Letter 1765

Date	24 May/5 June 1881
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Kamenka
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1630)
Publication	П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 270–271 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том X (1966), p. 119–121 Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 263–264 (English translation; abridged)

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

24 мая 1881 Каменка Милый Модичка! Имею возможность поговорить несколько по душе. Сегодня воскресенье, и так как вчера мне нездоровилось, то я решил сегодня ничего не делать. А дело моё в последнее время заключается в вознёс обиходом, в переложении древних напевов на хор, а именно всего, что поётся за всенощной. Я уже кое-что сделал, — но всё это ощупью. Я не знаю хорошенько ни истории церковного пения, ни службы, ни соотношения того, что в обиходе к тому, что поётся в церквах (напр[имер], Каменской), и т. д. Во всем этом царствует большой хаос. Многие хотят теперь совершенно преобразить церковное пение и, по возможности, возвратить его к первобытной чистоте и своеобразию. Увы! я убеждаюсь, что это невозможно. Европеизм вторгся в нашу церковь в прошлом веке в виде разных пошлостей, как, напр[имер], доминант-аккорд и т. п., и столь глубоко пустил корни, что даже в глуши, в деревне, дьячки, учившиеся в городской симинарии, — поют нечто неизмеримо далеко ушедшее от подлинных напевов, записанных в нотном обиходе, н, напротив, очень близкое к тому, что поется в Казанском соборе в Петербурге. Возьмём даже основных восемь гласов. Каждый дьячок знает их твёрдо выпевает соответствующий дню тропарь, богородичен, седален и т. д. такого-то гласа. Но эти новейшие гласы только изредка напоминают подлинные; а гармония, которая образуется между случайно собравшимся клиром (как, напр[имер], в Каменке), есть не что иное, как самое возмутительно пошлое отребье европейских музыкальных общих мест. Ввиду всего этого я считаю, что с моей стороны было бы чистейшим донкихотством, подобно Потулову, Одоевскому, создавать новые, основанные на духе старого, формы церковных напевов. Историю не переделаешь; точно так же невозможно воссоздать то пение, которое слушал Иоанн Грозный в Успенском соборе, как невозможно переделать современных прихожан этого собора во фраках, мундирах, шиньонах и немецких платьях, — в бояр, посадских опричников и т. д. и т. д. К чему, впрочем, я всё это тебе пишу? Хотел сказать одно слово, а вышло нечто вроде avant propos к моему будущему сочинению: Всенощное бдение, положен[ное] на муз[ыку] П. Чайковским. Я хочу не столько теоретически, сколько чутьём артиста до некоторой только степени отрезвить церковную музыку от чрезмерного европеизма. Я буду эклектиком, т. е. чем-то средним между Бортнянским н Потуловым. Но всенощная будет гораздо менее европейская, чем моя обедня; впрочем, это отчасти произойдёт оттого, что здесь (во всенощной) меньше случаев, когда можно увлечься и сочинять. Здесь я буду перелагателем с обихода более, чем свободно творящим художником. Но довольно об этом. Перехожу к семейным делам. Завтра Таня приезжает. Это очень жаль. Нет никакого сомнения, что теперь начнётся канитель чередования её болезней с Сашей. К чему она едет? - неизвестно. Лева очень её уговаривал остаться в Москве и потом ехать в Липецк с Гр[афиней] Капнист. Последние дни всё было очень сносно. Саша все ещё бледна и желта, но бодра и очень напоминает прежнюю Сашу. Только иногда прорывается болезненная раздражительность. Каждый вечер у нас винт, и вот тут-то её болезненность сказывается. За обедом вчера произошла между ей и Влад[имиром] Андр[еевичем] сцена. Нужно тебе сказать, что антиеврейское движение, как и следовало ожидать, совсем свело с ума его. Положительно, он сделался на время мономаном. Между прочим, его idée fixe, что всему виною студенты, и, усмотрев почему-то в Флегонте квинтэссенцию студенческого духа, он воспылал к нему бешеной ненавистью. И вот вчера по поводу неодобрительного замечания Флегонта о стоящих здесь теперь солдатах, очень грубо обошедшихся на днях с Юрием и Митей, Вл[адимир] Андр[еевич] разразился ругательствами, направленными на Флегонта; Саша заступилась за последнего, как водится, слишком по-женски, слишком резко напала на бедного мономана, и произошла довольно противная сцена. Он выбежал из дому, что-то крича и жестикулируя. Мне понравилась Ната в этом случае; несмотря на свою собачью преданность Саше, она взяла сторону брата и прямо сказала Саше, что она напрасно его обидела. Тут со стороны Саши последовали невообразимо преувеличенные нападки на глупость, неустойчивость мнений Влад[имира] Андр[еевича], на вред, приносимый им (!!!) детям, и т. д. Мне всё это было очень неприятно и как-то жутко. Любовь Miss Eastwood к Степану перестала быть секретом. Она созналась в этом Саше, выдавая своё чувство за материнское, дала ему 200 рублей на поездку в Крым для лечения, часто уединяется с Степаном, угощает его чаем, ходите выражением безмерного счастья на лице, не пропускает ни одной службы в церкви, учится русскому языку! Бедная, она совсем втюрилась! Мы многое скрываем от Саши, щадя её, но, в сущности, поведение Miss Eastwood немножко скандально. Довольное тебя покамест, милый, дорогой Модичка! Целую тебя и Колю, но не сукина сына Германа. Твой П. Чайковский Кланяйся милой Лизав[ете] Мих[айловне] и поцелуй у NN чудные ручки!!

24 May 1881 Kamenka Dear Modichka! I have the chance to talk a little from the heart. Today is Sunday, and since I was unwell yesterday, I've decided not to do anything today. And my work recently has been to elevate the ordinary, by arranging ancient melodies for chorus, namely, everything that's sung during vespers. I've already done something, but I'm still feeling my way. I'm not thoroughly familiar with the history of church singing, or the services, or the relationship between what's in the Obikhod and what's sung in churches (for example, at Kamenka), etc. Great chaos reigns in all this. There are many who now want to utterly transform church singing and, if possible, to return it to its primitive purity and originality. Alas, I'm convinced that this is impossible! Europeanism invaded our church in the last century in the form of various vulgarities, such as, for example, the dominant chord, and such like, and it took root so deeply that even in the hinterlands, in the country, in the villages, the deacons who studied in the municipal seminaries sing something immeasurably far removed from the original recorded in the Obikhod — but, on the contrary, something very close to what's sung in the Kazan Cathedral in Petersburg. Even if we take the principal eight voices: every deacon knows them and resolutely intones the corresponding day's tropation, theotokos, sedalen, etc. in such-and-such a voice. But these newest voices bear little resemblance to the original ones; and the harmony produced by a randomly assembled clergy (as, for example, in Kamenka), is nothing other than the most outrageously vulgar remnants of commonplace European music. In view of all this, I consider it would be purely quixotic on my part, as with Potulov and Odoyevsky, to devise new forms of liturgical chants, based on the spirit of the old. History cannot be changed; it's just as impossible to precisely recreate the singing that Ivan the Terrible heard in the Upsensky Cathedral, ad it is to dress up the contemporary parishioners of this cathedral in tailcoats, uniforms, wigs and German clothing — as boyars, provincial guardsmen, etc. etc. Why, however am I writing all this to you? I just wanted to say a word or two, but it came out something like avant propos for my future composition: "All-Night Vigil, set to music by P. Tchaikovsky. I want not so much theoretically but rather by artistic intuition to detoxify church music to some extent from excessive Europeanism. I shall be an eclectic, i.e. something in-between Bortnyansky and Potulov. But the All-Night Vigil will be far less European than my mass; however, this will partly be because here (in the vespers) there are fewer occasions where I can become carried away and compose. Here I shall be more of an interpreter of the Obikhod, than a freely creating artist. But enough about this. I'll turn to family matters. Tanya is arriving tomorrow. This is a great pity. There's no doubt now that the cycle of illnesses between her and Sasha will start. Why is she coming? No-one knows. Leva strongly urged her to remain in Moscow and then to go to Lipetsk with Count Kapnist. For the last few days everything has been very tolerable. Sasha is still pale and yellow, but cheerful and very reminiscent of the old Sasha. Only occasionally does a painful irritability break through. Every evening we have vint, and this is where her illness takes its toll. At dinner yesterday, it caused a scene between her and Vladimir Andreyevich. I must tell you that the anti-Jewish movement, as ought to have been expected, has driven him altogether mad. For a while he became an absolute monomaniac. It so happened that his idéé fixe was that it was all the students' fault, and for some reason, seeing in Flegont the quintessence of the student spirit, he was inflamed with a furious hatred towards him. And here yesterday, in respect of Flegont's disparaging remarks about the soldiers stationed here now, who treated Yury and Mitya very rudely the other day, Vladimir Andreyevich erupted with curses directed at Flegont; Sasha stood up for the latter, and in a typically womanly, over-the-top fashion sharply berated the poor monomaniac, and a rather horrible scene ensued. He ran out of the house, shouting and gesticulating. I was pleased with Nata in this instance; despite her puppy-like devotion to Sasha, she sided with her brother and told Sasha frankly that she had wronged him in vain. Sasha responded with unimaginably exaggerated attacks on the stupidity and inconsistency of Vladimir Andreyevich's opinions, on the harm he brings (!!!) to the children, etc. To me, all this was very unpleasant and rather dreadful. Miss Eastwood's love for Stepan has ceased to be a secret. She confessed his to Sasha, passing off her feelings as maternal, gave him 200 rubles for a trip to Crimea for treatment, she often retires with Stepan, treats him to tea, walks with an expression of immense happiness on her face, doesn't miss a single church service, and is learning Russian! The poor thing is completely in love! We've hidden much of this from Sasha, to spare her, but in essence, Miss Eastwood's behaviour is rather scandalous. That's enough for you for now, dear, kind Modichka! I kiss you and Kolya, but not that son of a bitch Herman. Yours P. Tchaikovsky Bow to Lizaveta Mikhaylovna and kiss NN's wonderful hands!!