Letter 912

Tchaikovsky Research
The printable version is no longer supported and may have rendering errors. Please update your browser bookmarks and please use the default browser print function instead.
Date 12/24–13/25 September 1878
Addressed to Nadezhda von Meck
Where written Moscow
Language Russian
Autograph Location Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 2965)
Publication П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк, том 1 (1934), p. 436–438
П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VII (1962), p. 393–398
To my best friend. Correspondence between Tchaikovsky and Nadezhda von Meck (1876-1878) (1993), p. 339–342 (English translation)

Text

Russian text
(original)
Москва
12 сент[ября]
2 часа ночи

Мне не спится, и я принимаюсь беседовать с Вами, бесценный, милый друг! Сейчас от меня вышли люди (Ларош и Кашкин), общество которых когда-то было мне приятно. Отчего я скучал сегодня с ними до того, что даже не имел силы скрыть этого, и они оба несколько разделали замечания в этом смысле? Отчего три дня, проведённые мною здесь, кажутся мне тремя длинными, бесконечными годами? Отчего мне все здесь тошно, гадко, постыло? Отчего вчера и сегодня я выбегал из консерватории как ошеломлённый или как человек, которому пришлось несколько времени прожить без воздуха и света, счастливый, что он может, наконец, насладиться и тем и другим? Отчего вообще то, что прежде казалось мне хотя очень скучным, ненормальным и неизбежным, теперь представляется невыносимым и невозможным?

Не оттого ли, что «там хорошо, где нас нет»! Однако ж был же я безусловно счастлив в Браилове, было же много хороших минут в Вербовке, чувствовал же я себя привольно и весело во Флоренции и Швейцарии? Даже Петербург, который был мне всегда ненавистен, теперь сравнительно представляется мне очень соблазнительным; всё-таки там живут люди, которых я в самом деле люблю, близость которых согревает меня. Я не могу не прийти к тому убеждению, что нужно бежать отсюда. Вся моя внутренняя жизнь сосредоточилась теперь в одной мысли, в одном чувстве: уехать отсюда во что бы то ни стало. Какая-то пропасть образовалась между моим прошедшим и будущим, и я должен или перешагнуть её или провалиться в омуте тоски, скуки, отвращения к жизни.

Я хотел рассказать Вам о моем разговоре с Давыдовым. Не буду вдаваться в подробности. Сущность в том, что здесь я должен был до сих пор иметь не менее 26-27 часов в неделю, что начальству нашей Консерватории никогда не приходило в голову, во внимание к моим композиторским трудам, уберечь меня от утомления и дать мне возможность посвящать больше времени любимому труду. Оно никогда не выделяло меня из сонмища других преподавателей. Давыдов со слезами на глазах говорил мне, что если б я решился перейти в Петербург, я бы имел только 4 часа и получал бы почти вдвое больше вознаграждения. Он бы устроил мне класс высшей теории, т. е. свободного сочинения, и даже не требовал бы, чтобы я давал эти 4 часа в стенах Консерватории. Я бы мог их давать дома. Он не хотел верить, что я до сих пор, в течение 12 лет, занимался преподаванием гармонии и был обязан 26-27 часов в неделю отдавать Консерватории. Косвенные предложения перейти из Москвы в Петербург мне делали неоднократно прежде. В первый раз было сделано прямое предложение. Разговор этот произвёл на меня большое впечатление. Перемена службы меня мало соблазняет. Как ни выгодны сравнительно условия, предлагаемые Давыдовым, — но они всё-таки не дают мне свободы. Да, наконец, я ни за что не решился бы из-за большей платы за меньший труд дать переманить себя и нанести чувствительное огорчение Рубинштейну, сделаться врагом его на всю жизнь. С другой же стороны, разговор с Давыдовым на многое открыл мне глаза и содействовал к укреплению во мне твёрдого намерения бросить антипатичную деятельность в городе, где жизнь стала для меня немыслима. Вы можете себе представить, как мне приятно теперь четыре часа сряду (как сегодня) преподавать законы сочетания трезвучий 40 девицам, ничего не понимающим и не хотящим понимать, когда я знаю, что в другой консерватории я бы имел дело только с 2-мя или 3-мя талантливыми учениками, дошедшими до высшего класса, и посвящал бы на это всего четыре часа в неделю!

Много по этому поводу я бы мог припомнить и рассказать, — но это было бы и длинно и скучно. Скажу одно. Хотя в тайне души я всегда несколько страдал от мысли, что московская дирекция никогда не хотела ни на одну линию выделить меня из общего состава преподавателей, — но только теперь я понял, до какой степени мало здесь заботились о поощрении меня к композиторской деятельности.

Я ни слова не скажу обо всем этом Рубинштейну. Во-1-х, это поведёт только к недоразумениям между ним и Давыдовым; во-2-х, это оскорбит его амбицию считать себя всеобщим благодетелем; в-3-х, незачем, решившись во всяком случае бежать отсюда, отравлять и без того уже несколько отравленные наши отношения; в-4-х, бедному Рубинштейну до такой степени теперь достаётся от газетных фельетонов, ополчившихся на него с невероятною злобою, что мне его жаль *, в-5-х, я и в самом деле многим обязан ему как энергическому пропагандисту моих сочинений и очень бы не желал расстаться с ним иначе, как дружески. Резюме из всего этого то, что мне одинаково невозможно и оставаться здесь и переходить в Петербург. Остаётся одно: без огласки, без шума отказаться от профессорской обязанности и сделаться если не навсегда, то хоть ещё на 2, на 3 года свободным, как птица.

Боже мой! Неужели это счастье возможно! Неужели скоро может наступить эта блаженная, чудная минута! С большим нетерпением, с сердечным трепетом буду я ожидать, что Вы скажете на это. Мне так бы хотелось живо, правдиво, убедительно доказывать Вам основательность моего решения уехать из Москвы, я так боюсь, что Вам оно не понравится, — но вместе с тем чувствую, что и это стремление убедить Вас и этот страх излишни. Вы с полуслова, по одному намёку умеете читать в моем сердце. Мне кажется, что Вы одобрите меня. Боже мой, как я нескладно и глупо пишу сегодня! У меня сильно раздражены нервы. Мне хочется сказать Вам так много, — а слов не хватает. Ах, друг мой, дорогая, милая моя, как мне хочется куда-нибудь подальше отсюда, как здесь все противно и скучно! О работе теперь и думать нечего. Пока я окончательно не приду к какому-нибудь решению, пока я не буду иметь возможности назначить срок своего отъезда и считать дни и часы, оставшиеся до счастливой минуты, я не успокоюсь.


13 сент[ября]
1 пополудни

Итак, Вы в Сан-Ремо! Мне очень приятно воображать Вас среди столь знакомой местности. Напишите мне, дорогая моя, в каком отеле Вы остановились, как Вам понравилось вообще это место. Позвольте Вам рекомендовать две прогулки: 1) в Colo (кажется, так), маленький городок в горах, с замечательной картинной галереей, и 2) Faggiа, очень милое местечко. Мне кажется, что Вы должны сильно страдать от неумеренной жары. Я не сохранил особенно приятного воспоминания о San-Remo, хотя жить там всё-таки было покойной приятно благодаря моим милым сожителям. Вчера получил я письмо Ваше из Парижа. Благодарю Вас, друг мой, за сочувственные, тёплые слова Ваши по поводу «Буpи». Вы не можете себе представить, какое благодетельное действие имеют на меня подобные отзывы в устах таких людей, как Вы, и если бы Вы знали, как редко мне приходится их слышать! Я так счастлив, что моя музыка увлекает и трогает Вас! Никто и никогда не говорил мне того, что Вы мне часто говорите о моей музыке. Теперь, что бы я ни писал, я всегда имею Вас в виду и заранее представляю себе, что Вас затронет, к чему Вы отнесётесь хладнокровнее. Какой-то знаменитый актёр говорил, что он всегда из всей публики выбирает одно симпатичное лицо и играет для него. Я пишу для Вас.

Сейчас я должен был провести 3 часа у Фитценгагена, добродушного и любящего меня, но скучного и мелочного немца. Каждый день мне приходится насиловать себя, говорить и даже посещать людей или скучных или несимпатичных. Что делать? С волками жить, по-волчьи выть Но чего все это мне стоит! До свиданья.

Ваш П. Чайковский

Пьесы скрипичные я получил. Спасибо Вам и Пахульскому.


* он очень чувствителен к газетным отзывам.