Letter 2356

Date	28 September/10 October–30 September/12 October 1883
Addressed to	Nadezhda von Meck
Where written	Verbovka
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 863)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 605–607 (abridged) П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк, том 3 (1936), p. 226–228 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XII (1970), p. 245–247

Text

Russian text (original)

28 сент[ября] Вербовка Милый, дорогой друг! Большую пустоту оставил здесь по себе Коля. Анна имеет сегодня весьма грустный вид, и весь дом как-то приуныл после весёлых дней, которые Коля украсил своим присутствием. Да и нашу взбалмошную, оригинальную, но, в сущности, всё-таки добрую Тасю жаль. Если помните, милый друг, я писал Вам в прошлом году, что считаю для Таси не только нужным, но и необходимым быть несколько времени вне дома. Но ту жалость, которую она в Вас возбуждала, и я тоже испытываю. Натура её такова, что ей трудно сродниться с институтской обстановкой, и я заранее знаю, что она опять будет жестоко тосковать в первое время. Скажу, Вам откровенно, дорогая моя, что хотя я не только люблю слушать некоторые оперы, но и сам их пишу, — однако ж Ваш взгляд на несостоятельность театральной музыки, по-видимому, несколько парадоксальный, — мне нравится. Точно так же, как Вы, смотрит на оперу Лев Толстой, который очень советовал мне бросить погоню за театральными успехами, а в «Войне и мире» он заставляет свою героиню недоумевать и страдать от фальшивой условности оперного действия. Человек, подобно Вам, живущий вне общества и вследствие того отрешившийся от всякой условности, или, подобно Толстому, проведший долгие годы безвыездно в деревне, занимаясь исключительно делами семейными, литературой и школьным делом, — должен живее другого чувствовать всю фальшивость и лживость оперной формы. Да и я, когда пишу оперу, чувствую себя стеснённым и несвободным, и мне кажется, что, в самом деле, не напишу, более никогда оперы. Тем не менее, нужно признать, что многие первостепенные музыкальные красоты принадлежат драматическому роду музыки, и авторы их были вдохновлены именно драматическими мотивами. Если бы не было вовсе оперы, — то не было бы «Дон Жуана», «Свадьбы Фигаро», «Руслана» и т. д. Конечно, с точки зрения простого здравого смысла бессмысленно и глупо заставлять людей, действующих на сцене, которая должна отражать действительность, не говорить, а петь. Но к этому абсурду люди привыкли и, слушая секстет [из] «Дон Жуана», я уж не думаю о том, что происходит нечто, нарушающее требование художественной правды, а просто наслаждаюсь красотами музыки и удивляюсь поразительному искусству, с которым Моцарт сумел каждой из шести партий секстета дать особый характер, оттенить резкими красками каждое действующее лицо так, что, забыв отсутствие правды в самой сущности дела, я поражён глубиной условной правды, и восхищение заставляет умолкнуть мой рассудок. Вы говорите, милый друг, что в «Евгении Онегине» мои музыкальные узоры лучше канвы, по которой они вышиты. Я же скажу Вам, что если моя музыка к «Евгению Онегину» имеет достоинства теплоты и поэтичности, то это потому, что моё чувство было согрето прелестью сюжета. Вообще мне кажется, что, признавая за текстом Пушкина только красоту стиха, Вы несправедливы. Татьяна не только провинциальная барышня, влюбившаяся в столичного франта. Она полная чистой женственной красоты девическая душа, ещё не тронутая прикосновением к действительной жизни; это мечтательная натура, ищущая смутно идеала и страстно гоняющаяся за ним. Не видя ничего подходящего к идеалу, она остаётся неудовлетворенной, но покойной. Но стоило появиться лицу, по внешности отличающемуся от среды пошло провинциальной, — она вообразила, что это идеал, и страсть охватила её до самозабвения. Пушкин превосходно, гениально изобразил мощь этой девической любви, и я с самых ранних лет моих всегда бывал потрясён до глубины души глубокою поэтичностью Татьяны после появления Онегина. Итак, если я горел огнём вдохновения, когда писал сцену письма, — то зажёг этот огонь Пушкин, и откровенно Вам скажу, вовсе не из напускной скромности, а вполне сознательно, что если моя музыка заключает в себе хотя десятую долю той красоты, которая в самом сюжете, — то я очень горжусь и доволен этим. В сцене поединка я тоже усматриваю нечто гораздо большее того, что Вы пишете. Разве не глубоко драматична и не трогательна смерть богато одарённого юноши из-за рокового столкновения с требованиями светского взгляда на честь? Разве нет драматического положения в том, что скучающий столичный лев от скуки, от мелочного раздражения, помимо воли, вследствие рокового стечения обстоятельств, — отнимает жизнь у юноши, которого он, в сущности, любит! Всё это, если хотите, очень просто, даже обыденно, — но простота и обыденность не исключают ни поэзии, ни драмы. 30 сентября Я остался в Вербовке на несколько дней один. Все наши переехали сегодня в Каменку, но так как моё помещение переделывалось, и до сих пор не готово, — то пришлось остаться на несколько [дней]. Впрочем, мне очень хорошо в моем одиночестве, которое от времени до времени я не только люблю, но нуждаюсь в нем. Я, конечно, не ожидаю от Вас, дорогая моя, писем с дороги и даже прошу Вас не утруждать себя ими до тех пор, пока совсем не устроитесь на зиму, — но мне хотелось бы знать подробно, что Вы предпримете после Вены и куда мне писать Вам. Я буду благодарен Влад[иславу] Альберт[овичу], если он меня о том уведомит. Беспредельно преданный и любящий Вас, П. Чайковский