Letter 1072

Date	18/30 January 1879
Addressed to	Vladimir Stasov
Where written	Clarens
Language	Russian
Autograph Location	Saint Petersburg (Russia): National Library of Russia (ф. 738, No. 343, л. 31–35)
Publication	Русская мысль (1909), No. 3, p. 129–132 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VIII (1963), p. 48–51

Text

Russian text (original)

Clarens 18/30 янв[аря] 1879. Многоуважаемый Владимир Васильевич! Обращаюсь к Вам с весьма щекотливой просьбой. Дело в том, что нужно оказать услугу Н. Г. Рубинштейну, а вместе с тем и всему русскому музыкальному делу. Если я мог бы иметь основание предположить в Вас (судя по тону Ваших корреспонденций из Парижа) отсутствие охоты к оказанию услуг Рубинштейну, то, с другой стороны, ни минуты никогда не сомневался и не мог сомневаться в Вашей преданности музыкальному делу. Кроме того, из тех случаев, когда мне приходилось сталкиваться с Вами и пользоваться Вашей помощью, из того, что я знаю о Вас от других, а главное по какому-то чутью, я убеждён, что у Вас в груди бьётся тёплое и доброе сердце и что Вы, во всяком случае, без презрения отнесётесь к моей просьбе и примете участие в ,судьбах музыки в Москве, которым грозит большая опасность и невознаградимая потеря. Вам, вероятно небезызвестна та систематическая травля, предметом которой сделался с некоторых пор Н. Г. Рубинштейн со стороны русской прессы, причём злейшим и непримиримейшим врагом является, к сожалению, «Новое время». Ещё бывши в России нынешнею осенью, я глубоко возмущался бездной газетных клевет и оскорблении, которым подвергался Рубинштейн, и порывался предпринять что-нибудь в его защиту. Но тогда я ещё мог решить, каким способом следует приняться за дело, — к тому же мне казалось, что усердие, с которым обрушились на свою жертву газеты, должно за неимением матерьяла охладеть. Но оказалось, что для анонимной злобы и ненависти всегда найдётся матерьял. Мне пишут, что больше, чем когда-либо, гг. фельетонисты соревнуют[ся] в искусстве кидать комки грязи в лицо человека, заслужившего, во всяком случае, хотя бы уважение общества за его бескорыстную, энергическую и многолетнюю службу русскому искусству. Способ нападок очень простой. Берётся какой-нибудь изолированный факт, рассказывается в преднамеренно неблагоприятном тоне, освещается преднамеренно неблагоприятным светом, приправляется различными инсинуациями самого грязного свойства и преподносится читателям, которые из факта этого не могут вывести ничего иного, как то, что. Рубинштейн человек тупой, подлый, бесчестный и жестокий. В довершение всего, обвинитель скрывается под маской анонима и полемизировать с ним честным образом нельзя, ибо вместо того чтоб отвечать Вам на сущность дела, он прибегнет к новым инсинуациям, к новым клеветам и остаётся неуязвим в своём убежище. Я было хотел прямо отнестись к Суворину, — но он меня не знает и не имеет причины доверять мне. Кроме того, я не знаю, насколько редактор большой газеты, особенно теперь, когда столько высших политических интересов должны привлекать все его внимание, имеет времени обратить внимание на мелкие интрижки музыкального мирка, которые, собственно, и породили весь поток газетных оскорблений, безнаказанно наносимых бедному Рубинштейну. Между тем, мне теперь положительно известно, что он (вообще имеющий слабость раздражаться неблагоприятными газетными отзывами) крайне оскорблён, раздражён и совершенно серьёзно, подумывает бросить все дело и уехать. Мне показалось, что вряд ли Суворин, как человек малознакомый с музыкальным делом, вполне оценит все значение утраты Рубинштейна для русской музыки, и поэтому я решился обратиться к Вам, Владимир Васильевич, и просить Вас разъяснить ему всю не6лаговидность роли, которую его московский фельетонист заставляет играть «Новое время». Не знаю, кто этот фельетонист. Очень может быть, что он сам введён в заблуждение какою-нибудь посредственностью или бездарностью, которая свой неуспех вымещает посредством сплетней и подлых инсинуаций. Нужно ли мне говорить Вам о значении Рубинштейна для Москвы? Известна ли Вам вся неизмеримость услуг, оказанных им Москве? Если нет, то скажу Вам, Владимир Васильевич, что 20 лет тому назад Москва была в музыкальном отношении то же самое, что теперь какой-нибудь Самарканд. Если она теперь не сделалась одним из главных центров музыки, то всё-таки это город, в котором есть Муз[ыкальное] общ[ество] с 2 000 членов, Консерватория, которая если не даёт первоклассных дарований, то снабжает всю Москву учителями, популяризирующими хорошую музыку и здравый вкус, проливающую истинный свет там, где ещё недавно царствовал непроницаемый мрак! И все это сделал один Рубинштейн! И если б он теперь ушёл, то все это блестящее здание музыкальности рухнуло бы безвозвратно, потому что заменить его некем! Выскажете, что не стоит поддерживать вещь, которая держится только одним человеком. Нет, именно теперь-то и нужно поддержать этого человека, пока ещё фундамент не вполне упрочен, когда болота только что начинают сохнуть и почва крепнуть. Что Рубинштейн деспот—это правда. Что характер его, вследствие всеобщего поклонения и вообще тех обстоятельств, среди которых ему пришлось действовать, сделался несколько крут, — это тоже правда. Но правда и то, что он человек безусловно честный, безгранично преданный своему делу, далёкий от преследования узких, эгоистических целей, готовый всегда Помочь и матерьяльно и нравственно всякому светлому проявлению, наконец, человек, бескорыстие которого доходит до того, что все получаемое им из Консерватории, тратится им на учеников, за которых газеты заступаются как за жертв его тирании, тогда как они питают к нему безграничное обожание и охотно прощают ему его оглушительный начальнический крик, его деспотические выходки за то, что он отечески заботится о них. А между тем он незаменим. Кругом его сущие нули, и в числе этих нулей состоял и я 12 лет сряду. Это с моей стороны не ложная скромность. Я знаю, что в своём деле я не совсем лишён значения. Но в деле Рубинштейна, т. е. в администрации, в популяризировании музыки, в пропагандировании её, — я нуль, ибо природа сделала меня не способным ни к чему. Кроме своего дела, и лишила таланта чем-либо управлять (начиная с оркестра), что-либо устраивать, применяясь к обстоятельствам. Такие же нули все остальные. окружающие его. К чему же клонится травля? К тому, чтоб он ушёл? Но торжествовать от этого будет толь ко сам Рубинштейн, усталый и неоценённый, который благодаря своему виртуозному таланту. конечно, процветёт лично; будут торжествовать и фельетонисты, — а музыкальное дело в Москве погибнет безвозвратно. Итак, Владимир Васильевич, — вот в чем моя просьба. Нельзя ли попросить Суворина, чтоб он умерил усердие своего московского фельетониста? Дело в том, что имеют значение именно нападки «Нового времени», как газеты, дающей тон остальным. Письмо это безусловно конфиденциальное, и я только в таком случае попрошу Вас действовать, если Вы согласитесь даже моего имени не произнести, говоря об этом с Сувориным. Не знаю почему, но мне кажется, что Вы сочувственно отнесётесь к этому письму; но так или иначе, я бы просил Вас никому не говорить о содержании его. Не сообщайте также никому известия, что Рубинштейн решился бросить своё дело. Он об этом говорил только одному человеку, который и сообщил мне—это по секрету. Прощайте, многоуважаемый Владимир Васильевич! Ваш, П. Чайковский Простите за безалаберную редакцию письма. Я очень взволнован. Адрес: Suisse, Canton de Vaud. Clarens. Villa Richelieu.