Letter 922

Date	24 September/6 October 1878
Addressed to	Nadezhda von Meck
Where written	Moscow
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 2967)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 213–215 (abridged) П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк, том 1 (1934), p. 444–446 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VII (1962), p. 407–409 To my best friend. Correspondence between Tchaikovsky and Nadezhda von Meck (1876-1878) (1993), p. 345–347 (English translation)

Text

Russian text (original)

Москва 24 сентября Милый, дорогой мой друг! Я все ждал вашего письма, чтобы, сообразовавшись с Вашими советами, принять какое-нибудь положительное решение. Но письмо Ваше все ещё не дошло до меня, хотя я и знаю, что, судя по Вашей первой телеграмме, оно должно быть близко. Между тем, произошли обстоятельства, о которых мне хочется рассказать вам сейчас же. На этой неделе приехал Рубинштейн. Я очень обрадовался его приезду, так как мне хотелось поскорее начать подготовление его к принятию известия о предстоящей моей отставке. Ему был устроен в Консерватории торжественный приём, и в тот же день был дан обед в «Эрмитаже», на котором и я присутствовал. Рубинштейн в ответ на первый тост, провозглашённый в его честь, сказал спич, смысл которого тот, что он особенно осчастливлен успехом моих сочинений в его концертах, что я высокодаровитый композитор, что Консерватория должна почитать себя счастливою, обладая такою знаменитостью, и т. д. все в том же роде. Речь окончилась тостом и овацией моей персоне. Нечего Вам говорить, как неприятно подействовала на меня эта речь и эти овации. Я почувствовал, что удручённому игом благодарности за сделанную честь мне будет неловко тотчас после всего этого заговорить с Рубинштейном о моих планах уехать отсюда. Я возвратился домой в совершенном отчаянии. Мне казалось, что после несомненных услуг, оказанных мне Рубинштейном в Париже, после устроенной им на обеде овации, с моей стороны будет черной неблагодарностью нанести ему чувствительную неприятность перспективой близкого моего удаления из Консерватории. На другой день однако ж случилось так, что я высказался ему почти вполне. Он попросил у меня позволения интимно побеседовать. Я согласился. Беседа началась вопросом: почему я так мрачен, как я себя чувствую, что делаю? Само собой разумеется, что я не мог отвечать ему ложью и вводить в заблуждение. В сильнейшем волнении я ему высказал, до чего моя теперешняя жизнь невыносима, до какой степени меня безраздельно охватила мизантропическая мания, и предварил его, что во всяком случае долго здесь не останусь. Представьте себе моё удивление! Я воображал, что Н[иколай] Гр[игорьевич] сокрушится, рассердится, станет меня уверять, что для моего счастья мне лучше оставаться. Ничуть не бывало. Рубинштейн выслушал все это с улыбкой человека, внимающего речам капризного и взбалмошного ребёнка, и не выразил особенно сожаления. Он сказал только, что, лишившись моего имени, Консерватория утратит много престижа, как бы намекая этим, что, в сущности, от моего удаления польза учеников нисколько не пострадает. Положим, что он совершенно прав и что я действительно очень плохой, раздражительный и неумелый учитель, — но всё-таки я ожидал большего упорства удержать меня при Консерватории. Вы поймёте, друг мой, до чего мне приятно было увидеть, что моё предстоящее удаление не особенно сердит и огорчает Рубинштейна. Не стану углубляться в причины этого равнодушия, тем более для меня непонятного, что накануне в его речи я как бы прочёл убедительную с его стороны просьбу оставаться. Как бы то ни было, — но у меня гора с плеч свалилась. Я ожидал бурных неприятных сцен, оказывается, что все кончится очень мирно и тихо. Я не назначил покамест срока отъезда и вообще не сказал ему ничего решительного, но предварил, что ему нужно подумать о том, кто меня заменит, в случае если я исчезну. При этом я предложил ему одного очень талантливого петербургского теоретика Бepнгарда. Но от него он решительно отказывается, так как Бернгард учился в Петербургской Консерватории, с которой он не желает иметь ничего общего. Мы расстались совершенно дружески. Сегодня я с ним виделся и с удовольствием заметил, что он продолжает быть, как был в день приезда, весёлым и нимало не огорчённым. Не думает ли он, что я блажу (как он выражался про меня в прошлом году) и что эта блажь пройдёт? Увы! если так, то он сильно ошибается. С каждым часом, с каждой минутой я все более и более убеждаюсь, что блажь никогда не пройдёт. Всего хуже то, что я решительно не могу здесь заниматься, — а без этого жизнь теряет для меня всякий смысл. Бывают минуты ужасно тяжёлые. К счастью, теперь, когда Рубинштейн уже извещён, я могу быть покойнее. Чтобы окончательно успокоиться, насколько это будет возможно, пока я здесь останусь, мне нужно только получить Ваше письмо. Я заранее чувствую, что Вы не станете советовать мне идти наперекор своей натуре. Но тем не менее мне нужно Ваше письмо как нравственная поддержка, с которой я все могу вытерпеть. Во всяком случае, впрочем, я никогда не сделаю чего-нибудь несогласного с Вашим советом и указанием. Известная особа изобрела новую тактику напоминать о себе. Она очень добросовестно исполняет поставленное мною условие субсидии: или переехать в другой город или устроить так, чтоб я никогда её не видел. В настоящую минуту я даже не знаю, здесь она или куда-нибудь переехала. Но зато мать её бомбардирует меня письмами с изъявлениями нежнейшей любви, с приглашениями навещать её и даже с просьбой быть посаженным отцом на свадьбе её младшей дочери, говоря, что моё благословение принесёт ей счастье!!!! Она уговаривает меня также в одном письме жить с известной особой и обещает мне полное счастье. Ах, Боже мой, как хорошо быть вдалеке от всего этого. До свиданья, мой добрый, дорогой друг! П. Чайковский Вчера получил Вашу вторую телеграмму. Спасибо Вам, дорогая моя.