Letter 2440

Date	18 February/1 March–19 February/2 March 1884
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Paris
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1733)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 626 (abridged) П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 304–305 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XII (1970), p. 321–324 (abridged) Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 300 (English translation; abridged)

Text and Translation

The ellipses (...) indicate parts of the letter which have been omitted from all previous publications of this letter, and which it has not yet proved possible to restore from other sources.

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Париж 18 февр[аля] Модичка! Воображаю как тебе было тяжело лгать насчет «grand succés» «Мазепы» в Петербурге. А всё-таки ты хорошо сделал, что лгал; ибо меня право можно было убить правдой, если б по разным признакам и вследствие разных недомолвок в письмах Эммы ко мне и Левы к Тане я не был приготовлен к этому. Только вчера, из письма Юргенсона (который имел жестокость не только прямо правду сказать, но и упрекнуть меня за то, что я не поехал в Петербург) я узнал истину. Не знаю, как я мог пережить вчерашний день. Это подействовало на меня как громовой удар и весь день я страдал так ужасно. как будто случилось непоправимое, громадное бедствие. Конечно, тут есть всегдашнее преувеличение, но в самом деле в мои годы, в моем положении, когда уже надеяться на будущее трудно, — всякий даже относительный неуспех приобретает размеры позорного фиаско. А главное обидно, что будь я другой человек и возьми на себя настолько, чтобы поехать в Петербург, — и, вероятно, я уехал бы, увенчанный лаврами. Сегодня я уже гораздо покойнее, но есть все ещё не могу. Как я нуждался вчера, да ещё и сегодня, в твоём присутствии! Как болезненно сильно мне хотелось перелететь к тебе в Питер. Независимо от этого убийственного огорчения, мне вообще так отвратительно мерзко в Париже, как я никогда н вообразить не мог. Таня все больна; оставить её так тем более невозможно, что я же сам телеграммой удержал Леву, которого вызвал было Влад[имир] Александрович. Да если б и мог её оставить, то в Италию мне не на что ехать; а впрочем, мне и не хочется. Никуда не хочется, кроме деревни. За неимением другой я решил в скором времени в Каменку ехать. Нужно только определить хорошенько, что делать с Таней. Здесь оставаться ей нет смысла; домой тоже нельзя. Что же делать? Ждём указаний от Левы. Вчера я ещё раз ездил к Жоржу. Чудный ребёнок, — но все ещё не могу как следует своим его признать. Все ещё он мне слишком отца напоминает. С тех пор как я тебе не писал, в театре я не был ни разу. Причиной этому Таня, которую только вечером и можно как следует видеть. Большею частью я у них и обедаю. Приходится то принимать Голицына и Масалитинова, то бывать у них. Владимир Алекс[андрович] тоже много времени у меня берет, ибо приходится сидеть с ним у Тани, или его навещать, или от него удирать, — но во всяком случае с ним дело иметь. Здесь теперь Антон Рубинштейн, и я страшно боюсь, чтобы он не узнал о моем присутствии, что весьма возможно. Вообще живу как на угольях, ценою больших усилий добиваясь одиночества. Множество планов у меня было то в Испанию ненадолго съездить, то в Лондон, то хоть в Брюссель, чтобы рассеяться, — но, кажется, всё это не осуществится. По правде сказать я страшно боюсь теперь одиночества, и присутствие около меня Тани и Молас, хотя и не радует меня, ибо в положении Тани ничего нет, кроме самого грустного и безнадёжного, — но всё-таки я дорожу их близостью. Конечно, не обошлось без денежно и помощи с моей стороны; их дела ужасно плохи. Модя! Я снова должен выразить моё преклонение перед Лиз[аветой] Мих[айловной]. Если б ты видел, что она сделалась для Тани, и как она просто, спокойно и как бы легко заменила для Тани все: и мать, и друга, и преданную горничную, и сиделку — и как она любовно это делает. У меня слезы навёртываются, когда я думаю о ней, — до того она трогательна в простоте своей. «La joie de vivre» отвратительна по тенденции и по ломанию; но есть что-то гениальное в изображении Lаzаr'а. Местами я просто содрогался от правдивости некоторых подробностей, мне хорошо знакомых по опыту, но о коих никогда ещё никто не писал. Мне не хочется сегодня отправлять это письмо, так как оно произведёт на тебя грустное впечатление. Подожду до завтра. Кстати, ведь я так многое хотел тебе сказать. 19 февр[аля] Весь день просидел вчера у Тани. Ночью спал превосходно и сегодня уж иначе отношусь к причинам, породившим бешеную расстроенность предыдущих двух дней. Тебя, вероятно, интересует, что такое у Тани. Я сам хорошенько не понимаю [...]. Тарнье говорит, что ничего серьёзного во всем этом нет, и требует полной неподвижности и спокойствия. Но у Тани все внутри болит и слабость ужасная; по временам она испытывает тоску, полное падение духа и желание смерти. Я значительно поднял её дух мыслью учиться у Вормса и сделаться актрисой. Решено по выздоровлении написать к Вормсу и посоветоваться с ним при свидании. Не будь при ней Лиз[аветы] Мих[айловны], она бы пропала. Но нужно отдать Тане справедливость: она ужасно ценит и любит Лизав[ету] Мих[айловну] и при всяком случае выражает это. Я думаю, что я сделаю очень благоразумно, если при первой возможности уехать отправлюсь в Каменку. Когда решу день выезда, буду тебе телеграфировать. Что бы тебе, Модичка, съездить в Каменку на страстную и святую на мой счёт!!! Пока до свиданья. Скоро ещё напишу. Чувствую потребность в частой переписке с тобой. Целую тебя и Количку моего милого! Твой П. Чайковский Как мне иногда хочется посидеть с Вами вечерком на одном из двух тронов.

Paris 18 February Modichka! I can imagine how hard it was for you to lie about the "grand succés" of "Mazepa" in Petersburg. Still, you did well to lie; because the truth could have killed me, and as result of various deliberate omissions in letters from Emma to me and Leva to Tanya, I had not been prepared for this. It was only yesterday, in a letter from Jurgenson (who was cruel not just for telling me the truth directly, but also in reproaching me for not going to Petersburg) that I learned the reality. I don't know how I managed to survive yesterday. It struck me like a clap of thunder, and I suffered enormously all day, as if a huge irreparable, disaster had occurred. Of course, there's always an element of exaggeration in this, but the fact as that at my age, in my circumstances, when it's already difficult to hope for the future — even relative failure takes on the dimensions of a shameful fiasco. And most importantly, it's annoying that if I were a different person, and had taken it upon myself to go to Petersburg, I would probably have left crowned with laurels. I'm much calmer today, but I still cannot eat. How I needed your presence yesterday, and even today! How painfully I wanted to fly to you in Piter. Regardless of this deadly disappointment, I generally feel so horribly vile in Paris as I could have never imagined. Tanya is thoroughly unwell; it's all the more impossible to leave her like this because I myself used a telegram to forestall Leva, whom Vladimir Aleksandrovich had summoned. Indeed, even if I could leave her, I have reason to go to Italy; and yet, I don't want to. I don't want to go anywhere except the country. In the absence of an alternative, I've decided to go to Kamenka for a little while. I just need to carefully work out what's to be done with Tanya. There's no point in her staying here; she cannot go home either. What's to be done? We're waiting for instructions from Leva. I went to see Georges again yesterday. He's a wonderful child — but I still can't quite recognise him as one of my own. He still reminds me too much of the father. Since I last wrote to you, I haven't been to the theatre even once. The reason for this is Tanya, who I can only see properly in the evening. I mostly have dinner with them. I either have to receive Golitysn and Masalitinov, or visit them. Vladimir Aleksandrovich also takes up a lot of my time, because I have to sit with him at Tanya's, or call on him, or flee from him — but in any case, I have to deal with him. Anton Rubinstein is here now, and I'm terribly afraid that he'll learn about my presence, which is very possible. In general, I'm living on tenterhooks, expending great efforts to achieve solitude. I had many numerous plans to go to Spain for a little while, then to London, or even to Brussels in order to distract myself, but it seems that none of this will happen. To tell the truth, I'm now terribly afraid of loneliness, and the presence Tanya and Molas nearby, although it doesn't make me happy, because there is nothing but the utmost sadness and hopelessness in Tanya's situation — all the same I value their closeness. Of course, this wouldn't have been possible without money and assistance on my part; my affairs are awfully poor. Modya! Once again I must express my admiration for Lizaveta Mikhaylovna. If only you could see what she has been doing for Tanya, and how simply, calmly and how easily she became a surrogate for Tanya: a mother, a friend, a devoted maid, and a nurse — and how lovingly she does this. My eyes fill with tears when I think about her — she is so touching in her simplicity. "La joie de vivre" is horrible in its nihilistic tendencies, but there is a hint of genius in Lazare's depiction. In parts I simply shuddered at the truthfulness of some details, which were well known to me from experience, but about which nobody had ever written before. I don't want to send this letter today, since it will make a sad impression on you. I'll wait until tomorrow. There's so much I wanted to tell you anyway. 19 February I spent the whole of yesterday with Tanya. I had an excellent night's sleep, and today I have a different perspective towards the reasons which gave rise to the frenzied upset of the previous two days. You are probably interested to know what Tanya has. I don't understand it very well myself [...]. Tarnier says that there is nothing serious in all this, and demands complete stillness and calm. But Tanya's insides are painful, and she is awfully weak; at times she expresses homesickness, a complete lack of spirit, and a desire for death. I significantly boosted her spirit with the idea of studying with Worms and becoming an actress. After her recovery, the decision was taken to write to Worms and consult with him about a meeting. If Lizaveta Mikhaylovna hadn't been with her, she would have perished. But we must give Tanya her dues; she is awfully appreciative of Lizaveta Mikhaylovna, and whatever happens she expresses her love for her. I think it would be most prudent for me to leave for Kamenka at the first opportunity. I'll telegraph you when I've settled on the day of my departure. Modichka, who don't you go to Kamenka to celebrate Easter at my expense!!! For now, until we meet. I'll write more soon. I feel the need to correspond with you frequently. I kiss you and my dear Kolichka! Yours P. Tchaikovsky How I sometimes want to set with you in the evening on one of the two thrones.