very important to me. In general, the steamer, the cabin and the food are satisfactory. Since there are no emigrants, it is possible to walk on the lower deck, which is very pleasant, because I can be silent and avoid my companions from first class.

Friday 10/22 May 1891

День, ничем особенным не выдающийся. Погода была несколько туманная, как всегда близ Banks Ныофаунланда, но тихая. К пароходу и публике я уже привык, и отношения мои установились. Я держу себя в стороне и, благодаря чудной каюте, где даже и ходить можно без затруднения, чувствую себя гораздо свободнее, чем на Bretagne. С соседом по столу разговариваю без натяжки. С други ми соседями, американской семьёй, — на, так сказать, шапочном знакомстве. С Mielke раз в день беседую об опере, певцах, Петербурге, где она пела 2 г[ода] тому назад в Ливадии. С Аронсоном и женой его только кланяюсь. Из остальных трехсот пассажиров не знаюсь пока ни с кем. Хожу в курительную и смотрю, как играют в карты. Мой сосед по столу целый день играет там в скат. В салон захожу, когда никого не бывает, по утрам. Там стоит изящный рояль Штейнве. При нем недурная музыкальная библиотека. Есть и мои творения. Распределение дня следующее. Утром, одевшись, звоню, и Шредер приносит мне чашку чаю. В 8 часов первый завтрак. Ем яичницу и пью чай с пфанд-кухеном. Чай хорош. Хожу потом по нижней палубе, занимаюсь, читаю. Под занятием разумею эскизы к будущей симфонии. В 12 часов раздается там-там—это призыв к 2-му завтраку. Подают 2 горячих и массу холодных кушаний. Затем опять хожу, читаю, беседую с Mielke. В 6 часов обед. Он тянется до 7½. Пью кофе в Раухциммер, брожу по пароходу, особенно по нижней палубе, где только третьеклассники, коих немного. Спать ложусь рано. Два раза в день играет оркестр. Он состоит из стюардов 2-го класса, коих человек 16, и играет совсем порядочно, хотя репертуар плохой. Первый раз они играют в 2 часа, второй во время обеда. Морем восхищаюсь мало. Оно великолепно, но я слишком переполнен стремлением домой. Здоровье превосходно. Аппетит, какого не было давно. Все три раза поглощаю огромную массу пищи. Эту ночь спал я почему-то скверно; беспрестанно просыпался. Читаю я теперь книгу Татищева Alexandre et Napoléon

Not an especially remarkable day. The weather was somewhat hazy, as it always is near the Newfoundland Banks, but calm. I have already become accustomed to the steamer and passengers, and settled in my relations with them. I keep myself to myself and, thanks to the wonderful cabin where I can even walk around without difficulty, I feel much freer than on the Bretagne. The conversations with my table companions is not forced. With my other neighbours, an American family, I have, as they say, a nodding acquaintance. Every day with Mielke we discuss operas, singers, and Petersburg, where she sang 2 years ago at Livadiya . As for Aronson and his wife, we merely greet each other. I am not yet acquainted with any of the remaining three hundred passengers. I go into the smoking room and watch the games of cards. My neighbour at table was in there the whole day playing skat . I go to the salon when no-one is there, in the morning. An elegant Steinway piano is in situ there, along with a decent music library; they even have some works of mine. The order of the day is as follows. In the morning I dress, and ring out, and Schröder brings me a cup of tea. Breakfast is at 8 o'clock. I eat an omelette and drink tea with Pfannkuchen . The tea is good. Then I walk around the lower deck, work and read. By work, I mean sketches for a future symphony . At 12 o'clock the tam-tam sounds: this is the call to lunch. They serve two hot and many cold dishes. Afterwards I walk again, read, and talk with Mielke. Dinner is at 6 o'clock. It lasts until 7.30. I drink coffee in the Rauchzimmer , then wander round the steamer, especially on the lower decks, where there are only a few passengers, from third class. I go to bed early. Twice a day the orchestra plays. It consists of stewards from 2nd class, of whom there are 16, and they play satisfactorily, although the repertoire is bad. They play firstly at 2 o'clock, and secondly at dinner time. I have little enthusiasm for the sea. It is magnificent, but I am too overwhelmed with homesickness. My health is excellent. I have not had an appetite like this for a long while. I consume an enormous quantity of food at all three mealtimes. Tonight I have slept badly for some reason, waking continually. I'm now reading Tatishchev's book Alexandre et Napoléon .

Saturday 11/23 May 1891

Мне так часто говорили в Нью-Йорке, что в это время года море превосходно, что я в это уверовал. О, какое разочарование! С утра погода портилась; пошел дождь, задул ветер, а вечером буря. Ужасная ночь! Не спал. Сидел на диване. К утру задремал.

In New York I was told so often that the sea is excellent at this time that I came to believe it. Oh, what a disappointment! In the morning the weather worsened; it began to rain, the wind blew, and in the evening there was a storm. A terrible night! I did not sleep. I sat on the couch. I dozed off towards the morning.

Sunday 12/24 May 1891

Отвратительный день. Погода ужасная. Море беснуется. Морская болезнь. Рвало. За весь день съел один апельсин.

A horrible day. The weather is terrible. The sea is raging. Sea-sickness. Vomiting. I ate only a single orange the whole day.

Monday 13/25 May 1891

Вчера вечером, совершенно изнеможенный от усталости и нездоровья, я засну л одетый на своем диванчике и так проспал всю ночь. Сегодня качка меньше, но погода всё-таки отвратительная. Нервы невыразимо напряжены и раздражены шумом и треском, не прекращающимся ни на минуту. Неужели я ещё раз решусь на подобную муку? В течение дня качка все уменьшалась, и мало-помалу погода сделалась очень хорошей. На меня нашло отвращение к обществу пассажиров; самый вид их злит и ужасает меня. Почти безвыходно сижу в своей каюте. Впрочем, за едой кроме обычного собеседника-табачника я уже теперь разговариваю по-английски с американской компанией, сидящей за нашим столом. Они весьма милые люди, особенно высокая, полная дама. Едут они на север Норвегии смотреть на полунощное солнце. Оттуда собираются в Петербург.

Last night, completely exhausted from fatigue and sickness, I fell asleep dressed on my couch, and slept like that the whole night. Today the pitching has lessened, but the weather is still horrible. My nerves are indescribably tense, and irritated by the noises and banging that does not stop for a single moment. Could I really venture to endure such torment again? During the course of the day the pitching has all subsided, and little by little the weather is improving a good deal. I have developed an aversion to the company of the passengers; the very sight of them irritates and terrifies me. I sit in my cabin, barely leaving it. However, at meals, besides my usual tobacconist interlocutor, I now have to converse in English with a party of Americans sitting at our table. They are exceedingly nice people, especially a tall, full-figured lady. They are travelling to the north of Norway to see the midnight sun. From there they intend to continue to Petersburg.

Tuesday 14/26 May 1891

Ночь была превосходная, тихая, лунная. Начитавшись у себя в каюте, я долго гулял по палубе. Это было удивительно приятно. Все без исключения спали, и я был единственным из 300 пассажиров 1-го класса вышедшим полюбоваться ночью. Красота неописанная, и словами этого не передашь. Странно теперь вспоминать ужасную ночь на Воскресенье, когда в моей каюте все предметы, даже сундук, катались из одного угла в другой, когда какие-то ужасные толчки, приводившие в содрогание и казавшиеся последним усилием парохода бороться с бурей, наполняли душу мучительным страхом, когда в довершение ужаса электрическая лампа с колпаком свалилась и разбилась вдребезги!.. Я давал себе в ту ночь слово никогда больше не плавать по морю. Но мой стюард Шредер говорит, что при каждой скверной погоде он даёт себе слово бросить пароходную службу и при каждом возвращении в гавань стремится в море и скучает без него. Тоже, может быть, будет и со мной. Погода сегодня окончательно установилась превосходная. Пассажиры поговаривают о концерте сегодня, в салоне, и пристают, чтобы я играл. Вот что отравляет морское путешествие: это обязательное знакомство с обществом пассажиров.

The night was excellent, quiet and moonlit. After reading by myself in the cabin, I took a long walk around the deck. It was extraordinarily pleasant. Everyone, without exception, was asleep, and I was the only one out of the 300 passengers in 1st class who went out to marvel at the night. Its beauty was indescribable, and cannot be conveyed in words. It is strange now to recall Sunday's terrible night, when all the objects in my cabin, even my trunk, were sliding from one corner to another; when some sorts of terrible jolts, seemingly produced by the steamer making its last efforts in its struggle with the storm, filled my soul with excruciating fear, when, to compound the terror, the electric lamp and shade toppled over and smashed to smithereens...! I promised myself that night that I would never again sail across the ocean. But my steward Schröder said that every time the weather is bad he promises himself that he will give up his steamship service, and each time he returns to the harbour he yearns for the sea and pines without it. Perhaps it will also be the same with me. The weather today has finally become excellent. The passengers were discussing a concert today, in the salon, and pestered me to play. This is what blights an ocean voyage: one cannot avoid the company of passengers.

Wednesday 15/27 May 1891

Погода установилась прекрасная. Изредка перепадали маленькие дождички. По мере приближения к Ламаншу море все делалось оживленнее. Целые сотни небольших рыболовных суден пестрели на виду парохода. Около 2 часов дня стал виден английский берег, местами скалистый и живописный, местами ровный, по крытый свежей весенней травкой. А впрочем, ничего особенного не произошло, за исключением разве бала после обеда, на коем я присутствовал не более пяти минут. Круг знакомства расширился ужасно. К счастью, могу целыми часами прятаться в своей превосходной каюте. В 2 ч[аса] ночи пришли в Саутгантон. Здесь часть пассажиров, в том числе Аронсоны и Американская семья, едущая в Норвегию, вышли. Я проснулся и вышел посмотреть на отход маленького пароходика. Любовался превосходным солнечным восходом.

The weather remained splendid. Occasionally there was a small drop of rain. As we approached La Manche the sea became increasingly lively. Whole hundreds of small fishing boats filled the view from the steamer. Around 2 o'clock in the afternoon the English coast started to come into view, sometimes craggy and picturesque, sometimes flat and carpeted with fresh spring grass. Otherwise nothing in particular occurred, with the exception of a ball after dinner, which I attended for no more than five minutes. My circle of acquaintances has expanded terribly. Fortunately I can spend whole hours hiding in my excellent cabin. At 2 o'clock in the morning we arrived at Southampton. Here a section of the passengers left, including the Aronsons and the American family travelling to Norway. I awoke and went to watch the small steamer leave. I admired the marvellous sunrise.

Thursday 16/28 May 1891

После Санутгантон и острова Вайт я опять спал и проснулся в 7 часов слегка простуженный. Погода продолжает быть превосходна. Большую часть утра провел на палубе в компании братьев Тидеманов, моих новых друзей, любуясь берегом Англии и видом массы пароходов и парусных суден, снующих по каналу. Промелькнули Фолькстон, Дувр. Немецкое море очень оживленно. Ночью Гельголанд вдали.

After Southampton and the Isle of Wight I slept again and woke at 7 o'clock with a slight chill. The weather continues to be excellent. I spent the greater part of the morning in the company of my new friends the Tiedmann brothers, admiring the view of the English coastline and the numerous steamers and sailing boats scurrying about the channel. We glimpsed Folkestone and Dover. The German sea is very unsettled. Heligoland was far off in the night.

Friday 17/29 May 1891

Рано утром пришли в Куксгавен. В 6 часов нам дали завтракать. В 8 мы пересели на маленький пароход и при звуках марша и криках «ура» доехали до таможни. Очень долгий осмотр и ожидание поезда. Я сидел в купе с Гюльзе, Тидеманами и певцом Арамбур}. В 12 часов приехали в Гамбург. Я остановился в Hotel S[ain]t Petersburg.

Early in the morning we arrived at Cuxhaven. At 6 o'clock our breakfast was served. At 8 we were moved to a small steamer, and amidst the sounds of a march and cries of "Hurrah" we reached customs. A sat in a coupé with Hülse, the Tidemanns and the singer Aramburo . At 12 o'clock we arrived in Hamburg. I stayed at the Hotel St. Petersburg.