Letter 4367

Tchaikovsky Research
Revision as of 13:34, 12 July 2022 by Brett (talk | contribs) (1 revision imported)
(diff) ← Older revision | Latest revision (diff) | Newer revision → (diff)
Date 6/18 April–15/27 April 1891
Addressed to Modest Tchaikovsky
Where written Atlantic Ocean–New York
Language Russian
Autograph Location Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1964)
Publication Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 3 (1902), p. 437–446 ("9–15 Apr") (abridged)
П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 481–486 (abridged)
П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XVI-А (1976), p. 89–98
Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 482–488 (English translation; abridged)
Tchaikovsky in America. The composer's visit in 1891 (1986), p. 39–49 (English translation)

Text

Russian text
(original)
18/6 апр[еля] 1891
9 час[ов] вечера

Я буду писать дневник переезда и по прибытии в Нью-Йорк пошлю его тебе, а ты сохрани, пожалуйста, ибо у меня есть намерение написать статью, матерьялом для которой и послужит этот дневник.

Третьего дня я выехал вечером из Парижа. Меня провожали Вася, Ментер и Конюс. Проночевал в постылом Руане, утром уложился и в 2 часа выехал в Гавр. С желIезной] дор[оги] отправился прямо на пристань и занял свою каюту. Пароход оказался одним из колоссальнейших и роскошнейших. Пообедал в городе, пошлялся и в 10 часов водворился в своей каюте. До сих пор мысль о поездке, волнение, сопряжённое с переездом, предвкушение океана — все это значительно рассеивало меня. Но очутившись в своей каюте, я почувствовал себя так глубоко несчастным, как никогда. Главное, досадно, что я не получил ответа на мою телеграмму к Коле, и не понимаю почему? Вероятно, обычное телеграфное недоразумение, — но ужасно тяжело было уехать, не имев весточки из Петербурга. Катерины Ивановны вчера на пароходе не оказалось; я страстно желал, чтобы она была. Лёг спать, утешая себя мыслью, что она приедет, как большинство пассажиров, с экстренным поездом, прямо к часу отхода. Сегодня, проснувшись поздно (в 8 ч[асов]), когда пароход уже был на полном ходу, я вышел из каюты в уверенности, что найду её в числе пассажиров… но увы! Её нет. Долго надеялся я, что она, может быть, спит, что она появится позднее. Ах, как мне этого страстно хотелось!!! Нет, право, без преувеличения я скажу, что никогда не чувствовал себя столь жалким, одиноким, несчастным! Мысль, что ещё неделю плыть, что тольк[о] в Нью-Йорке я буду иметь какие-нибудь сведения, ужасает меня. Проклинаю эту поездку!!!

Пароход удивительно роскошен; это настоящий плавающий дворец. Пассажиров не особенно много. В 1-ом классе 80 человек. Порядок дня такой. В 7 часов дают чай или кофе, и можно требовать к себе в каюту. От 9 до 11 завтрак; т. е. каж[дый] может, сев на своё место, потребовать сколько хочет кушаний, а их на карте штук 10; при этом едят свободно, т. е. когда кто хочет, лишь бы не раньше 9 и не позже 11. В 1½ lunch, т. е. опять обильный завтрак. Я отказался от него, но, кажется, я один. В 5½ обед, очень обильный и вкусный. Я сижу за небольшим столом вместе с каким-то американским семейством. Очень неудобно и скучно.

В 5 часов случилась трагедия, произведшая на меня, как и на всех пассажиров, тяжёлое впечатление. Я был внизу, как вдруг раздался свисток, пароход остановился, и поднялась всеобщая беготня и суета; тотчас же спустили шлюпку. Кинувшись наверх, я узнал следующее. Один молодой человек из 2-го класса, вдруг вынув из кармана бумажник и написав несколько строк, вскочил на борт и бросился в воду. Кинули пояс, шлюпка сейчас же отправил ась на розыски. Мы все в немом ужасе следили за ней. Но ничто не появилось на поверхности, и через полчаса шлюпка вернулась и мы поплыли дальше. В бумажнике оказалось 35 фр[анков], и на листочке записной книжки очень неразборчиво написано (я сам читали первый даже разобрал начало, ибо записка немецкая, а пассажиры все американцы или французы): «Ich bin unschuldig; der Bursche Weiss…», а дальше каракули, которых никто не мог разобрать. Из разговоров публики ясно, что молодой человек весь день обращал на себя внимание своими странностями и что он сумасшедший.

После обеда я бродил по палубе, и жажда общения была так сильна, что я пошёл во 2-ой класс и отыскал там commis-voyageurа, с которым ехал вчера из Руана и который был очень весел и разговорчив. Отыскал и поболтал с ним. Но от этого мне не легче.

Погода великолепная; море тихо, и пароход идёт так покойно и ровно, что иногда забываешь, что находишься не на суше. Сейчас видели маяк на западной конечности Англии. Это последняя земля до самого Нью-Йорка.

Будь другие условия поездки, не случись того, что случилось, и будь со мной кто-нибудь (хоть, напр[имер], Кат[ерина] Ив[ановна]), — то можно было бы только наслаждаться этим путешествием.

А всё-таки не понимаю, почему Коля не отвечал. Уезжая из Руана, я сделал распоряжение для перетелеграфирования мне на пристань текста телеграммы, и если не получил её, то значит целых два дня прошло после моей депеши!!! Самые невероятные и ужасные. вещи мне представляются, и особенно и беспокоюсь о Бобе.


19/7 апр[еля]
8 ч[асов] веч[ера]

Утром началась боковая качка, постепенно увеличивавшаяся и теперь дошедшая до того, что по временам на меня находит невыразимый страх. Весьма успокаивающим образом действует то, что почти все пассажиры уже много раз плавали и нисколько не боятся того, что я боюсь, т. е. погибели, а некоторые, и то пока немногие, боятся морской болезни. Последняя мне не страшна нисколько, ибо я не чувствую никаких намёков на неё. Гарсоны, с которыми я говорю о качке, говорят, что это просто une mer un peu grosse; но что же будет, если она будет très grosse?!!!

Вид моря очень красив, и в те часы, когда я свободен от страха, я наслаждаюсь дивным зрелищем. Интересуют меня очень три чайки больших размеров (кажется, это альбатросы), которые упорно следят за нами, и мне говорят, что они будут плыть с нами до Terre-Neuve. Но когда ж они отдыхают, и как они про водят ночь?

Я весь день читал, ибо, кроме чтения, ничего не могу выдумать. Сочинять противно. Тоска продолжает грызть меня. Мой приятель commis-voyageur, когда я попытался излить ему, что я чувствую, сказал: «Et bien, à votre àge c'est assez naturel'», на что я очень обиделся. Впрочем, он премилый и превесёлый малый, и я сегодня несколько раз болтал с ним и с его приятелями. Гарсон из курительной комнаты предложил мне участвовать в пари на цифру пройдённых миль к 12 часам дня. Я дал потребованные 5 франков, а в 12¼ он принёс мне 50. Оказалось, что я выиграл, — как? Я этого не понимаю.

За обе[дом] пришлось вести беседу с несимпатичной француженкой, сидящей против меня. Осталось плыть ещё неделю. Уж я лучше не буду высказывать, что чувствую. Знаю только, что это в последний раз… Нет, в мои годы нужно сидеть дома, поближе к своим. Мысль, что я так далеко от всех близких, просто убивает меня. Впрочем, слава Богу, совершенно здоров.

Вчера весь вечер одна мисс пела итальянские романсы и пела так нагло, так мерзко, что я удивлялся, как кто-нибудь ей дерзость не сказал.


20/8 апр[еля]

Ночь провёл очень хорошо. Когда все уже легли, я долга гулял в пальто (заменяющем халат) и туфлях по палубе. Ветер стихал, и когда я спустился в каюту, было достаточна тихо. Сегодня погода солнечная, но с ветром, начавшимся около полудня и постоянно усиливавшимся. Качка была уже не боковая, а поперечная, но пароход до того громаден, что больных сравнительно немного. Страху я сегодня испытывал мало, но зато по временам были какие-то намёки на морскую болезнь. Дружба с французом commis-vоуаgеuг'ом и его приятелями (все они во 2-ом классе) становится все теснее. Они очень весёлые, бойкие, и мне с ними как-то легче, чем с чинными и важными пассажирами 1-го класса. Один из новых приятелей — сын богатого арматёра, занимающегося на Terre-Neuve ловлей трески. Он на очень курьёзном французском patois рассказывал мне подробности о ловле трески. У них несколько парусных судов, уходящих (как описывает Pierre Loti) на многие месяцы ловить треску, и этот молодой человек (ему лет 18) уже несколько раз совершал подобные кампании и успел испытать очень много. Я ходил по их приглашению к ним во 2-ой класс, куда они позвали бедного эмигранта, едущего в Америку с своей учёной обезьяной, которая представляла нам разные штуки. Состояние моей головы и сердца совершенно особенное. Я начинаю привыкать вовсе не думать о всем, что меня терзает, т. е. о доме, о России, о близких. Заставляю себя думать только о пароходе, об том, как бы убить время чтением, прогулкой, разговором с французами, едой, — а главное, созерцанием моря, которое сегодня неописанно прекрасно, ибо освещено солнцем. Заход был удивительный. Таким образом, я в себе не чувствую самого себя, а как бы кого-то другого, плывущего по океану и живущего интересами минуты. Смерть Саши и все, что сопряжено мучительного с помыслами о ней, являются как бы воспоминаниями из очень отдалённого прошлого, которые я без особенно[го] труда стараюсь отогнать и вновь думать об интересах минуты того не Н, который во мне едет в Америку. Пассажиры 1-го класса, с коими я постоянно сталкиваюсь, мало интересны. Все это необыкновенно банальные американцы и американки, очень франтоватые, но нимало не симпатичные. Интереснее других спутников-одноклассников — канадский епископ со своим секретарём. Он ездил за благословением папы. Вчера утром он служил в особенной каюте une messe basse, на которую н случайно попал. Качка, в ту минуту как пишу, увеличивается; но я теперь понимаю, что в океане без качки быть не может, и привыкаю к ней. Иду спать.


21/9 апр[еля 18]91 г[ода]

Ночью качало так сильно, что я проснулся и на меня напал страх, биение сердца, почти лихорадка. Но добрая рюмка коньяку скоро подействовала успокаивающим образом. Я надел пальто и вышел на палубу. Ночь лунная, чудная. Увидевши, как все идёт обычным порядком, я понял, что тревожиться решительно нечего. Если бы была опасность, конечно, команда суетилась бы. Зрелище океана, если не бушующего, то все же тревожного, ночью, при полной луне — неописанно красиво.

Засим я отлично заснул. С утра волнение стало уменьшаться и мало-помалу перешло в тихую зыбь. Мы вошли в Голф-стрем; это чувствуется по тому, что стало вдруг тепло, как летом. Весь день пароходная публика веселилась. Нужно сказать, что с нами едет несколько сот эмигрантов; по большей части из Эльзаса. Как только погода хорошая, они устраивают бал, и смотреть на их танцы под звуки гармоники очень весело. Эмигранты вовсе не имеют печального Вида. Едет с нами 6 кокоток низшего сорта, законтрактованные одним господином, специально этим занимающимся и сопровождающим их. Одна из них очень недурна, и мои приятели из 2 класса все поочерёдно пользуются её прелестями. Вид они имеют жалкий, общипанный и голодный. Главный из моих приятелей (commis-voyageur) удачно ухаживает за пассажиркой 2-го класса и уже вступил с ней в связь. Когда они удаляются в его каюту, приятели его берут на себя попечение о её сынишке и нянчатся с ним. Сейчас я был этой весёлой ватагой приглашён к ним во 2-ой класс, и commis-voyageur потешал меня и всю остальную публику пением гривуазных куплетов и карикатурным изображением французских судебных порядков; все это проделал он с таким неподдельным комизмом, что я от всей души смеялся. Несимпатичная дама, соседка по столу за обедом, с которой поневоле приходится теперь разговаривать, оказалась женой артиста из Бостонского оркестра. Вследствие того разговор был сегодня музыкальный. Она рассказывала мне интересные для музыканта вещи про Бостонские концерты и тамошнюю музыкальную жизнь.

Сегодня мы встретили несколько парусных судов, одного громадного кита, испускавшего роскошный фонтан, и кашалота. Но я пропустил и того и другого.


22/10 апр[еля] [18]91 г[ода]

Я воображал, что я неуязвим в отношении морской болезни. Оказывается — уязвим. Ночью погода постепенно ухудшалась; когда я встал в 7 часов, она была настолько скверна и море настолько бурно, — что я наслаждался, взирая на огромные океанские волны. Но потом стало все хуже и хуже, а в 2 часа дня было до того ужасно, что я каждую минуту ожидал погибели. Разумеется, о погибели и речи нет. Это самая обыкновенная скверная атлантическая погода; не только капитан и его помощники, но все гарсоны относятся к ней как к чему-то самому простому и обыкновенному. Но я, судивший об океане как о Средиземном море, — для меня это представляется адом. Все трещит, мы то проваливаемся в бездну, то вздымаемся до облаков, на палубу выйти даже и подумать нельзя, ибо ветер немедленно свалит... одним словом, скверно и страшно с непривычки. Масса пассажиров больны, но есть и много таких, что в ус не дуют и даже играют на фортепьяно, в карты и т. п. За завтраком у меня не было аппетита; после завтрака меня мутило, а за обедом я не мог без отвращения взирать на еду. После супа ушёл Уверяли, что к вечеру станет лучше; но стало хуже...

Случилась большая неприятность. У меня из ящика над постелью украли кошелёк с 460 франк[ами] золотом. Подозреваю прислуживающего гарсона. Объявил à M[onsieu]r le commissaire. Вывешено объявление. Но для меня кража очевидна. Хорошо, что кроме того у меня есть деньги.

Тошнить не тошнит, но скверно. Качка все увеличивается. Спать не придётся. Коньяк и кофе — моё единственное питание сегодня.


23/11 апр[еля] [18]91

Ночь прошла отвратительно. Так кидало со стороны на сторону, что спать было почти невозможно. Я засыпал множество раз и при первом сильном толчке просыпался. Утром стало лучше, и в течение дня до 4 часов было совсем сносно. Однако я за завтраком ни куска не мог проглотить. Потом началось новое бедствие. Приблизившись к Bancs de sables около Terre-Neuve, мы. как это всегда, по-видимому, бывает в этом месте, вошли в полосу густого тумана. Это то, чего больше всего боятся в море, ибо столкновение, хотя бы с маленьким парусным судном, — гибель. Ход уменьшили, и через каждые полминуты действует сирена — аппарат, испускающий ужасающий рёв, вроде рыкания колоссального тигра. Это страшно действует на нервы. Впрочем, в ту минуту, как пишу, туман начинает редеть и сирена ревёт реже. На пароходе узнали, кто н, и теперь беспрестанно подходят разные господа и спрашивают, я ли такой-то. Засим начинаются любезности, комплименты, беседы. Знакомых набралась масса, и теперь я уже никак не могу найти места, где бы походить одному. Куда ни пойду — знакомый, тотчас начинающий ходить рядом и разговаривающий. Кроме того, пристают чтобы я сыграл. Я отказываюсь, — но, кажется, придётся что-нибудь исполнить на скверном пьянино, чтобы отделаться. Все помыслы мои: когда все это кончится и когда я наконец дома буду? Других мыслей сегодня не было. Считаю, соображаю и мечтаю о блаженстве возвращения.

Туман проходит, но зато опять начинается качка... О пропавшем кошельке ни слуху, ни духу.


24/12 апр[еля]
8 ч[асов] веч[ера]

Решительно не в состоянии писать. Со вчерашнего вечера я страдалец. Дует жесточайший ураган. Говорят, он был предсказан метеорологической обсерваторией. Это что-то ужасное! Впрочем, ужасно более для меня, новичка. Многие из пассажиров и в ус не дуют. Говорят, что это будет продолжаться до Нью-Йорка. Страдаю я больше нравственно, чем физически: попросту — трушу и ужасаюсь.


25/13 апр[еля] [18]91
8 ч[асов] веч[ера]

После того как написал предыдущие строчки, я поднялся в lumoir, где обыкновенно по вечерам бывает много пассажиров, курящих, пьющих, играющих в карты, в домино и т. д. Их было мало, и все сидели задумчивые и озабоченные. Я выпил пунш и сошёл к себе. Буря все увеличивалась. Лечь и думать нечего. Я сел в углу диванчика и старался не думать о происходящем, — но возможно ли не думать, когда шум, треск, судорожные подскакивания всего парохода, отчаянный вой ветра не заглушишь ничем.

Таким образом просидел я очень долго, и что происходило в моей душе, трудно передать. Скверная штука. Засим я стал замечать, что как будто понемножку буря затихает; что эти ужасные толчки, когда винт выходит из воды и при этом про-исходит необыкновенно страшное сотрясение, — происходят реже; что вой и свист ветра менее ужасен... Затем я заснул все в той же позе между сундуком и стеной каюты. Проснулся часов в 5 утра, когда буря уже затихала. Тут снова н сладко уснул. Утром узнал, что мы попали в центр необыкновенно сильного урагана, такого, какой редко бывает; особенно силен он был в 10 часов вечера. Сегодня погода все улучшалась, начиная с утра, а часам к 12 сделалась совсем хорошей. В 2 часа мы встретили уже давно ожидаемого pilote. Вся публика высыпала смотреть, как он на своём крошечном судне стоял в ожидании нас. Пароход остановился, и его приняли на борт. Остаётся ещё около суток. Мы опоздаем на несколько часов вследствие бури. Я очень рад, что наконец кончается переезд. Дальнейшее пребывание на пароходе было бы для меня невыносимо. Главное, что теперь все меня знают, все заводят разговор, и я нигде, кроме своей каюты, не могу быть один. Кроме того, пристают, чтобы я что-нибудь сыграл, и вообще заводят все разговоры о музыке. Господи! Когда это все кончится! Я решил 12 мая/30 апр[еля] выехать из Нью-Йорк а на немецком пароходе. Бог даст, около 10 мая, или немногим позже, буду уже в Петербурге!!!!!!


Нью-Йорк
27/15 апр[еля]

Остальное путешествие совершилось совершенно благополучно. Чем ближе я подъезжал к Нью-Йорку, тем более волновался, тосковал, страшился, а главное — раскаивался в этой безумной поездке. Может быть, когда все благополучно кончится, я буду с интересом вспоминать о ней, но теперь, кроме страданья, — ничего.

Перед Нью-Йорком бесконечные формальности с пропуском парохода и с таможней. Происходит целый допрос. Наконец в 5½ часов дня мы пристали. Меня встре[тили] очень любезные четыре господина и одна дама и сейчас же отвезли в отель. Здесь я сообщил г. Морису Рено, что хочу уехать 12-го. Он отвечал, что это невозможно, ибо на 18-е объявлен экстраординарный концерт, про который Вольф мне ничего не сказал. Когда все эти господа ушли, я занялся хождением по комнатам (их две) и обильным излиянием слез. Я просил на весь вечер дать мне свободу, отделавшись от приглашений на обед и вечер. Взяв ванну (ванна, ватерклозет, умывальник-с проведённою горячею и холодной водой находятся в каждом-номере гостиницы) и переодевшись, я пообедал внизу с отвращением и пошёл гулять по Broadway. Странная улица! Одноэтажные и двухэтажные домишки чередуются с домами в 9 (sic) этажей. Очень оригинально!!! Возвратившись домой, опять плакал. Как это всегда бывает после слезливых припадков, старый плакса спал как убитый и проснулся освеженный. но с новым запасом слез, которые беспрестанно лезут из глаз.

Спасибо за телеграмму — она мне принесла много утешения.

Модя, дай прочесть это письмо кому хочешь, а потом пошли его к Толе, с тем чтобы он его мне возвратил. Кто знает, может быть, я всё-таки статью напишу.

Обнимаю вас всех

П. Чайковский

Посылаю вырезку из сегодняшнего New York Herald.