Letter 730

Date	15/27 January–18/30 January 1878
Addressed to	Anatoly Tchaikovsky
Where written	San Remo
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, Nos. 1142–1144)
Publication	П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 354–358 П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 142–144 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VII (1962), p. 51–54 (abridged) Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 139–141 (English translation; abridged)

Text

Russian text (original)

Воскресенье 27/15 янв[аря] 1878 г[ода] Сейчас мы с Модей очень хохотали. Он сравнивал меня с пушкинской старушкой, которая захотела сделаться царицей морской. Разговор шёл о моем будущем. Я изъявил решительное желание сделаться богатым помещиком и жить в своём замке. Повод к этому разговору подало вчерашнее письмо Рубинштейна. Оно возбудило в моей душе много злобы против этого музыкального генерала, продолжающего смотреть на меня, как на прапорщика, вполне ему подчинённого. Всё элементы антипатии и ненависти к Рубинштейну, бессознательно бродящие на дне моего сердца, забушевали с неудержимой силой, и я не могу себе представить, как мне придётся служить опять в Консерватории под ферулой его превосходительства! Меня бесит, что он так упорно хочет быть моим благодетелем. Понявши, что то, что он сделал для меня нынче осенью, в сущности очень ничтожно и что простое приличие требовало оказать мне помощь, — он теперь вообразил себе, что я ему обязан деньгами M[ada]me М[екк], и находит, что это благодеяние было излишне. Я злоупотребил снисходительностью и великодушием моего начальника, я предаюсь лени, я отучаюсь от труда, мне нужно одуматься! Господи, до чего это все нагло, пошло, самоуверенно! До чего мало он понимает, что я нисколько не нуждаюсь в тех 2 700 рублях, которые я почти насильно себе выпросил, и что захоти я, так мне в другом месте, за меньшую работу, дали бы большие деньги! Нет! Ему все кажется, что я только и держусь, что его благодеяниями. Знаешь, что я вижу в основании всего этого? Опять все то же. Шантаж! Дескать, с своей позорной репутацией благодари судьбу, что я ещё держу тебя. Честное слово, это так. Ну как же не мечтать освободиться от этой обузы: Я даже сегодня утром, валяясь в постели, решил было просить у Левы и Саши, чтобы они взяли меня учителем музыки, и остаться. навсегда жить у них! только бы подальше от холуйства! Представь, что добродушный, милый Карлуша, и тот написал мне пошлость, которую я никак не могу забыть. Он тоже упрекает меня за отказ в делегатстве и в конце аргументов прибавляет: «А главное, я боюсь, что тебя разлюбит Ник[олай] Григ[орьевич]. И в каком положении он перед Давыдовым, которого он просил рекомендовать тебя!...» Угрожать мне величайшим бедствием: что Руб[инштейн] меня раз любит, — разве это не противно! И потом они хотят меня уверить, что и рекомендацией в делегаты Давыдовым меня я опять-таки обязан Рубинштеину!!! Противно! Толичка, мой милый! Я должен тебе сказать что я чувствую себя превосходно; здоровье моё отлично. Рубинштейн прав, если хочешь, говоря, что я блажу. Это верно, — но ведь единственная моя болезнь в том и состоит, что я блажу и не могу не блажить. С чисто физической точки зрения, я совершенно здоров. Даже дрыганий (тпфу, тпфу, тпфу) больше нет! Сегодня мы совершили с Модей и Колей на ослах прогулку в горы, в городок Cola, где есть интересная картинная галерея. На возвратном пути я нарвал целый букет фиалок. Понедельник 28/16. Сейчас получил твоё письмо. Я не путаю насчёт консерваторских денег. Помнишь первое письмо Рубинштейна? В нем было сказано, что мне назначена сумма в 1 200–1 300 рублей (он не знал наверное), которая будет мне выплачиваться в течение года. За первые два месяца по сто рублей я получил ещё в Кларансе, остаётся 1 000 или 1 100. Положим, 1 000. M[ada]me Нилус получает 600; за моего стипендиата Литвинова я уплачу 100, — остаётся 300, которые я и назначаю мерзавке. Это-то совершенно верно. Но вот что мне темно. Из твоих писем я вижу, что M[ada]me Нилус начла 146 р[ублей] процентов. Каким это образом? У неё был мой вексель в 1 300 р[ублей]. Срок ему был в декабре. В мае я заплатил 800. Оставалось 500. Откуда же взялись проценты? Решительно не понимаю. Ведь про центы были уже в сумме векселя. Каким же образом на выплачиваемые помесячно 500 могло набраться 146 рублей, и почему именно 146? Меня это так сегодня озадачило, что я написал M[ada]me Нилус письмо. Знаешь ли, сколько из этих 1 300 р[ублей] я получил в действительности? Семьсот! Итак, процентов на 700 рублей я плачу 600+146. Недурно! Правда, что M[ada]me Нилус в этом не виновата. Она дала мне какие-то фонды, принадлежавшие её сыновьям и в то время сильно упавшие в цене. Она иначе их не могла дать, как по той цене, по какой купила; вот отчего и образовалась столь большая сумма, да ещё Ник[олай] Льв[ович] за комиссию содрал. Но всё-таки досадно за 700 р[ублей] заплатить 1 446? Ну, о долгах довольно. Сегодня утром фотограф, явившийся к нам, снял нашу группу вчетвером. Как мне было досадно думать, что мы не снялись с тобой в Кларане или в Венеции! Как только будет готова, пришло тебе. Я ужасно страдал во время снимания, по-обыкновенному. После завтрака я взял нотной бумаги и пошёл один в горы, чтобы докончить сцену дуэли, которая ещё не сочинена вполне. Насилу нашёл уголок, где никого не было. Работал успешно. За обедом у Коли с Модестом была страшная сцена, которая меня немного расегроила. Я нашёл, что Модя уж слишком рассвирепел. Я не могу видеть, когда Коля горько плачет. Потом, конечно, был мир. Но какое золотое сердце у этого мальчика и до чего он любит Модеста! Толя! мне кажется, что ты всё-таки недоволен моим отказом от делегатства. Вообрази, голубчик, меня среди суеты, массы знакомств, среди людей, не знающих и не ценящих меня как музыканта, среди всякой русской шушеры, которая полезет в музыкальные экспоненты, среди всей этой кутерьмы, — ну могу ли я это выдержать? И целых 8 месяцев!!! Какая скотина твой друг Рубинштейн! Я все ещё не могу успокоиться от его дурацкого письма! Вторник 29/17 янв[аря] 1878. Вчера после моего письма Модест прочёл мне две главы из своего романа, который он давно уже пишет понемногу. Я был изумлён. Это до того хорошо, умно, тонко, интересно и ново — что я не верил, что передо мной сидел сам автор. У Модеста серьёзный, положительный талант. Если б к этому присоединить ту выдержку, терпение, усидчивость в труде, которыми могу похвастать я, то у него уже давно было бы написано несколько замечательных вещей. Я взял с него слово, что он окончит здесь свой роман. Модест строжайше запрещает мне сообщать об этом кому бы то ни было, кроме тебя. А ты не болтай никому, даже Ларошу не говори. Я очень рад, что не ошибся в своём предположении насчёт литературного таланта в Модесте. Спал я сегодня скверно, с болью в желудке. Утром совершил холодное омовение всего своего тела. Ванн здесь нет. Прачка нас надувает уже несколько дней сряду. Дошло до того, что Модест ходит сегодня в моей ночной рубашке, а я сам себе выстирал платок. Не знаю, почему я сегодня утром чувствовал себя, несмотря на скверную ночь, удивительно хорошо. Работа идёт отлично, и я принялся за последнюю трудную часть оперы, т. е. за интродукцию. Мне было до того хорошо, что я подумал: верно, сегодня случится какая-нибудь пакость. Так и есть. После завтрака пришли письма; одно от Юргенсона. Он мне пишет, что до сих пор не получил Глинкинских вещей, которые я ему выслал ещё из Венеции. Это меня привело в ужас. Во-первых, потерянный труд, а во-вторых, пропали рукописи, за которые Юргенсон заплатил 2 000 р[ублей]. Послал телеграмму в Венецию. Кроме того, из письма Танеева я вижу, что симфония моя не дошла до Москвы, а я выслал её из Милана 3 недели тому назад. Телеграфировал Альбрехту. Завтра получу ответы. Мы ходили сегодня с Модей в оперу, а беречь Колю поручили здешней девушке, Маргарите. В опере шёл «Севильский цирюльник». Розина (русская) пела очень мило. Тенор очень хороший. Все остальное ниже всякой критики, на всего ужаснее здешняя публика, — кричит, свищет, беснуется! Теперь 12 часов ночи. В то время, как я тебе пишу, внизу, под нами, выносят покойника, умершего вчера от водяной. Среда 30/18 янв[аря] Слава Богу! Получил ответы из Венеции, что посылка была отправлена вовремя, а из Москвы что симфония уже там. Я совершенно покоен. Сегодня погода стоит скверная, серо, холодно. Тем не менее я очень весел. Сейчас я кончил интродукцию. Работы осталось ещё не более как недели на две. Мы ходили все вместе к симпатичному Алёшиному доктору. Он говорит, что все идёт очень успешно. Алёша чувствует себя хорошо, но страшно исхудал. Вероятно, мы, т. е. Модест, Коля и я, съездим дни на 2 или на 3 в Ниццу, а потом опять сюда вернёмся. Целую тебя крепко. Не забудь каждый раз после письма передавать нежные поцелуи Папе и Л[изавете] М[ихайлавне]. П. Чайковский