Letter 1267

Date	25 August/6 September–27 August/8 September 1879
Addressed to	Nadezhda von Meck
Where written	Simaki
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 573)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 306 (abridged) П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк, том 2 (1935), p. 191–194 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VIII (1963), p. 336–339

Text

Russian text (original)

Симаки 25 авг[уста] 8 часов вечера Провёл у Вас два часа, мой добрый и милый друг! Очень непривычно и вместе очень приятно было мне видеть столь хорошо знакомые комнаты непустыми, как я их знал до сих пор, а жилыми. Как я люблю этот дом и особенно крайние апартаменты нижнего этажа, т. е. Ваши комнаты и мою! Больше всего я сидел у Вас, и трудно высказать, как мне приятно было чувствовать себя в помещении, которое Вы только что покинули и которое так полно Вами! Новые Ваши картины мне тем более нравятся, что все они изображают или Jungfrau, или местности, как мне кажется, очень близкие к ней! А я ужасно люблю Interlaken, Jungfrau, долину Lauter brunnen'a, Scheinnige Platte и вообще всю эту сторонку. Лучшая из всех этих картин, разумеется, та, которую и Вы любите больше других, — в первой Вашей комнате. Мне приятно также было в гостиной, находящейся рядом с Вашим кабинетом, увидеть вместо висевших там над диваном итальянца с итальянкой, копию с Мурильевской мадонны, одной из картин, которые я наиболее люблю. Новые шкалики, — столик все это прелестно. Как хороши старинные часы с рыцарями, на большом столе в кабинете! А знаете, милый друг, что я очень люблю две из старых Ваших вещей, а именно: 1) вышитого бандита в моей комнате (совершенно не понимаю, почему этот страшный человек мне мил; ведь, в сущности, нет в мире ничего антихудожественное, как вышитые человеческие фигуры!) и 2) малороссийскую девушку в маленькой гостиной, рядом с моей комнатой. Эта девушка вовсе не напоминает действительных крестьянских девушек — это, скорей, переодетая русская барышня, но лицо это мне что-то, кого-то напоминает, — ну, словом, я не знаю почему, только оно мне удивительно симпатично. Впрочем, то и другое я люблю не как художественные произведения, а как неопределённо-симпатичные вещи. Артистическое же наслаждение доставляет «Спящий мальчик» в Вашем кабинете. Нельзя наглядеться на эту прелесть! Я поиграл на Вашем пианино и на рояле, посидел в каждом уголке Ваших комнат, напился чаю, видел во флигеле помещения моих коллег и Пахульского, был наверху, прошёлся по парку и уехал в самом приятном расположении духа. Последнему не мало содействовало ещё одно обстоятельство. В альбоме, в гостиной, среди карточек Ваших близких я увидел свою в двух экземплярах. Это меня ужасно тронуло и обрадовало. Спасибо Вам за это, друг мой! Мне именно приятно то, что из лиц, не принадлежащих к Вашему семейству, я там один. По поводу того, что Вы написали мне сегодня, скажу только одно. Я очень хотел бы жить ещё долго, ибо мне нужно ещё много лет, чтобы достигнуть кульминационного пункта моего восходящего движения. Но мысль о том, что я могу пережить Вас, мне невыносима. Раз что об этом зашла речь, позвольте, милый друг, высказать одну вещь, которую я уже давно собирался сказать Вам при удобном случае. Если Вам придётся пережить меня, то возьмите к себе в дом моего Алексея! Дело в том, что я очень его люблю, но будущность его беспокоит меня. В течение многолетней своей службы у меня он привык к тому, что я, нисколько не ставя его выше того положения, на которое судьба навела его, обращаюсь с ним не только как с слугой, но и как с другом. В случае моей смерти ему было бы очень тяжело попасть в такой дом, где бы принято было с слугами суровое обращение. Слуга он очень хороший, и я не обинуясь могу сказать, что он будет полезен. Но довольно! Давайте жить, милый, добрый, дорогой друг мой! Умереть всегда успеем. 26 августа Как ни неприятно думать уже об отъезде, но, к сожалению, нужно. Есть множество обстоятельств, иные из которых свойства столь неприятного, что и говорить не хочется (дела с известной особой), которые призывают меня в Москву и Петербург. Но прежде того мне, согласно обещания, хоть несколько дней нужно провести у брата Модеста. Поэтому я сегодня уже назначил день отъезда, а именно это будет 1 сентября, в будущую пятницу. Работы мои всея надеюсь вполне окончить дня через два, т. е. к вторнику я буду свободен совсем и намерен провести последние три дня пребывания в Симаках в самом безусловном dolce far niente. Вы спрашивали меня о том, поедет ли Н[иколай] Гр[игорьевич] концертировать? Я об нем решительно ничего не знаю, кроме того, что недавно он предпринимал вместе с братом Антоном поездку в Крым и в Константинополь. Теперь он должен быть уже в Москве. Осы, о которых я писал Вам утром, жили, как оказалось, в доме под водосточной трубой, как раз над окном, около которого стоит рояль. Теперь только я понимаю, почему при полнейшей тишине я всегда слышал какие-то странные звуки над своей головой. От 11 часов до самого обеда этих злющих насекомых выводили посредством обкуривания, и большая часть уже не существует. Говорят, что они очень сильно кусаются. Один из рабочих, принимавших участие в их погублении, так их боится, что было очень забавно смотреть, как он от них бегал и, наконец, совсем ушёл. 27 авг[уста] Вы приехали по Вашему хронометру к Симакам без четверти 2, когда я только что сбирался сойти вниз. Картинка была прелестная, но, к сожалению, я забыл попросить у Вас бинокль и поэтому не мог в подробности рассмотреть, кто где сидел, костюмы и лица. Очень это досадно! Вечером был с чаем на Скале и оттуда отправился к Вам на иллюминацию. Я видел отлично и вензель и фейерверк. Мне было удивительно приятно находиться так близко от Вас и от Ваших, слышать голоса и, насколько позволяло зрение, видеть Вас, мой милый друг, и Ваших. Вы два раза прошли очень близко от меня, особенно второй раз, после фейерверка. Я находился все время близ беседки на пруде. Но удовольствие было все время смешано с некоторым страхом. Я боялся, чтоб сторожа не приняли меня за вора; трещотка приводила меня в ужас. Не малый страх я испытал также, когда очень близко от меня пробежала Ваша чудная большая собака. Я боялся, чтоб она тоже не приняла меня за вора. Милочка, кажется, все время пошаливала, ибо на каждом шагу укоризненно произносилось её имя (т. е. не Mилочка, а Вabу), и голосок её беспрестанно до меня доносился. Я слышал, как Соня упрекала Юлию Карловну, за то что она поехала на лодке, — а её искали, причём я имел случай заметить, что Соня чудесно выговаривает по-французски. Я так искусно сумел все увидеть, не быв никем замеченный, что даже мой Алексей, все время меня искавший, нашёл меня, уже когда я садился, чтоб ехать. Правда ли, что Коля и Саша сегодня уезжают? Вы будете грустить, милый друг, и я так хорошо чувствую, насколько дом опустеет, когда они уедут, что даже мне грустно. Какие они милые юноши! После фейерверка Коля, проходя мимо каких-то посторонних, спросил: «Что, хорошо?» Мне это ужасно понравилось, и я чуть было не закричал ему из своего убежища: «Да, отлично». (Впрочем я не знаю наверно, был это Коля или Саша, ибо слышал только голос и видел фигуру, но не лицо.) До свиданья, друг мой! Будьте здоровы. Благодарю Вас за все сегодняшние удовольствия. Простите, что я, кажется, заставил Вас ждать на реке, — но я не виноват. Ваш П. Чайковский