Letter 1427

Date	16/28 February–28 February/1 March 1880
Addressed to	Nadezhda von Meck
Where written	Rome
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 633)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 377–378 (abridged) П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк, том 2 (1935), p. 316–318 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том IX (1965), p. 54–57

Text

Russian text (original)

Рим 16/28 февр[аля] 1880 Сейчас получил Ваше письмо, мой милый друг! Спешу ответить на него. Заказанную мне Давыдовым музыку я давно написал и отослал. Писал я её с отвращением, и, разумеется, ничего хорошего не могло выйти, — но нельзя и требовать, чтобы самый благонамеренный композитор мог найти что-нибудь заманчивого в таком сюжете, как «Впечатление, произведённое в Черногории русским манифестом». Я очень нашумел барабанами, тромбонами — и только. Впрочем, вряд ли предположенное представление при теперешних обстоятельствах состоится. Вы спрашиваете меня, друг мой, отчего вторую часть сюиты я назвал Divertimento. Вопрос этот живо переносит меня к незабвенным, ни с чем несравнимым блаженным дням, проведённым в Симаках. Вы помните, что я был тогда занят инструментовкой оперы. Однажды после обеда, сидя на балкончике и упиваясь своим счастием и чудными впечатлениями при виде густо заросшего уютного садика, я вспомнил о своей сюите и вдруг сообразил, что в ней все пять частей в 2-хдольном ритме. Это привело меня в ужас. Что было делать? Я решился тотчас же прибавить небольшую шестую часть в ритме тихого вальса, и так как расположение было самое подходящее, то весьма быстро намерение было приведено в исполнение, и партитура вновь прибавленного номера тотчас отослана к Юргенсону. Я не знал, как назвать новую часть, и выбрал divеrtimеntо, как первое попавшееся название. Мне казалось, что она не имеет большого значения среди других частей и только вклеена в сюиту для того, чтобы спасти её от монотонности ритма. Я положительно написал её в один присест и несравненно менее обдумывал и отделывал, чем остальные. Оказывается, что это не мешает ей нравиться больше всего остального, и мнение это я слышу не только от Вас, но и от других. Это только в тысячный раз доказывает мне, что автор никогда не судья своих творений. Милый, добрый и благодетельный друг мой! Я несказанно благодарен Вам за то, что Вы писали Colonn'y o новых моих вещах, но скажу Вам откровенно: для меня будет в высшей степени обидно и неприятно, если Вы снова материальным образом будете благодарить его за внимание к моим сочинениям. При подобных условиях исполнение моих сочинений, хотя бы и у такого хорошего артиста, как Colonne, не имеет для меня ничего лестного и даже полезного. Поверьте, что та щедрость Ваша, благодаря которой моя симфония была сыграна, не останется в тайне, если будет повторяться то щекотливое соглашение Ваше с Colonn'oм, которое состоялось нынче. Представьте себе, какой благодарный материал для фельетонистов русских газет, охотников до сплетен и личностей, если до них дойдёт слух о том, что мои симфонии играются в Париже с усердием, не вполне бескорыстным!? Мне кажется, что Colonne вполне порядочный человек и что он не злоупотребит Вашей бесконечной щедростью и пристрастием Вашим к моей музыке. Но ведь ни за что поручиться нельзя. И на всякий случай я решаюсь просить Вас, чтобы Вы на этот раз рекомендовали ему мои сочинения без поддержки этой рекомендации материальным вознаграждением. В первый раз, как мне ни совестно было, что из-за моей симфонии Вы истратили значительную сумму, я всё-таки радовался, что благодаря Вашей дорогой дружбе наша симфония будет известна музыкальной публике Парижа, и был Вам бесконечно благодарен за новое проявление Вашей симпатии к моим сочинениям. Теперь, если б повторилось такое же соглашение, мне было бы только совестно перед Вами и обидно думать, что Colonne лишь при свете кучки золота умеет ценить мои авторские достоинства. А за рекомендацию всё-таки благодарю и опять благодарю Вас, милый и бесценный друг! Я купил из предположенных подарков только браслет для Тани, и мы оба с Модестом трепещем, что он окажется недостаточно изящным. На остальные подарки все ещё не могу решиться. Иногда подолгу стою перед окнами магазинов на Condotti или Corso и собираюсь купить чуть не весь магазин, ибо мне все нравится, или, лучше сказать, ничего не нравится в особенности. Мне кажется, друг мой, что Вы напрасно говорите, что ювелирные вещи здесь дороги. Можно купить, как говорят, очень красивые вещицы за не особенно большую плату. Впрочем, я ничего в этом не смыслю и положусь на добросовестность купцов. У меня замирает сердце при мысли о 19-ом феврале, но не преувеличены ли страшные слухи о готовящихся ужасах? Льщу себя надеждой, что да! Должен же быть когда-нибудь положен предел этим ужасам! Нельзя же, наконец, взорвать всю Россию? Таня должна была остаться у тётки своей, сестры Льва Васильевича, но потом и ей и сестре стало так тяжело расставаться, что и она уехала в Каменку. Сестра приехала домой больная и несколько дней опять пролежала. Теперь пишут, что ей лучше.   1 марта 18 февр[аля]  1880 Концерт Брамса мне точно так же мало нравится, как и все остальное, им написанное. Он, конечно, большой музыкант и даже мастер, но мастерства больше, чем вдохновения. Много каких-то приготовлений к чему-то, много намёков на что-то долженствующее сейчас явиться и очаровать, — по ничего из этого не выходит, кроме скуки. Его музыка не согрета истинным чувством, в ней нет поэзии, но зато громадная претензия на глубину. Однако ж в глубине этой нет ничего — пустое пространство. Напр[имер], возьмём начало концерта. Оно красиво как вступление к чему-то, это отличный пьедестал для колонны, — но самой колонны нет, а тотчас за одним пьедесталом следует другой. Не знаю, хорошо ли я выражаю свою мысль или, лучше сказать, чувство, которое мне внушает музыка Брамса. Мне хочется сказать, что он никогда ничего не высказывает, а если высказывает, то не досказывает; искусно склеенные между собою кусочки чего-то составляют его музыку. Рисунок лишён определённости, колорита, жизни. Но мне кажется, что независимо от всяких определительных обвинений я бы прежде всего должен был сказать, что Брамс, как музыкальная личность, мне просто антипатичен; я не могу его переварить. Как бы он ни старался, я остаюсь холоден и враждебен. Это чисто инстинктивное ощущение. Если б Вы знали, милый друг, что за божественная погода; и как меня пробирает мороз при мысли, что я еду в Петербург, этот ненавистнейший из всех городов мира, что мне предстоит ещё очутиться среди зимы после той чудесной, волшебной весны, которою я здесь наслаждаюсь. Буду завтра думать о Вас и о всех дорогих людях, живущих в Петербурге. Но хотя душа моя тревожна, а ум говорит мне, что распространяемые о предстоящих ужасах слухи преувеличены. Здесь в газетах уверяют, что будут взорваны на воздух три улицы в Петербурге??? Это уж слишком. До свиданья, дорогой друг! Бесконечно любящий Вас, П. Чайковский Радуюсь, что занятия Пахульского идут хорошо.