Letter 780

Date	7/19 March 1878
Addressed to	Nadezhda von Meck
Where written	Clarens
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 3136)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 128–131 (abridged) П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк, том 1 (1934), p. 243–246 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VII (1962), p. 159–162 To my best friend. Correspondence between Tchaikovsky and Nadezhda von Meck (1876-1878) (1993), p. 205–208 (English translation; abridged)

Text

Russian text (original)

Clarens 19/7 марта Мы продолжаем жить среди настоящей зимы. Сегодня опять целый день идёт снег. Тем не менее я нисколько не скучаю и благодаря работе и приятному обществу своему не замечаю, как время идёт. Соната и концерт очень занимают меня. В первый раз в жизни мне пришлось начать новую вещь, не кончивши предыдущей. До сих пор я всегда держался неуклонно правила никогда не приступать к новому труду, пока старый не кончен. На этот раз случилось так, что я не мог побороть в себе охоты набросать эскизы для концерта, а потом увлёкся и оставил в стороне сонату, к которой понемножку возвращаюсь однако же. Я с величайшим наслаждением прочитал уже обе книжки «Русской старины». Судя по тому, что я получил их разрезанными, думаю, что Вы их читали. Не правда ли, друг мой, что письма Серова полны интереса, а для меня тем более, так как эпоха, к которой относятся эти письма, мне очень памятна. Как раз в то время, когда ставилась «Юдифь», я познакомился с Серовым и присутствовал на многих репетициях этой оперы. Она приводила меня тогда в восторг, и Серов казался мне человеком гениальным. Впоследствии я очень разочаровался в нем и не только как в человеке, но и как в композиторе. Как человек он никогда не был мне симпатичным. Его мелочное самолюбие, его самообожание, проявлявшееся в формах, в высшей степени наивных, казались мне очень отталкивающими и непостижимыми в человеке, столь даровитом и столь умном. А умён он был замечательно, несмотря на всю мелочность самолюбия. Это, во всяком случае, была личность очень интересная. До 43 лет он не написал ничего; пытался сочинять, увлекался собой, потом падал духом и чего-то выжидал. Наконец, после 25-летнего колебания он принялся за «Юдифь» и удивил всех. От него ожидали скучной, бездарной, с претензией на широкий стиль оперы: думали, что человек, до такого позднего возраста ни разу не заявивший себя композитором, — не может обладать талантом, — и ошиблись. 43-х летний новичок предстал перед публикой и перед музыкальным петербургским миром с оперой, во всех отношениях прекрасной и нигде не дававшей чувствовать, что она первое сочинение своего автора. Не знаю, друг мой, знакома ли Вам «Юдифь»? В этой опере бездна достоинств. Она необыкновенно тепло написана и местами достигает большой высоты и силы. Она имела порядочный успех в публике и огромный в музыкальных кружках, особенно между молодёжью. Серов, целую жизнь прозябавший в неизвестности и боровшийся с нуждою, — вдруг преобразился в героя дня, в кумира некоторых музыкальных кружков, в знаменитость. Этот неожиданный успех вскружил ему голову. Он уверовал в свою гениальность. Замечательна наивность, с которой он выхваляет себя в своих письмах, удивляется своему небывало оригинальному стилю, красоте своих мелодий. Между тем, оказалось, что Серов хотя и даровитый человек, — но не первостепенный талант. Его вторая опера, «Рогнеда», уже не есть прочувствованное и выстраданное произведение. В ней он, видимо, гоняется за эффектами, впадает иногда в пошлость и банальность (песнь дурака) и посредством грубых материальных эффектов старается угодить райку. Это тем более странно, что в качестве ярого вагнериста он печатно поносил Мейербера за его эффектоманию и вульгарность стиля. «Вражья сила» ещё слабее. Таким образом, в результате Серов представляет небывалое и очень интересное явление в историй музыки. Композитор, дебютирующий в 43 года оперой очень высокого достоинства, сразу посредством её достигающий высокого положения в сфере музыки, потом тотчас же стремительно клонящийся к упадку, — это очень любопытное явление. Если же взять его многочисленные критические статьи и проследить, до какой степени его теория не согласовалась с его практикой, т. е. до чего он писал музыку в духе диаметрально Противоположном его критике, — то интерес ещё усугубляется. Я распространился о Серове потому, что по поводу прочитанных вчера писем его я сегодня целый день думаю о нем и вспоминаю его. Вспоминаю то высокомерие, с каким он ко мне относился, и как я желал тогда, чтобы он признал во мне способности. Вспоминаю, как этот талантливый, очень умный и универсально образованный человек имел слабость никого не признавать, кроме себя, как он завидовал успехам других, как он ненавидел всех, кто пользовался успехом и известностью в его искусстве, как он поддавался часто самым мелким эгоистическим побуждениям. С другой стороны, как хочется ему простить это ради всего, что он перестрадал до тех пор, пока успех не выручил его из нищеты, неизвестности, приниженного положения. И все это он переносил с мужеством и твёрдостью ради любви к искусству. Он мог бы по рождению, воспитанию и связям сделать блестящую карьеру на службе, но охота к музыке взяла верх. Как больно мне было читать в его письмах его жалобы на то, что в среде семейства он не только не встречал поддержку, одобрения, — но насмешки, недоверие, враждебность к его попыткам выйти из торной чиновничьей тропинки на тернистый путь русского, артиста. Господи! какая загадка человек! Есть над чем призадуматься. Ещё одна странность в судьбе Серова, Он написал очень немного, т. е. всего три оперы, из них две посредственные, если не слабые, и одну очень хорошую. Эта единственная хорошая опера до сих пор не напечатана вследствие сумасшествия его издателя Стелловского. Я не знаю, как благодарить Вас, моя дорогая, за сборники стихотворений, присланные Вами. Особенно меня радует Толстой, которого я очень люблю, и, независимо от моего намерения воспользоваться некоторыми из его текстов для романсов, я буду рад перечитать многие из его больших вещей. В числе их я особенно интересуюсь «Дон-Жуаном», которого читал очень уже давно. Отмеченный, Вами отрывок из «Дон-Жуана» прелестен, и я, наверное, положу его на музыку. Вообще я был невыразимо рад прочесть все отмеченные Вами пьесы. Благодарю Вас. Я не ответил на один из Ваших вопросов в последнем письме. Вы спрашиваете насчёт музыкальных занятий Анатолия? Если не ошибаюсь, он уж больше не берет уроков у Дегтярева, — и хорошо делает. У него нет никаких способностей к музыке, и его скрипичная игра до крайности плоха. Но зато он не лишён вкуса, и голоса. У него очень симпатичный баритон, и поёт он довольно мило. На это у него музыкальности хватает, но скрипка такой инструмент, что нужно иметь положительные способности. Вообще замечательно, что я, прирождённый музыкант, кроме музыки ни на что негодный, родился в семействе, совершенно лишённом чутья к музыке. Оба мои младшие брата очень хорошо понимают музыку вследствие того, что они росли на моих руках и через меня познакомились и с музыкой и с музыкантами. Оба они любят музыку страстно. Модест, совершенно лишённый способности к ней, вместе с тем выработал в себе поразительно тонкое понимание. Он играет на фортепиано и готов играть целый день, — до того он любит музыку, — но играет всё-таки плохо, а Петь вовсе не может. Остальные члены моего семейства не любят музыки. Говоря о немузыкальности моего семейства, не могу не умилиться при воспоминании о том, как мой отец отнёсся к моему бегству из министерства юстиции в консерваторию в Петербурге. Я счастливее Серова. Хотя отцу было больно, что я не исполнил тех надежд, которые он возлагал на мою служебную карьеру, хотя он не мог не огорчаться, видя, что я добровольно бедствую ради того, чтобы сделаться музыкантом, — но никогда ни единым словом он не дал мне почувствовать, что недоволен мной; он только с тёплым участием осведомлялся о моих намерениях и планах и одобрял меня всячески. Много, много я обязан ему. Каково бы мне было, если бы судьба дала мне в отцы тиранического самодура, какими она наделила многих музыкантов и в том числе Серова? Из Москвы до сих пор не имею никаких отзывов о симфонии, ни одного слова сочувствия и похвалы. Юргенсон пишет мне, что Рубинштейн будет играть мой концерт. Знаете ли Вы этот концерт? Если нет, то я очень, очень желал бы, чтоб Вы его слышали. Это одно из моих любимых детищ. Каким образом Рубинштейну вздумалось теперь играть этот концерт, который он прежде признавал неисполнимым? Не знаю, — но очень ему благодарен за это. Он его, наверное, отлично исполнит. До свиданья, милый, добрый друг! Безгранично любящий Вас, П. Чайковский