Letter 842

Date	25 May/6 June 1878
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Brailov
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1492)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 173–175 (abridged) П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 415–417 П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 167–169 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VII (1962), p. 280–282 Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 164–166 (English translation; abridged)

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

25 мая 1878 г[ода] Браилов Сегодня праздник Вознесенья. Я сейчас был в монастыре й провёл очень приятный час. Народу собралась гибель как туземного, так и пришлого, ибо здесь храмовой праздник. В церкви нельзя было найти места; но по протекции какой-то монашенки я попал на хоры. Церковь по смешению остатков католического храма с византийскими приделками очень курьёзна и характерна. На потолке сохранились надписи латинские. Они состоят из названий различных добродетелей, специально мужских, как-то scientia, fortitudo (храбрость) и т. п. Певчие стояли сегодня тоже на хорах, и я наблюдал за лицами. Особенна интересна регентша, древняя старушка с очень красивым, выразительным лицом. Управляет хором она мастерски. Некоторые вещи пелись по нотам и очень изрядно. Значит, она имеет понятие о музыке? Откуда? Я в воображении своём построил целый роман. Не дождавшись конца обедни, я вышел на монастырский двор, и тут зрелище открылось очень оживлённое и любопытное. Во-1-х, мне очень нравится здешний народный костюм. У мужчин он скорее польский; головы у них с чубами и подбритые, как у Тараса Бульбы. У женщин одежда несравненно красивее, чем у каменских. Почти у всех великолепные караллавые бусы. Даже у слепых нищенок, сидевших рядком и певших хорам что-то очень своеобразное, были чудные кораллы и красивые платья. Слепые играли, как на базаре в Каменке, на лирах и пели. Один, кажется, возвещал близ6стьстрашного суда: «брат против брата, сусид против сусида!» Выходивший из церкви народ оделял нищих бубликами. У дверей церкви толпились продавцы и продав[щ]ицы разной дешёвой дряни. Повсюду расположились группы и ели кто сала, кто какую-то жидкость с капустой, кто просто хлеб. Тут же рядком гуляли юные девицы, учащиеся в школе при монастыре. Все вместе очень живописно, очень интересно. При моей любви к порядку и правильности распределения времени, жизнь моя здесь установилась так прочно, как будто я целый век свой живу здесь. Иногда мне кажется, как будто все это моё — и дом, и леса. Прогулки мои восхитительны как пешие, которые я делаю утром, так и вечерние в экипаже и с чаем. Сначала я конфузился, что за коляской едет целый фургон с самоваром, посудой, столом, стульями, коврами. Но все это делается с такой охотой и услужливостью, что я уже нимало не стесняюсь. Каждый раз еду в новое место. Но третьего дня место, где я пил чай, было да того восхитительно, что я чуть не плакал от восторга. Это было на высоком берегу реки посреди чудного леса с роскошным видам вдаль. Вчера мы ездили в далёкий лес, где, как в Пизе, есть огороженное место с дики ми козами. По возвращении домой был встречен сюрпризом. У моста меня ожидала лодка, сев на которую, я был привезён к беседке посреди пруда и в ней пил чай, ловил удочкой карасей и т. д. Вообще я буквально катаюсь как сыр в масле. Между тем будущее меня несколько тревожит. Нужно ехать в Москву, нужно где-нибудь встретиться с Толей, — между тем я ничего не могу решить, ибо не имею денег и жду или их, или вообще определенного указания насчёт их от Н[адежды] Ф[иларетовны]. С величайшим нетерпением буду ждать от тебя известии из Гранкина. По получении сего письма адресуй мне в Москву в Консерваторию. Что я должен быть в Москве в начале июня это несомненно. Буду ли у Кондратьева, не знаю. Модя! С тех, пор, как я прочёл «Ромео и Юлия», Ундина, Бертальда, Гульбранд кажутся величайшим ребячеством и вздором. Кончено. Я буду писать «Ромео и Юлию». Все твои возражения уничтожаются перед тем восторгом, которым я возгорелся к этому сюжету. Это будет самый капитальный мой труд. Мне теперь смешно, как я мог до сих пор не видеть, что я как будто предназначен для положения на музыку этой драмы. Ничего нет более подходящего для моего музыкального характера. Нет царей, нет маршей, нет ничего составляющего рутинную принадлежность большой оперы. Есть любовь, любовь и любовь. И потом, что за прелесть эти второстепенные лица: кормилнца, Лоренцо, Тибальт, Меркуцио. Пожалуйста, не бойся однообразия. Первый любовный дуэт будет совсем не то, что второй. В первом все светло, ярко; любовь, любовь не смущаемая ничем. Во втором трагизм. Из детей, беспечно упивающихся любовью, Ромео и Юлия сделались людьми, любящими, страждущими, попавшими в трагическое и безвыходное положение. Как мне хочется поскорее приняться за это. Прости меня, мой милый и бедный либреттист, за то, что я даром промучил тебя над «Ундиной». Черт с ней, с этой «Ундиной». И что в ней хорошего? И как это глупо и пошло, что она уплакала своего дурака? Уплакала? Вот-то дурацкое словцо. Да и вообще, как можно увлекаться этой дребеденью. Нужно быть ослам... и т. д. Вот в каком отношении я теперь нахожусь к «Ундине». Ничего я не напишу хорошего, если бы принялся за неё. Я ежечасно думаю об тебе, мой милый! Люблю погружаться в воспоминания нашего житья, беспокоюсь а твоём расположении духа. Ах! как бы я желал, чтоб ты увлёкся своею повестью так, как я теперь увлекаюсь будущей оперой. Только увлекательный труд может помирить тебя с настоящим. Расцелуй от меня Колю. Твой П. Чайковский

25 May 1878 Brailov Today is the Feast of the Ascension. I was just at the monastery and spent a most pleasant time. An immense number of people, both local and visitors, had gathered for the celebrations at the cathedral here. You couldn't find a seat in the church, but under the patronage of some nun I ended up in the choir. The church, combining the remains of the Catholic church with Byzantine extensions, is very curious and characterful. There are Latin inscriptions on the ceiling. These consist of the names of various virtues, particularly the masculine ones, such as scientia, fortitudo (bravery), and so on. The singers also stood in the choir today, and I studied their faces. Of particular interest was the regent, an ancient old woman with a very beautiful, expressive face. She manages the choir masterfully. A few things were sung to music, and very adequately. It seems she has some idea of music! From where? I constructed a whole novel in my imagination. Without waiting for the end of the service, I went out into the monastery courtyard, where a very lively and curious sight opened up before me. Firstly, I very much liked the local folk costume. For the men it's rather Polish; their heads are shaved, with forelocks like Taras Bulba's. The women have clothes incomparably more beautiful than those of the women in Kamenka. Almost everyone has magnificent coral beads. Even the blind beggar women, who sat in a row and sang some rather distinctive choruses, had wonderful corals and beautiful dresses. The blind played lyres and sang, as at the bazaar in Kamenka. One of them, I think, proclaimed the that the Last Judgement was imminent: "brother against brother, neighbour against neighbour!". People leaving the church gave bubliks to the poor. By the door of the church there was a crowd of men and women hawkers, selling various cheap rubbish. Groups had settled down everywhere, some eating suet, some a sort of liquid with cabbage, and some simply bread. Young girls studying at the monastery school were filing past. It was altogether very picturesque, most interesting. With my love of routine and the correct allocation of time, my life here is so firmly established that it's as if I'd been living here for a whole century. Sometimes it seems to me that all this — both the house and the forest — is mine. My excursions are delightful, both on foot, which I do in the morning, and in the evening in a carriage and with tea. At first I was flustered that behind the carriage was a whole wagon with a samovar, dishes, a table, chairs, and carpets. But all this is done so willingly and helpfully that I'm no longer embarrassed at all. I go to a new place each time. But the day before yesterday, the place where I drank tea was so amazing that I almost wept from delight. It was on a high bank of the river in the middle of a wonderful forest, with luscious views into the distance. Yesterday we went to a distant wood, where, as in Pisa, a place had been fenced off with wild goats. Upon returning home I was met with a surprise. A boat was waiting for me at the bridge; on boarding it, I was taken to a gazebo in the middle of the pond, where I drank tea, caught carp with a fishing road, etc. In general I'm literally rolling round like cheese in butter. Meanwhile, the future worries me somewhat. I need to go to Moscow, I need to meet Tolya somewhere, but for now I can't decide anything, because I don't have the money, and I'm either waiting for it, or generally for a firm indication about it from Nadezhda Filaretovna. I'll be waiting for news from you in Grankino with the greatest impatience. Upon receipt of this letter, write to me in Moscow at the Conservatory. I'm certain to be in Moscow at the start of June. I don't know whether I'll stay at Kondratyev's. Modya! Ever since I read "Romeo and Juliet", Undina, Berthalda, Huldbrandt seem nonsensical and childish in the extreme. That's it. I shall write "Romeo and Juliet". All of your objections crumble in the face of the delight that this plot instils in me. This shall be my magnum opus. It's funny to me now how I still could not see that it's as though I was destined to set this drama to music. There is nothing more suited to my musical character. There are no kings, no marches, nothing that constitutes a run-of-the-mill grand opera. There is love, love and love. And then, how delightful these minor characters are: the nurse, Lorenzo, Tybalt, Mercutio. Please have no fear of monotony. The first love duet will be altogether different from the second. In the first, everything is love light and bright, unabashed love. The second is tragic. From children, blithely revelling in love, Romeo and Juliet become people, loving, suffering, caught in a tragic and hopeless situation. How I want to set to work on this as soon as possible. Forgive me, my dear and poor librettist, for giving you the slip over "Undina". To hell with her, this "Undina". What is she good for? And how stupid and vulgar it is that she sobbed for her idiot. Sob? What a stupid little word? And in general, how can you become carried away by this drivel. You would have to be an ass.. etc. This is my current attitude towards "Undina". I wouldn't write anything good even if I set to it. I think about you every hour, my dear fellow! I like to immerse myself in the memories of our life, I worry about the state of your spirit. Oh, how I wish you would be captivated by your story as much as I'm now captivated by the future opera. Only captivating work can reconcile you with the present. Kiss Kolya for me. Yours P. Tchaikovsky