Letter 1201

Date	9/21 June 1879
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Kamenka
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1547)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 291–292 (abridged) П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 580–583 ("8 June") П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VIII (1963), p. 250–251

Text

Russian text (original)

Каменка 9 июня За эту неделю было довольно много интересного. Во-первых, приезжал Фаня. Как-то утром рано, перед ванной, я сидел у окна и стриг ногти, соображая подробности инструментовки одного трудного места 2-го действия, как вдруг влетел Евстафий и с Выражением бесконечной радости объявил: «Митрофан Петрович приехали!» Я всегда злюсь, когда во мне предполагают такую радость, которая хотя и естественна в подобных случаях, но которой во мне нет. Я разозлился и на это, и на то, что вслед затем втащили ко мне несколько чемоданов, саков, футляров, и на то, что меня потревожили, и на то, что порядок моего дня нарушен и, наконец, на Фаню, который вслед затем влетел и бросился в мои объятия, которые хотя и были распростёрты, но неохотно, не широко и без сопровождения соответствующих подобным случаям восклицаний. Произошла маленькая, очень глупая сцена. Фаня заметил мою холодность и сконфузился; я тотчас стал его жалеть и тоже сконфузился, стал говорить какие-то отрывочные фразы, в свою очередь бросился в его объятия, на каковое приветствие он отвечал как-то робко и т. д. и т. д. Я только хотел тебе дать понятие об том, какая для меня мука встречаться с людьми, от которых я отвык и которые стали мне чужды, хотя и нимало не неприятны. Ведь Фаню я всегда очень любил, и теперь он мне очень симпатичен. А всё-таки в день своего приезда я не мог побороть в себе чувства какой-то враждебности к человеку, который помешал единообразному и строго соблюдаемому порядку моей жизни. Весь день я был с расстроенными нервами, занимался очень мало, ибо неловко было не проводить времени с Фаней, и ощущал какую-то тоску в ногах и во всем теле. К концу дня я мало-помалу постарался изгладить в Фане впечатление моей холодности, и, кажется, мне это удалось. Перестав сердиться на него за предерзостное нарушение моих порядков, я стал сердиться на себя за бессердечие, эгоизм, и в результате получился отвратительный день. Прибавилось к этому ещё письмо от Н[адежды] Ф[иларетовны] на 8 листах, в коем она по-прежнему все толкует о том, чтоб я приехал жить на её фольварк. Ну как не злиться настоль прекрасную, умную женщину, когда она упорно отказывается понять, несмотря на все мои намёки, что мне не хочется жить почти рядом с ней таинственным незнакомцем? У неё, как нарочно, несколько консерватористов, которые очень бы стесняли меня, и в полном сборе все семейство. Как ей не понять, что все это неловко, стеснительно? Я написал ей в ответ длинное письмо, в коем прихожу к заключению, что могу приехать только осенью, а так как осенью она уезжает за Границу, то, надеюсь, она, наконец, поймёт. В тот же день была ещё одна, третья, неприятность. У старых Плеских была petite fête по случаю празднования 25-тилетнего пребывания у них Анесы Макаровны, и мы все должны были там быть от 3-х до 6 часов. Пили шоколад, слушали вздор, который с видом вдохновенной Пифии прорицала Софья Осиповна, и т. д. После petite fête я хотел идти гулять, — но Фаня сказал, что он примажется ко мне... и примазался! Таким образом, этот добродушный и милый человек, нанёс мне ещё. Один жестокий удар, ибо только одинокая прогулка могла бы меня успокоить. К счастью, я успел сделать после этой прогулки ещё одну, и это меня успокоило. Мне кажется, что если б посторонний человек прочёл это письмо, то подумал бы, что я сумасшедший. На что я жалуюсь, чем недоволен? Приехал. милый родственник, были в гостях, гуляли, ели, пили — а я злился! Накануне вечером приехал а M[ademois]elle Готье, французская гувернантка. Она имеет лет 40 с хвостиком, наружность её некрасива, но не лишена симпатичности, а именно: лицо у неё красноватое, нос слегка вздёрнутый, глаза очень добрые. Одевается хорошо. Ест ножом!!! Это совершенно непостижимо, особенно если принять во внимание, что, по её словам, она воспитывалась во Фросдорфе у Графа Шамбора!!! Держит себя прилично и очень просто. Старается на первых порах этапировать свои таланты, каковых у неё много. Между прочим она лепит из глины и очень хорошо. Третьего дня мы ездили в Вербовку; Лева принёс ей кусок глины, из коей делают там кирпичи, и она вылепила очень милую головку необыкновенно скоро. Тася возненавидела её самой лютой ненавистью и воспылала вдруг очень трогательною любовью к Miss Иствуд. Последняя тоже встретила француженку очень грозно и в свою очередь высказывает страстную ревность по поводу Таси. Вчера произошла даже драматическая сцена. Бедная Тася, которая все эти дни тоскует, плачет, не ест, не смеётся, хотела поехать вместе с братьями и Miss Иствуд в Тростянку. Англичанка изъявила готовность её взять. Саша сказала Тасе, чтоб она попросила позволение у M[ademois]elle Готье. Но Тася побежала жаловаться к Иствуд, и та влетела через минуту в гостиную, бледная, грозная, и разразилась потоком упрёков к Саше. «Как! я пять лет ходила за Тасей, я её люблю, она меня любит, и Вы не пускаете её со мной в лес! Вы видите, что она тоскует, что на ней лица нет, и не хотите дать ей отдохнуть!» и т. д. и т. д. Саша её успокоила и объяснила, что француженка приглашена для Таси и что Тася обязана быть в её подчинении. Ты спросишь, какое впечатление Готье производит на меня? Я воздерживаюсь от суждения. Признаться, она мне что-то подозрительна. Близка к Шамбору и ест ножом? Вообще же она скорей симпатична, чем наоборот. Мне только кажется, что она не гувернантка по натуре. Персефона торжествует. Она почему-то усматривает в Готье союзницу и приняла её с распростёртыми объятиями. Из уст её теперь вылетают потоки таких утончённых французских слов, что страшно делается. По-русски она перестала говорить даже с нами и дошло до того, что вчера после ужина, когда Лева и я допивали, покуривая, чай, она заговорила по-французски с Левой и сказала ему следующую достопамятную фразу: «Je vois tout en beau je ne vois pas les! Defection que de près». Лева убежал от неё на балкон. Вообще она теперь сделалась удивительно комична, и что ни слово, то отморозит что-нибудь особенное. С Натальей Андреевной враждует и даже перестала с ней здороваться. Бедная Ната! птенец, которого она воспитывала, бедная Мимишка, которую все очень полюбили, особенно когда из голого подобия лягушки обратился в пернатую птичку, — скончался. Она была неутешна и целых два дня про плакала. И мне было жаль бедной птички, которая так мило уже начинала порхать из своей корзиночки на руку Н[атальи] Андр[еевны]. Теперь она взяла другого. Я ещё не могу сказать тебе решительно ничего определённого относительно своих поездок. Вероятнее всего, что весь июнь просижу здесь. Буду ли в Гранкине, об этом тоже сегодня ничего решительного не скажу. Толя приедет сюда 1-го июля. Денег у меня ни коп[ейки]. Н[адежда] Ф[иларетовна] объявила, что так как я не нуждаюсь, то она передаст мне деньги, когда я приеду туда к ней. En somme, я очень доволен, здоров и счастлив. Фаня вчера уехал. Моя нежность к нему росла все crescendo, и расстались очень дружески. Он очень милый человек. Пишу это письмо рано утром. Все это время я плохо сплю. Вечером ещё напишу. Сейчас вернулся с поездки в лес. Зовут ужинать. Писать некогда. Целую нежно тебя и Колю. П. Чайковский