Letter 538

Date	19/31 January 1877
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Moscow
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1470)
Publication	П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VI (1961), p. 110–111 (abridged) П. И. Чайковский. Забытое и новое (1995), p. 129–131 Tchaikovsky and his World (1998), p. 66–69 (English translation)

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Alexander Poznansky

Москва 19 янв[аря] 1877 Милый Модя! Благодарю за прекрасное письмо, полученное на прошлой неделе. Сел тебе писать, ибо ощущаю потребность излить свои чувства в сочувственную душу. Кому как не тебе поведать сладкую тайну моего сердца! Я влюблён, — как давно уж не был влюблён. Догадайся в кого? Он среднего роста, белокур, имеет чудные, коричневые (с туманной поволокой, свойственной сильно близоруким людям) глаза. Он носит pince-nez, а иногда очки, чего я терпеть не могу. Одевается он очень тщательно и чисто, носит толстую золотую цепочку и всегда хорошенькие из благородного металла запонки. Рука у него небольшая *, но совершенно идеальная по форме. Она столь восхитительна, что я охотно прощаю ей некоторые искажения и некрасивые подробности, происходящие от частого соприкосновения кончика пальцев к струнам. Говорит он сильно в нос, причём в тембре голоса звучит ласковость и сердечность. Акцент у него слегка южнорусский и даже польский, ибо он родился и провёл детство в Стороне польской. Но этот акцент в течение 6-летнего пребывания в Москве сильно омосквичился. В сумме, т. е. сложивши этот акцент с ласковостью голосового тембра и прелестными губками, на которых начинают вырастать пушисто-белокурые усики, получается что-то восхитительное. Он очень неглуп, очень талантлив к музыке и одарён вообще натурой изящной, далёкой от всякой пошлости и сальности... Я его знаю уже 6 лет. Он мне всегда нравился, и я уж несколько раз понемножку влюблялся в него. Это были разбеги моей любви. Теперь я разбежался и втюрился самым окончательным образом. Не могу сказать, чтоб моя любовь была совсем чиста. Когда он ласкает меня рукой, когда он лежит, склонивши голову на мою грудь, а я перебираю рукой его волосы и тайно целую их, когда по целым часам я держу его руку в своей и изнемогаю в борьбе с поползновением упасть к его ногам и поцеловать эти ножки ** , — страсть бушует во мне с невообразимой силой, голос мой дрожит, как у юноши, и я говорю какую-то бессмыслицу. Однако же я далёк от желания телесной связи. Я чувствую, что если б это случилось, я охладел бы к нему. Мне было бы противно, если б этот чудный юноша унизился до совокупления с состарившимся и толстобрюхим мужчиной. Как это было бы отвратительно и как сам себе сделался бы гадок! Этого не нужно. Мне нужно одно: чтобы он знал, что я его люблю бесконечно, и чтоб он был добрым и снисходительным деспотом и кумиром. Мне невозможно было скрыть мои чувства к нему, хотя сначала я очень старался об этом. Я видел, что он все замечает и понимает меня. Впрочем, ты можешь себе представить, до чего я искусен в сокрытии своих чувств? Манера моя пожирать глазами любимый предмет всегда выдаёт меня. Вчера я себя окончательно выдал. Это случилось так. Я сидел у него. (Он живёт в нумерах, очень чисто, даже не без роскоши.) Он писал andante из своего концерта на своём хорейском месте; я рядом с ним, сбоку, притворялся, что читаю, между тем как я был занят рассматриванием разных подробностей лица и рук. Зачем-то понадобилось ему полезть в стол, и там он нашёл письмо одного своего товарища, писанное летом. Он стал его перечитывать, затем сел за пианино и сыграл какую-то минорную штучку, приложенную к письму. — Я: Что это такое? — Он (улыбаясь): Это письмо Порубиновского и песнь без слов его сочинения! — Я: Не ожидал, что П. может так мило писать? — Он: Ещё бы. Ведь это он воспевает свою любовь ко мне — Я: Котек! Дайте мне, ради Бога, прочесть это письмо — Он (отдавая письмо и усаживаясь около меня): Читайте. Я начал читать письмо. Оно наполнено подробностями о Консерватории и его сестре, приехавшей летом сюда, чтоб поступить в Консерваторию. В конце письма следующее место обратило особенное моё внимание. «Когда ты наконец приедешь? я совсем стосковался по тебе. Всё свои амурные похождения с женщинами бросил, всё мне опротивело и надоело. Я думаю только об одном тебе. Я тебя люблю, как будто ты самая прелестная молодая девушка. Мою тоску и мою любовь я выразил в прилагаемой песне без слов. Ради Бога, пиши мне. Когда я читал твоё ласковое последнее письмо, то испытал самое большое счастье, какое до сих пор было в моей жизни». — Я. Я и не знал, что Порубиновский Вас так любит — Он, Да. Это такая бескорыстная и чистая любовь! (Хитро улыбаясь и гладя меня рукой по коленам ((это его манера)). Не то что Ваша любовь!!! — Я. (Восхищённый до небес тем, что он признает мою любовь.) Может быть, моя любовь и корыстная, но Вы можете быть уверены, что сто тысяч Порубиновских не могут Вас любить, как я! Тут меня прорвало. Я сделал полное признание в любви, умоляя не сердиться, не стесняться, не гнать меня, если я на скучаю, и т. д. Всё эти признания были приняты с тысячью разных маленьких ласк, трепаний по плечу и щёк, глажений по голове и т. п. Я не в состоянии тебе выразить всю полноту блаженства, которое я испытывал, выдавая себя с руками и ногами. Нужно тебе сказать, что вчера был канун его отъезда в Киев, где он скоро даст концерт. После признания он предложил съездить за город поужинать. Была восхитительная лунная ночь. Я нанял тройку, и мы полетели. Я не могу рассказать тебе тысячи подробностей, причинявших мне неизъяснимое блаженство. Я его кутал, обнимал, оберегал. Он жаловался на холод в кончике носа. Я голой рукой придерживал все время воротник его шубы, чтобы согреть этот священный для меня кончик. Замерзание руки причиняло мне боль и вместе самое сладкое чувство сознания, что я страдаю для него. В Стрельне, в зимнем саду, я встретил компанию Ленина, Риволя и tutti quanti. Господи, до чего они показались мне жалки в своём циническом и прозаическом разврате! Оттуда мы поехали к Яру и ужинали в отдельной комнате. Ему после ужина захотелось спать, и он лёг на диван, употребив мои колени как подушки. Господи, какая это была полнота блаженства! Он ласково подсмеивался над моими нежностями и все повторял, что моя любовь не то, что любовь Порубиновского. Моя, дескать, корыстна и не чиста. Его любовь бескорыстна и чиста. Мы говорили о пиэсе, которую он велел мне написать для его великопостного концерта. Он повторял, что рассердится, если я не напишу этой пиэсы. В три часа мы уехали. Я проснулся сегодня с ощущением испытанного счастья и с полным отсутствием того отрезвления чувств, которое по утрам заставляло меня прежде так часто раскаиваться в том, что накануне зашёл слишком далеко. Я чрезвычайно легко перенёс сегодня свои классы, был снисходителен и ласков с учениками, к их изумлению, все время острил и шутил так, что они катались со смеху. В 11 часов он вызвал меня из класса, чтоб проститься. Мы простились, но я кончил класс раньше и полетел на Курскую дорогу, чтобы ещё раз увидеть его. Он был очень ласков, весел и мил. В 1½ поезд умчал его. Я не недоволен, что он уехал. Во 1-х, он скоро вернётся. Во-2-х, мне необходимо собраться с мыслями и успокоиться. Все последнее время я ровно ничего не делал и решительно ни у кого не бывал, кроме тех, у кого и он бывает. Шиловский и Кондратьев оба на меня сердятся. В-3-х, я рад, что буду иметь случай писать ему и выразить все то, что не удалось высказать. А между тем я затеял одно очень смелое предприятие. Хочу ехать в марте в Париж и дать там концерт. Я даже вступил в прямые сношения с Colonn'ом (президентом общества des jeunes artistes) и другими лицами. Но на какие деньги я сделаю все это! Денежные дела ужасны: в долгу как в шёлку. Впрочем, плевать на это. Модя, крепко тебя целую. Здесь был Коля с женой; они очень жаловались на тебя за то, что в последнее время ты избегал их, боясь, что они потребуют долг за портрет. Постарайся скорее заплатить. Ради Бога, чтоб письмо это не попалось на глаза Алине. Колю прижимаю нежно к сердцу. Merci за его чудное письмо. П. Чайковский * Я говорю: но, потому что не люблю маленьких рук ** Маленькие и изящные.

Moscow 19 January 1877 Dear Modya! Thank you for the wonderful letter that I received last week. I am sitting down to write to you because I feel a need to pour out my feelings to a sympathetic soul. To whom else but you can I entrust the sweet secret of my heart! I am in love, as I haven't been in love for a long time. Can you guess with whom? He is of middle height, fair, with wonderful, brown eyes (with a misty gleam characteristic of extremely nearsighted people). He wears a pince-nez, and sometimes spectacles, which I cannot stand. He dresses with great care and cleanliness, wears a thick golden chain and always pretty cuff-links of noble metal. His hands are not large*, but utterly ideal in form. They are so delightful that I readily forgive them certain distortions and ugly details arising from frequent contact of the fingertips with the strings. He speaks with a heavily nasal voice, moreover tenderness and sincerity resonate in the timbre of his voice. His accent is slightly southern-Russian and even Polish, for he was born and spent his childhood in Polish lands. But in the course of his six-year stay in Moscow this accent has been severely moscovized. In sum, i.e., adding this accent to the tenderness of his vocal timbre and charming lips, on which downy-fair whiskers are beginning to grow, the result is something delightful. He is quite smart, very talented in music and in general blessed with a fine nature, far from any kind of vulgarity and greasiness… I have known him for six years already. I always liked him, and on several occasions I have felt a little bit in love with him. That was like a trial run for my love. Now I have momentum and have run right into him in the most decisive fashion. I cannot say that my love is completely pure. When he caresses me with his hand, when he lies with his head on my chest and I play with his hair and secretly kiss it, when for hours on end I hold his hand in my own and tire in the battle against the urge to fall at his feet and kiss these little feet** , passion rages with me with unimaginable force, my voice shakes like that of a youth, and I speak some kind of nonsense. However, I am far from desiring physical consummation. I feel that if that occurred I would cool to him. I would feel disgusted if this wonderful youth stooped to sex with an aged and fat-bellied man. How horrible this would be and how disgusting I would become to myself! It is not called for. My only need is for him to know that I love him endlessly and for him to be a kind and indulgent despot and idol. It is impossible for me to hide my feelings for him, although I tried hard to do so at first. I saw that he noticed everything and understood me. But then can you imagine how artful I am in hiding my feelings? My habit of devouring any beloved object always gives me away. Yesterday I gave myself away completely. It happened like this: I was sitting in his place (he takes rooms, very clean, even with some luxury). He was writing out the andante from his concerto at his podium. For some reason he needed to reach into the desk where he found a letter from one of his friends, written last summer. He began to re-read it, then he sat at the piano and played some small piece in a minor key that was appended to the letter. — I: What's that? — He (smiling): It's a letter from Porubinovsky and an instrumental song of his composition! — I: I did not think that Porubinovsky could write such dear things? — He: Of course. But here he is singing of his love for me — I: Kotek! For God's sake let me read that letter — He (giving me the letter and sitting near me): Go ahead. I began to read the letter. It was filled with details about the Conservatory and about his sister, who last summer came here to enter the Conservatory. At the end of the letter my attention was especially attracted by the following passage: "When will you finally arrive? I miss you terribly. I have given up all my amorous adventures with women, everything has become disgusting and unbearable for me. I think only of you. I love you as if you were the most charming young maiden. I have expressed my yearning and my love in the appended instrumental song. For God's sake write to me. When I read your last, tender letter I experienced the greatest happiness that has ever been in my life". — I: I did not know that Porubinovsky loves you so — He: Yes. His is such selfless and pure love! (Smiling slyly and stroking my knees with his hand (that's his habit): Not like your love!!! — I (thrilled to the skies by his recognition of my love): Perhaps my love is selfish, but you can be sure that one hundred thousand Porubinovskys could not love you as I do! And here I burst. I made a total confession of love, begging him not to be angry, not to feel constrained if I bore him, etc. All of these confessions were met with a thousand various small caresses, strokes on the shoulder, cheeks, and strokes across my head. I am incapable of expressing to you the full degree of bliss that I experienced by completely giving myself away. I must tell you that yesterday was the eve of his departure for Kiev, where he is soon to give a concert. After my confession he suggested we travel out of town for supper. It was a delightful, moonlit night. I hired a carriage and we flew off. I cannot tell you the thousand details that caused me ineluctable bliss. I wrapped him up, hugged him, guarded him. He complained of the frost on the tip of his nose. I held the collar of his fur coat the whole time with my bare hand in order to warm this nose tip, so holy for me. The freezing of my hand caused me pain and, at the same time, the sweet thought of knowing that I was suffering for him. In Strelna, in the winter garden, I met the group of Lenin, Rivol and tutti quanti . Lord, how pitiful they all seemed to me in their cynical and ironic debauchery! From there we went to Yar and suppered in a private room. After dining he felt sleepy and lay down on the sofa, using my knees for a pillow. Lord, what utter bliss this was! He tenderly ridiculed my expressions of affection and kept repeating that my love is not the same as that of Porubinovsky. Mine is supposedly selfish and impure. His love is selfless and pure. We spoke of the piece he ordered me to write for his Lenten concert . He repeated over and over that he would become angry if didn't write this piece. We left at three o'clock. I awoke today with a feeling of unknown happiness and with a complete absence of that emotional sobriety that used to make me repent in the morning for having gone too far the day before. I bore my classes today with extreme ease, was indulgent and tender with my pupils, and to their surprise made witticisms and jokes the whole time so that they were rolling with laughter. At eleven o'clock he summoned me out of the class so as to pay his farewell. We parted, but I ended class early and flew to the Kursk railway so as to see him once more. He was very tender, merry and dear. At half-past-one the train rushed him off. I am not upset that he left. Firstly, he shall soon return. Secondly, I need to gather my thoughts and calm down. I've done precisely nothing recently, and have seen absolutely nobody apart from those whom he visits. Shilovsky and Kondratyev are both angry at me. Thirdly, I am glad that I shall have occasion to write to him and express all that I have not been able to say. And meanwhile I have begun one very bold enterprise. I want to travel to Paris in March and give a concert there. I have even entered into direct negotiations with Colonne (the president of the society of jeunes artistes) and other officials. But how will I pay for it all! My financial affairs are terrible: I am in debt up to my ears. But I don't care. Modya, I kiss you sincerely. Kolya and his wife were here; they really complained about you for avoiding them recently in the fear that they will demand you pay your debt for the portrait. Try to pay as soon as possible. For God's sake don't let Alina catch sight of this letter. I hug Kolya tenderly and sincerely. Merci for his wonderful letter. P. Tchaikovsky * I say but because I don't like small hands ** Little and exquisite.