Letter 1201

Date	9/21 June 1879
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Kamenka
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1547)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 291–292 (abridged) П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 580–583 ("8 June") П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VIII (1963), p. 250–251

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Каменка 9 июня За эту неделю было довольно много интересного. Во-первых, приезжал Фаня. Как-то утром рано, перед ванной, я сидел у окна и стриг ногти, соображая подробности инструментовки одного трудного места 2-го действия, как вдруг влетел Евстафий и с выражением бесконечной радости объявил: «Митрофан Петрович приехали!» Я всегда злюсь, когда во мне предполагают такую радость, которая хотя и естественна в подобных случаях, но которой во мне нет. Я разозлился и на это, и на то, что вслед затем втащили ко мне несколько чемоданов, саков, футляров, и на то, что меня потревожили, и на то, что порядок моего дня нарушен и, наконец, на Фаню, который вслед затем влетел и бросился в мои объятия, которые хотя и были распростёрты, но неохотно, не широко и без сопровождения соответствующих подобным случаям восклицаний. Произошла маленькая, очень глупая сцена. Фаня заметил мою холодность и сконфузился; я тотчас стал его жалеть и тоже сконфузился, стал говорить какие-то отрывочные фразы, в свою очередь бросился в его объятия, на каковое приветствие он отвечал как-то робко и т. д. и т. д. Я только хотел тебе дать понятие об том, какая для меня мука встречаться с людьми, от которых я отвык и которые стали мне чужды, хотя и нимало не неприятны. Ведь Фаню я всегда очень любил, и теперь он мне очень симпатичен. А всё-таки в день своего приезда я не мог побороть в себе чувства какой-то враждебности к человеку, который помешал единообразному и строго соблюдаемому порядку моей жизни. Весь день я был с расстроенными нервами, занимался очень мало, ибо неловко было не проводить времени с Фаней, и ощущал какую-то тоску в ногах и во всем теле. К концу дня я мало-помалу постарался изгладить в Фане впечатление моей холодности, и, кажется, мне это удалось. Перестав сердиться на него за предерзостное нарушение моих порядков, я стал сердиться на себя за бессердечие, эгоизм, и в результате получился отвратительный день. Прибавилось к этому ещё письмо от Н[адежды] Ф[иларетовны] на 8 листах, в коем она по-прежнему все толкует о том, чтоб я приехал жить на её фольварк. Ну как не злиться настоль прекрасную, умную женщину, когда она упорно отказывается понять, несмотря на все мои намёки, что мне не хочется жить почти рядом с ней таинственным незнакомцем? У неё, как нарочно, несколько консерватористов, которые очень бы стесняли меня, и в полном сборе все семейство. Как ей не понять, что все это неловко, стеснительно? Я написал ей в ответ длинное письмо, в коем прихожу к заключению, что могу приехать только осенью, а так как осенью она уезжает за границу, то, надеюсь, она, наконец, поймёт. В тот же день была ещё одна, третья, неприятность. У старых Плеских была petite fête по случаю празднования 25-тилетнего пребывания у них Анесы Макаровны, и мы все должны были там быть от 3-х до 6 часов. Пили шоколад, слушали вздор, который с видом вдохновенной Пифии прорицала Софья Осиповна, и т. д. После petite fête я хотел идти гулять, — но Фаня сказал, что он примажется ко мне... и примазался! Таким образом, этот добродушный и милый человек, нанёс мне ещё один жестокий удар, ибо только одинокая прогулка могла бы меня успокоить. К счастью, я успел сделать после этой прогулки ещё одну, и это меня успокоило. Мне кажется, что если б посторонний человек прочёл это письмо, то подумал бы, что я сумасшедший. На что я жалуюсь, чем недоволен? Приехал милый родственник, были в гостях, гуляли, ели, пили — а я злился! Накануне вечером приехал а M[ademois]elle Готье, французская гувернантка. Она имеет лет 40 с хвостиком, наружность её некрасива, но не лишена симпатичности, а именно: лицо у неё красноватое, нос слегка вздёрнутый, глаза очень добрые. Одевается хорошо. Ест ножом!!! Это совершенно непостижимо, особенно если принять во внимание, что, по её словам, она воспитывалась во Фросдорфе у Графа Шамбора!!! Держит себя прилично и очень просто. Старается на первых порах этапировать свои таланты, каковых у неё много. Между прочим она лепит из глины и очень хорошо. Третьего дня мы ездили в Вербовку; Лева принёс ей кусок глины, из коей делают там кирпичи, и она вылепила очень милую головку необыкновенно скоро. Тася возненавидела её самой лютой ненавистью и воспылала вдруг очень трогательною любовью к Miss Иствуд. Последняя тоже встретила француженку очень грозно и в свою очередь высказывает страстную ревность по поводу Таси. Вчера произошла даже драматическая сцена. Бедная Тася, которая все эти дни тоскует, плачет, не ест, не смеётся, хотела поехать вместе с братьями и Miss Иствуд в Тростянку. Англичанка изъявила готовность её взять. Саша сказала Тасе, чтоб она попросила позволение у M[ademois]elle Готье. Но Тася побежала жаловаться к Иствуд, и та влетела через минуту в гостиную, бледная, грозная, и разразилась потоком упрёков к Саше. «Как! я пять лет ходила за Тасей, я её люблю, она меня любит, и Вы не пускаете её со мной в лес! Вы видите, что она тоскует, что на ней лица нет, и не хотите дать ей отдохнуть!» и т. д. и т. д. Саша её успокоила и объяснила, что француженка приглашена для Таси и что Тася обязана быть в её подчинении. Ты спросишь, какое впечатление Готье производит на меня? Я воздерживаюсь от суждения. Признаться, она мне что-то подозрительна. Близка к Шамбору и ест ножом? Вообще же она скорей симпатична, чем наоборот. Мне только кажется, что она не гувернантка по натуре. Персефона торжествует. Она почему-то усматривает в Готье союзницу и приняла её с распростёртыми объятиями. Из уст её теперь вылетают потоки таких утончённых французских слов, что страшно делается. По-русски она перестала говорить даже с нами и дошло до того, что вчера после ужина, когда Лева и я допивали, покуривая, чай, она заговорила по-французски с Левой и сказала ему следующую достопамятную фразу: «Je vois tout en beau je ne vois pas les! Defection que de près». Лева убежал от неё на балкон. Вообще она теперь сделалась удивительно комична, и что ни слово, то отморозит что-нибудь особенное. С Натальей Андреевной враждует и даже перестала с ней здороваться. Бедная Ната! птенец, которого она воспитывала, бедная Мимишка, которую все очень полюбили, особенно когда из голого подобия лягушки обратился в пернатую птичку, — скончался. Она была неутешна и целых два дня про плакала. И мне было жаль бедной птички, которая так мило уже начинала порхать из своей корзиночки на руку Н[атальи] Андр[еевны]. Теперь она взяла другого. Я ещё не могу сказать тебе решительно ничего определённого относительно своих поездок. Вероятнее всего, что весь июнь просижу здесь. Буду ли в Гранкине, об этом тоже сегодня ничего решительного не скажу. Толя приедет сюда 1-го июля. Денег у меня ни коп[ейки]. Н[адежда] Ф[иларетовна] объявила, что так как я не нуждаюсь, то она передаст мне деньги, когда я приеду туда к ней. En somme, я очень доволен, здоров и счастлив. Фаня вчера уехал. Моя нежность к нему росла все crescendo, и расстались очень дружески. Он очень милый человек. Пишу это письмо рано утром. Все это время я плохо сплю. Вечером ещё напишу. Сейчас вернулся с поездки в лес. Зовут ужинать. Писать некогда. Целую нежно тебя и Колю. П. Чайковский

Kamenka 9 June There's been quite a lot of interest this week. Firstly, Fanya arrived. Early one morning, before my bath, I was sitting by the window and cutting my nails, pondering the details of the instrumentation in one difficult place in the 2nd act, when suddenly Yevstafy rushed in, and with an expression of infinite joy, announced: "Mitrofan Petrovich has arrived!". I'm always irritated when they assume me to be so joyful, which, although natural on these occasions, is not within me. I was enraged by this, and at the fact that they then dragged several cases, bags and trunks over to me, and at the fact that I'd been disturbed, that the routine of my day was disrupted, and, ultimately, at Fanya, who then flew in and threw himself into my arms, which although they were open, were reluctant and not widely, and unaccompanied by the exclamations befitting such occasions. A small, very stupid scene then unfolded. Fanya noticed my coolness and was flustered; I immediately began to feel sorry for him, and also became flustered, and began to utter some half-formed phrases, rushing in turn into his arms, to which greeting he responded somewhat hesitantly, etc. etc. I just wanted to give you an idea of what a torment it is for me to meet people whom I'm unaccustomed to and who have become strangers to me, although not in the least unwelcome. After all, I've always been very fond of Fanya, and now I find him most sympathetic. Yet still, on the day of his arrival, I could not overcome some sort of hostile feelings towards the person who interfered with my life's uniform and strictly observed routine. My nerves were upset all day, I worked very little, because it was awkward not to spend time with Fanya, and I had some sort of numbness in my legs and throughout my body. Before the day's end I tried little by little to erase the impression of my coldness towards Fanya, and I think that I succeeded. Having ceased to be angry with him for his impudent violation of my routine, I began to be angry with myself for my heartlessness and selfishness, and as a result the day turned out horribly. Added to this was another letter from Nadezhda Filaretovna on 8 pages, in which she goes on as before about me coming to live on her estate. Well, how can I not be angry with such a lovely, intelligent woman, when she stubbornly refuses to understand, despite all my hints, that I do not want to live practically next door to her as a mysterious stranger? As luck would have it, she has several conservatory students with her who would embarrass me very much, and the whole family is assembled. How can she not understand that all this is embarrassing and awkward? I wrote her a long letter in response, in which I came to the conclusion that I can only come in the autumn, and since she is leaving for abroad in the autumn, I hope that she will finally understand. On that same day there was another, third, unwelcome incident. The old Plesskys had a petite fête on the occasion of Anesa Makarovna's 25 years living with them, and we all had to be there from 3 until 6 o'clock. We drank chocolate, listened to the nonsense that Sofya Osipovna prophesied with the air of an inspired Pythia. After the petite fête, I wanted to go for a walk — but Fanya said that he would keep me company... and latched on to me! Thereby, this sweet and good-hearted man dealt me a further cruel blow, for only a solitary stroll could calm me. Fortunately, I managed to take another stroll after this one, and that did calmed me down. I think that if a stranger were to read this letter, then he would think me a madman. What am I complaining about, why am I displeased? A dear relative arrived, we were visiting, walking, eating, drinking — but I was angry! The previous evening, Mademoiselle Gautier, the French governess, arrived. She is upwards of forty, unattractive in appearance, but not devoid of sympathetic qualities, namely: she has a red face, her nose is slightly upturned, her eyes are very kind. She dresses well. She eats with a knife!!! This is utterly incomprehensible, especially if you take into account that, according to her, she was brought up in Frosdorf by the Count de Chambord!!! She behaves very decently and straightforwardly. At first she tried to emphasise her talents, which are numerous. Incidentally, she sculpts from clay, and is very good. The day before yesterday we went to Verbovka; Lyova bought her a piece of clay, from the bricks that are made there, and she sculptured a nice head exceptionally quickly. Tasya has taken the most fierce dislike to her, and was suddenly inflamed with the most touching affection for Miss Eastwood. The latter also had a very stern encounter with the Frenchwoman and, in turn, is expressing a passionate jealousy over Tasya. A dramatic scene even happened yesterday. Poor Tasya, who has been miserable these last few days, crying, not eating, not laughing, wanted to go with her brothers and Miss Eastwood to Trostyanka. The Englishwoman expressed her readiness to take her. Sasha told Tasya to ask permission from Mademoiselle Gautier. But Tasya ran to complain to Eastwood, and she flew into the living room a moment later, pale and menacing, and burst into a stream of reproaches towards Sasha. "What? I've looked after Tasya for 5 years, I love her, she loves me, and you won't let her go with me into the woods! You can see that she is miserable, that she has a long face, and you don't want to give her a rest!", etc. etc. Sasha calmed her down and explained that the French woman had been invited for Tasya, and that Tasya was obliged to follow her instructions. You ask what impression does Gautier make on me? I am reserving judgement. I confess that I have my suspicions. Close to Chambord and eats with a knife? In general she is more sympathetic than the opposite. It just seems to me that she is not a governess by nature. Persephone is triumphant. For some reason she regards Gautier as an ally, and has accepted her with open arms. It's frightening how streams of refined French words are now flying from her mouth. She has stopped speaking Russian even to us, and it even reached the point where yesterday, after supper, when Lyova and I were finishing our tea, smoking, she spoke in French to Lyova and uttered to him the following memorable phrase: "Je vois tout en beau je ne vois pas les! Defection que de près". Lyova fled from her onto the balcony. In general she has now become surprisingly comical, and every word is particularly chilling. She is at loggerheads with Natalya Andreyevna and has even stopped greeting her. Poor Nata! The chick she raised, poor Mimishka, whom everyone loved very much, especially when it transformed from looking like a naked frog into a feathered bird, has died. She was inconsolable, and cried for two whole days. And I felt so sorry for the poor little bird, which was already beginning to flutter so sweetly from its little basket into Natalya Andreyevna's hand. Now she has adopted another. I still cannot tell you anything definite about my travels. In all likelihood I'll be spending the whole of June here. As to whether I'll be in Grankino, I won't say anything definite about that today either. Tolya will be coming here on 1st July. I don't have a kopek of money. Nadezhda Filaretovna announced that, since I was not in need, she would give me the money when I arrived to see her. En somme, I am very content, healthy and happy. Fanya left yesterday. My affection for him grew increasingly crescendo, and we parted ways on the most amicable terms. He is a very nice fellow. I'm writing this letter early in the morning. I haven't been sleeping well this whole time. I'll write more in the evening. I've just returned from a trip to the woods. They're calling me for supper. There's no time to write. I kiss you and Kolya tenderly. P. Tchaikovsky