Letter 1072

Date	18/30 January 1879
Addressed to	Vladimir Stasov
Where written	Clarens
Language	Russian
Autograph Location	Saint Petersburg (Russia): National Library of Russia (ф. 738, No. 343, л. 31–35)
Publication	Русская мысль (1909), No. 3, p. 129–132 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VIII (1963), p. 48–51

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Clarens 18/30 янв[аря] 1879. Многоуважаемый Владимир Васильевич! Обращаюсь к Вам с весьма щекотливой просьбой. Дело в том, что нужно оказать услугу Н. Г. Рубинштейну, а вместе с тем и всему русскому музыкальному делу. Если я мог бы иметь основание предположить в Вас (судя по тону Ваших корреспонденций из Парижа) отсутствие охоты к оказанию услуг Рубинштейну, то, с другой стороны, ни минуты никогда не сомневался и не мог сомневаться в Вашей преданности музыкальному делу. Кроме того, из тех случаев, когда мне приходилось сталкиваться с Вами и пользоваться Вашей помощью, из того, что я знаю о Вас от других, а главное по какому-то чутью, я убеждён, что у Вас в груди бьётся тёплое и доброе сердце и что Вы, во всяком случае, без презрения отнесётесь к моей просьбе и примете участие в судьбах музыки в Москве, которым грозит большая опасность и невознаградимая потеря. Вам, вероятно небезызвестна та систематическая травля, предметом которой сделался с некоторых пор Н. Г. Рубинштейн со стороны русской прессы, причём злейшим и непримиримейшим врагом является, к сожалению, «Новое время». Ещё бывши в России нынешнею осенью, я глубоко возмущался бездной газетных клевет и оскорблении, которым подвергался Рубинштейн, и порывался предпринять что-нибудь в его защиту. Но тогда я ещё мог решить, каким способом следует приняться за дело, — к тому же мне казалось, что усердие, с которым обрушились на свою жертву газеты, должно за неимением матерьяла охладеть. Но оказалось, что для анонимной злобы и ненависти всегда найдётся матерьял. Мне пишут, что больше, чем когда-либо, гг. фельетонисты соревнуют[ся] в искусстве кидать комки грязи в лицо человека, заслужившего, во всяком случае, хотя бы уважение общества за его бескорыстную, энергическую и многолетнюю службу русскому искусству. Способ нападок очень простой. Берётся какой-нибудь изолированный факт, рассказывается в преднамеренно неблагоприятном тоне, освещается преднамеренно неблагоприятным светом, приправляется различными инсинуациями самого грязного свойства и преподносится читателям, которые из факта этого не могут вывести ничего иного, как то, что Рубинштейн человек тупой, подлый, бесчестный и жестокий. В довершение всего, обвинитель скрывается под маской анонима и полемизировать с ним честным образом нельзя, ибо вместо того чтоб отвечать Вам на сущность дела, он прибегнет к новым инсинуациям, к новым клеветам и остаётся неуязвим в своём убежище. Я было хотел прямо отнестись к Суворину, — но он меня не знает и не имеет причины доверять мне. Кроме того, я не знаю, насколько редактор большой газеты, особенно теперь, когда столько высших политических интересов должны привлекать все его внимание, имеет времени обратить внимание на мелкие интрижки музыкального мирка, которые, собственно, и породили весь поток газетных оскорблений, безнаказанно наносимых бедному Рубинштейну. Между тем, мне теперь положительно известно, что он (вообще имеющий слабость раздражаться неблагоприятными газетными отзывами) крайне оскорблён, раздражён и совершенно серьёзно, подумывает бросить все дело и уехать. Мне показалось, что вряд ли Суворин, как человек малознакомый с музыкальным делом, вполне оценит все значение утраты Рубинштейна для русской музыки, и поэтому я решился обратиться к Вам, Владимир Васильевич, и просить Вас разъяснить ему всю неблаговидность роли, которую его московский фельетонист заставляет играть «Новое время». Не знаю, кто этот фельетонист. Очень может быть, что он сам введён в заблуждение какою-нибудь посредственностью или бездарностью, которая свой неуспех вымещает посредством сплетней и подлых инсинуаций. Нужно ли мне говорить Вам о значении Рубинштейна для Москвы? Известна ли Вам вся неизмеримость услуг, оказанных им Москве? Если нет, то скажу Вам, Владимир Васильевич, что 20 лет тому назад Москва была в музыкальном отношении то же самое, что теперь какой-нибудь Самарканд. Если она теперь не сделалась одним из главных центров музыки, то всё-таки это город, в котором есть Муз[ыкальное] общ[ество] с 2 000 членов, Консерватория, которая если не даёт первоклассных дарований, то снабжает всю Москву учителями, популяризирующими хорошую музыку и здравый вкус, проливающую истинный свет там, где ещё недавно царствовал непроницаемый мрак! И все это сделал один Рубинштейн! И если б он теперь ушёл, то все это блестящее здание музыкальности рухнуло бы безвозвратно, потому что заменить его некем! Выскажете, что не стоит поддерживать вещь, которая держится только одним человеком. Нет, именно теперь-то и нужно поддержать этого человека, пока ещё фундамент не вполне упрочен, когда болота только что начинают сохнуть и почва крепнуть. Что Рубинштейн деспот — это правда. Что характер его, вследствие всеобщего поклонения и вообще тех обстоятельств, среди которых ему пришлось действовать, сделался несколько крут, — это тоже правда. Но правда и то, что он человек безусловно честный, безгранично преданный своему делу, далёкий от преследования узких, эгоистических целей, готовый всегда помочь и матерьяльно и нравственно всякому светлому проявлению, наконец, человек, бескорыстие которого доходит до того, что все получаемое им из Консерватории, тратится им на учеников, за которых газеты заступаются как за жертв его тирании, тогда как они питают к нему безграничное обожание и охотно прощают ему его оглушительный начальнический крик, его деспотические выходки за то, что он отечески заботится о них. А между тем он незаменим. Кругом его сущие нули, и в числе этих нулей состоял и я 12 лет сряду. Это с моей стороны не ложная скромность. Я знаю, что в своём деле я не совсем лишён значения. Но в деле Рубинштейна, т. е. в администрации, в популяризировании музыки, в пропагандировании её, — я нуль, ибо природа сделала меня не способным ни к чему. Кроме своего дела, и лишила таланта чем-либо управлять (начиная с оркестра), что-либо устраивать, применяясь к обстоятельствам. Такие же нули все остальные окружающие его. К чему же клонится травля? К тому, чтоб он ушёл? Но торжествовать от этого будет только сам Рубинштейн, усталый и неоценённый, который благодаря своему виртуозному таланту, конечно, процветёт лично; будут торжествовать и фельетонисты, — а музыкальное дело в Москве погибнет безвозвратно. Итак, Владимир Васильевич, — вот в чем моя просьба. Нельзя ли попросить Суворина, чтоб он умерил усердие своего московского фельетониста? Дело в том, что имеют значение именно нападки «Нового времени», как газеты, дающей тон остальным. Письмо это безусловно конфиденциальное, и я только в таком случае попрошу Вас действовать, если Вы согласитесь даже моего имени не произнести, говоря об этом с Сувориным. Не знаю почему, но мне кажется, что Вы сочувственно отнесётесь к этому письму; но так или иначе, я бы просил Вас никому не говорить о содержании его. Не сообщайте также никому известия, что Рубинштейн решился бросить своё дело. Он об этом говорил только одному человеку, который и сообщил мне—это по секрету. Прощайте, многоуважаемый Владимир Васильевич! Ваш, П. Чайковский Простите за безалаберную редакцию письма. Я очень взволнован. Адрес: Suisse, Canton de Vaud. Clarens. Villa Richelieu.

Clarens 18/30 January 1879. Most respected Vladimir Vasilyevich! I turn to you with a very delicate request. As a matter of fact, it is necessary to render a service to N. G. Rubinstein, and at the same time, to the entire Russian musical cause. If I had reason to assume in you (judging from the tone of your correspondence from Paris) a reluctance to be of service to Rubinstein, then on the other hand I have never doubted for a moment, and could not doubt, your devotion to the musical cause. Furthermore, from those instances where I had occasion to see you and to seek your assistance, from what I know from others, and above all, somehow instinctively, I am convinced that a warm and kind heart beats in your chest, and that in any case, you will treat my request without contempt, and contribute to the fate of music in Moscow, which is at great risk of an irreparable loss. You are probably not unaware of the systematic persecution that N. G. Rubinstein has been subjected to for some time now on the part of the Russian press, of which his worst and most implacable enemy is, unfortunately, "New Time". While still in Russia this autumn, I was profoundly indignant at the multitude of newspaper insults and slanders to which Rubinstein was subjected, and I was eager to try to do something in his defence. But then I had yet to decide how I ought to approach this matter — besides, it seemed to me that the fervour with which the newspapers were attacking their victim should cool off for a lack of material. But it turns out that anonymous anger and hatred can always find material. They write to me that now more than ever, various columnists are competing in the art of throwing lumps of dirt in the face of a person who has, in any case, earned at least the respect of society for his selfless, energetic and long-term service to Russian art. Their method of attack is very simple. Some isolated fact is taken, recounted in a deliberately unfavourable tone, seasoned with various insinuations of the most insidious nature, and presented to readers who cannot deduce otherwise from this fact than Rubinstein is a foolish, vile, dishonest and cruel person. To top it all, the accuser hides under the guise of anonymity, and it is impossible to challenge his polemic in an honest manner, because of responding on the facts of the matter, he will resort to fresh insinuations, to new slanders, and remains invulnerable in his refuge. I wanted to approach Suvorin directly — but he does not know me and has no reason to trust me. Furthermore, I do not know how much the editor of a large newspaper, especially now, when so many higher political interests must draw all his attention, has the time to attend to the petty intrigues of the musical world, which in themselves have given rise to the whole stream of newspaper slanders inflicted with impunity on poor Rubinstein. Meanwhile, I am certain the knowledge that he (who generally has the weakness of being rattled by unfavourable newspaper reviews) is offended and irritated to the utmost, and is in all seriousness thinking of giving up the whole business and leaving. It seemed to me unlikely that Suvorin, as a person little acquainted with music, would fully appreciate the whole significance of Rubinstein's loss for Russian music, and therefore I decided to turn to you, Vladimir Vasilyevich, and ask you to explain to him all about the disgraceful role that his Moscow columnist is forcing "New Time" to play. I do not know who this columnist is. It is very possible that he himself has fallen under the influence of some sort of artless mediocrity, who avenges their lack of success by means of gossip and vile insinuations. Do I need to tell you about Rubinstein's importance for Moscow? Are you aware of the immeasurable services he has rendered to Moscow? If not, then I shall tell you, Vladimir Vasilyevich, that 20 years ago, Moscow was musically on a par with some sort of Samarkand now. If it has now become one of the principal centres of music, if all the same it is a town that has a Musical Society with 2000 members, a Conservatory, which if not producing first-class talents, then it supplies the whole of Moscow with tutors popularising good music and common sense, shedding genuine light where, until very recently, impenetrable darkness reigned! And all this was achieved by Rubinstein alone! And if he were to leave now, then this whole brilliant edifice of musicality would irrevocably collapse, because there is no one to replace him! You may say that it is not worth supporting something that is only held together by one man. No, it is precisely now that we need to support this man, while the foundations are not fully set, when the marshland is just beginning to dry out, and the ground is becoming stronger. It is true that Rubinstein is a despot. It is also true that his manner, as a result of universal adoration, and in the situation that he had to act, can be somewhat abrupt. But it is also true that he is an unconditionally honest person, boundlessly devoted to his work, who far from pursuing narrow, selfish aims, is always ready to offer assistance materially and morally to any bright apparition, and ultimately, a person whose selflessness extends to the point that everything he receives from the Conservatory he spends on his students, whom the newspapers make out to be victims of his tyranny, while they have boundless admiration for him, and willingly forgive his shouting at them and his despotism because he cares for them in a fatherly way. Meanwhile, he is irreplaceable. He is surrounded by nonentities, and I was one such nonentity for 12 years in a row. This is not false modesty on my part. I know that in my own business I am not entirely devoid of importance. But in Rubinstein's business, i.e. in administration, in popularising music and promoting it, I am a nonentity, because by nature I am incapable of any of this. Besides these matters, I lack the talent to manage anything (starting with the orchestra), to organise anything, to adapt to circumstances. All the others surrounding him are similarly nonentities. Where will this persecution lead? With him leaving? But naturally only Rubinstein himself, exhausted and unappreciated, will then personally flourish and triumph, thanks to his virtuoso talent. The columnists will also triumph — and musical life in Moscow will irrevocably perish. Thus, Vladimir Vasilyevich, this is my request. Could you not ask Suvorin to temper the zeal of his Moscow columnist? The point is that the attacks from "New Time" are ones that matter, as this newspaper sets the tone for the rest. This letter is unreservedly confidential, and I will only ask you to intervene in this matter if you agree not even to mention my name when discussing this with Suvorin. I do not know why, but I think you will respond sympathetically to this letter; but either way, I would ask you not to tell anyone about its contents. Also do not tell anyone the news that Rubinstein has decided to give up his business. He has only told one person about this, who told me that it was a secret. Farewell, most respected Vladimir Vasilyevich! Yours, P. Tchaikovsky Forgive my careless editing of the letter. I am very agitated. My address: Suisse, Canton de Vaud. Clarens. Villa Richelieu.