Letter 1297

Date	17/29 September–25 September/7 October 1879
Addressed to	Nadezhda von Meck
Where written	Saint Petersburg — Moscow — Grankino
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 586)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 320–323 (abridged) П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк, том 2 (1935), p. 217–221 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VIII (1963), p. 368–372

Text

Russian text (original)

С[анкт]-Петербург 17 сент[ября] Только что собрался послать Вам поздравительную телеграмму, как получил Вашу, адресованную брату. Милый друг! само собой разумеется, что я поеду в Неаполь, когда Вы этого захотите. Но весьма может статься, что за границу я отправлюсь несколько ранее. Впрочем, ничего верного я ещё не знаю. Знаю только, что завтра выезжаю отсюда в Москву, где останусь не более одних суток, и потом поеду к Модесту, а затем уже в Каменку. Неописанное радуюсь при мысли о Неаполе! 19-го сент[ября] Приехал сегодня утром в Москву. Остановился в гостинице Кокорева и очень доволен тишиной. Хочу остаться здесь дня два, чтобы покончить с исправлением клавираусцуга и уехать, уже окончательно развязавшись с работой. Выехал под очень грустным впечатлением. Во-первых, Тася при прощании со мной так плакала, обнаружила признаки такой сильной тоски, что я решился хлопотать, чтобы сестра или взяла её домой или сделала приходящей. Оказывается, что она после отъезда сестры только оттого была относительно весела, что я часто с ней виделся, а я, кроме родственной любви, оказывал ещё ей ту нравственную поддержку, что напоминал дом. Прощание было ужасно трогательно. Во-вторых, брат Анатолий хандрит жестоко. В-третьих, отец показался мне при прощании очень слабым и близким к концу. Увидимся ли с ним, Бог знает. Сейчас у меня были Юргенсон и Рубинштейн. Последний показался мне очень весёлым, бодрым и довольным. Гранкино 25 сент[ября] Расскажу Вам вкратце, милый друг, все, что произошло в последние дни. В Москве мне было точно так же томительно и скучно, как и в Петербурге, — даже хуже. Странная вещь! Мои московские друзья из музыкального мира всегда принимают меня с изъявлениями большой радости, и я сам в первую минуту рад их видеть; но как только прошли первые минуты и с обеих сторон мы друг друга расспросили о здоровье, о том, что делается, — наступает скука и какая-то неловкость. Между нами образовалась пропасть, которая делается все глубже и глубже. Их образ жизни, сходный с тем, который и я вёл с ними прежде и в котором обильным излияниям Бахусу отведено слишком большое место, их мелкие личные интересы и отношения, пререкания и недоразумения — все это сделалось для меня так чуждо! Между тем я многих из них искренно люблю и уважаю. Мне кажется, что взаимное смутное чувство отчуждения друг от друга объясняется тем, что хотя все они мои друзья в будничном смысле слова, — но никогда никто из них не был моим действительным другом, не был действительно близким мне человеком. Интимность наша была чисто внешняя, и теперь, когда судьба развела наши пути, — отсутствие действительной дружбы даёт себя чувствовать. Второй день моего пребывания в Москве я проболел, но через силу целый день работал над клавираусцугом. Мне хотелось уехать, окончательно покончивши с оперой. Познакомился я с Мессером. Оказалось, что это очень добросовестный, старательный, терпеливый музыкант, к тому же питающий к моей музыке искреннюю склонность, но, увы, человек безнадёжно бездарный. Он очень благодушно перенёс мои замечания и порицания, и расстались мы друзьями. Он с величайшей охотой взялся переписать всю свою работу со всеми моими бесконечными перечёркиванием и исправлениями. Я навестил консерваторию, которая приняла в течение лета очень кокетливый вид. Проведён газ, перестроены лестницы и классы, устроены электрические звонки, из бывшей музыкальной залы сделан чудесный театр с удобными местами для зрителей, — ну, словом, по внешности консерватория сделала огромный шаг вперёд. Очень желательно, чтобы и по составу учеников она бы разбогатела. Надо правду сказать, что, несмотря на всю энергию Рубинштейна и на очень порядочный состав преподавателей, консерватория до сих пор произвела удивительно мало даровитых музыкантов. Уровень дарований был необыкновенно низок. Почему это? Почему Петербург в этом отношении далеко опередил матушку Москву, — этого я не понимаю. Выехал я из Москвы в субботу, 22-го. Когда поезд тронулся и я ощутил себя вне города, — в одно мгновение спала с меня та черная завеса, сквозь которую мне представляется весь мир, когда я нахожусь в наших столицах. Я снова почувствовал себя свободным и счастливым. В Харькове мне пришлось остаться несколько часов, чтобы попасть на тот поезд, к которому должны были выслать лошадей. В первом часу ночи я выехал, побывавши в Харьковской опере, которая мне очень понравилась. На станцию Алексеевку я приехал в 4 часа утра. Было ужасно холодно, но светло, как днём. Вследствие недоразумения или, лучше, неаккуратности телеграфа, — лошади меня не ожидали. Пришлось ехать сорок вёрст в тележке до села Циглеровки, где управляющий (находящийся в подчинении у Конради) дал мне фаэтон, и к обеду я приехал в Гранкино. Модест и Коля не ожидали меня, и тем радостнее было свиданье. Гранкино находится в местности чисто степной и лишённой красот. Но осенью степь имеет много прелести, и теперь, после моих петербургских и московских терзаний, я был так счастлив очутиться в настоящей деревенской трущобе, что мирюсь с неприглядностью местоположения. Меня ожидали два письма Ваши! Невозможно передать, до чего я был рад увидеть Ваши строки, почувствовать себя опять с Вами. О том, что симфония наша наконец вышла, я узнал только из Вашего письма. Рассеянный Юргенсон забыл сообщить мне об этом. Я бесконечно счастлив, что Вы довольны переложением, которое, действительно, очень ловко и хорошо сделано. Что касается музыки, то я знал заранее, что Вы должны полюбить её; это не могло быть иначе. Когда я писал эту музыку, — я постоянно думал о Вас. Тогда отношения мои к Вам были ещё далеко не столь близки, как теперь, но и тогда уже я чувствовал, хотя и смутно, что нет во всем мире души, более чутко способной отозваться на самые глубокие и сокровенные движения моей собственной души, чем Ваша. Никогда посвящение музыкального произведения не имело более серьёзного и действительного смысла, чем в этом случае. Я высказывался и изливался в ней не только от себя, но и от Вас; — это, в самом деле, не моя, а наша симфония. Только Вы одни можете понять и прочувствовать все, что я сам понимал и чувствовал, когда писал её. Она навсегда останется моим любимым сочинением, так как она памятник той эпохи, когда после долго зревшей душевной болезни и после целого ряда невыносимых мук тоски и отчаяния, чуть было не приведших меня к совершенному безумию и погибели, вдруг блеснула заря возрождения и счастья в лице той, кому посвящена симфония. Я содрогаюсь при мысли о том, что бы со мной было, если б судьба не столкнула меня с Вами. Я обязан Вам всем: жизнью, возможностью идти вперёд к далёкой цели, свободой и такою полнотою счастья, которую прежде считал невозможной. Письма Ваши я прочёл с ощущениями такой бесконечной благодарности и любви, которую сумею выразить только музыкально и для которой слов нет. Милый друг! простите, что я ощутил эгоистическую радость по поводу того, что отдача Симаков в аренду отложена на неопределённое время. Значит, можно надеяться опять испытать то счастье, которое Вы дали мне, приютив меня в этом милом уголке! Я бесконечно радуюсь надеждой в будущем году снова погостить у Вас! Не менее радуюсь я, что Ваша поездка за границу совершится в первоначально предположенное время. Хотя мне одинаково возможно и удобно было бы приехать как в ноябре, так и в декабре, — но ноябрь ближе, а я, как ребёнок, ожидающий дня именин и подарков, тороплюсь дожить как можно скорее до Неаполя! Через три дня я еду в Каменку вместе с Модестом и Колей и проживу там месяц. В начале ноября поеду или прямо за границу или заеду всё-таки в Петербург. Последнюю, весьма мало улыбающуюся мне поездку, я ставлю в зависимость от того состояния, в котором будет находиться брат Анатолий. Во всяком случае 15-го ноября буду в Неаполе. Паспорт себе и Алёше я взял уже. День сегодня чудесный, — тепло, как летом, и я не могу достаточно надышаться чудным степным воздухом и наслушаться деревенской тишины. Какое это наслаждение! Милый друг! Будьте здоровы — этого для Вас и для себя я желаю больше всего. Читая в Вашем письме о бессоннице, которую причинила Вам наша симфония, мне ущемило сердце. Хочу и впредь, чтобы моя музыка была для Вас источником радостей и утешения, но хочу также всеми силами души, чтобы Вы были здоровы и покойны. Ваш П. Чайковский Мой адрес: Каменка. В случае, если б Вам нужно было телеграфировать мне, не забудьте, милый друг, что в Каменку французская депеша не дойдёт. Нужно адресовать депешу в Смелу. Russie, guwernement Kieff, Smela, Kamenka.