Letter 747

Date	2/14 February–3/15 February 1878
Addressed to	Anatoly Tchaikovsky
Where written	San Remo
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1149)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 103–105 (abridged) П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 363–366 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VII (1962), p. 90–92 (abridged).

Text

Russian text (original)

San-Remo Четв[ерг]. 2/14 февр[аля] 1878 (пишется в пятницу утром) Вчера, т. е. в среду, я отправился вечером в город, чтобы отнести на почту письмо к тебе Дорогой я встретил факина, шедшего с письмами для нашего пансиона. Оказалось и мне письмо. Оно было из Ниццы от Азанчевского, который сообщал мне, что весьма рад со мной повидаться и что завтра, т. е. в четверг, он приедет ко мне на целый денёк. Ты меня слишком хорошо знаешь, чтоб я нуждался объяснять тебе, каков мне показался этот денёк! Тотчас же было решено, что на весь следующий день мы поедем с Модей и Колей в Monte Carlo! На другой день, т. е. сегодня утром, в четв[ерг], мы уехали. На пути есть большая остановка на границе, где сходятся два поезда и где мы могли встретиться с Азанчевским. Я очень этого боялся, но его не оказалось в числе пассажиров. В Монте-Карло мы пробыли около трёх часов. По-моему, это самое красивое место в свете. Ничего более фантастически-чудного я не видел. Модя пробовал играть и, про играв 10 ф[ранков], благоразумно остановился. В 7 часов мы уже были в Сан-Ремо. Нужно тебе сказать, что уезжая я поручил хозяину, хозяйке и всем людям сказать Азанчевскому, что я два дни тому назад уехал в Геную. Только что мы подходим к дому, как навстречу к нам выбегает M[onsieu]r Joly, в сущности, очень подленький и лживый французишка. Он подстерегал нас для того, чтобы сообщить, что не только приехал в San-Remo Азанчевский, но вместе с ним и его жена, и ещё un général, и не только приехали, но остановились у него! Каков скотина! Недели две тому назад умер у него жилец, и с тех пор никто не хочет нанять его квартиру, — так он воспользовался случаем пустить ночевать богатых гостей, приехавших из Ниццы в коляске. Разумеется, он оправдывался тем, что не знал, что приехавший господин и есть Азанчевский; это оказалось ложью по свидетельству горничной Marguerite, ибо Анна Ивановна прежде всего спросила про меня. Азанчевские и le général (не могу догадаться, кто это?) приставали к Joly, чтобы узнать, не скрываюсь ли я от них. Joly утверждает, что он разуверил их, — но я сильно подозреваю, что этот мерзавец дал им почувствовать правду. Представь, до чего комично и неприятно было положение наше! Весь вечер и всю ночь мы провели под одной кровлей с Азанчевскими, которые должны были считать нас уехавшими в Геную? Я очень боялся, что они вздумают остаться ещё на один день. Слава Богу, они сегодня, т. е. в пятницу, уехали с первым поездом. Азанчевский дошёл до того, что уже не произносит ничего, кроме мычаний, как рассказывает нам Joly. Маргарита и sommeiller. Как было бы приятно мне с ним, можешь себе представить? Несмотря на мою искреннюю симпатию к Азанчевскому, я не испытываю ни малейшего укора совести за то, что удрал от него. В самом деле, не глупо ли было с их стороны, зная, что я уж давно здесь, и видя, что я не ищу свидания с ним, всё-таки лезть ко мне, да ещё с каким-то général? Вообще я решил теперь плюнуть на всякие приличия, учтивости, неизбежные соблюдения всяких форм общежития, если они мне в тягость. Довольно я ломал себя. Пора начать жить остаток дней, как хочется, свободно, не поддаваясь тиранству общественных отношений. Скажи, пожалуйста, ну с какой стати всякий человек, желающий меня почему-либо видеть, может наивно воображать, что и мне приятно свидание с ним? Я уже не говорю об Азанчевском, человеке добром и достойном всякого уважения, — но какой-нибудь Нагорнов, наглая сволочь, которая, прожив теперь в Москве два года, ни разу не был у меня, здесь вваливается ко мне с улыбкой на устах и с уверенностью, что он доставляет мне неизъяснимое блаженство своим посещением! Впрочем, я намерен из Флоренции, где мы будем через несколько дней, написать Азанчевскому милое письмо и сказать ему всю правду. Толя! так как я вчера не успел написать дневника, то стал его сегодня писать задним числом и сначала помнил, что я должен воображать себя пишущим вчера, но потом позабыл и потому напутал в употреблении слов вчера и сегодня: извини. Я сержусь на тебя. Писем нет как нет. Вчера я хотел даже телеграфировать тебе. Я подозреваю, что Папаша болен, умирает, я не знаю что. Пиши чаще. Пятница. 3/15 ф[евраля] Только что я упрекнул тебя за неписаные, как получил твоё письмо, с известием о том, что А[нтонина] И[вановна] пристает с письмами к Папаше и к тебе. Это очень, очень мне неприятно. Толя! я согласен на фортепьянно, — но с следующим условием. Напиши ей сейчас же, что она не получит ничего, если не даст подписку в том, что, получивши 1) вексель в 2500 р[ублей] (который я дам, когда хочешь); 2) фортепьянно и 3) обещание 100 р[ублей] субсидии, она признает себя вполне довольной и удовлетворённой, никогда не будет писать ни мне, ни Папаше и никому из моих родных ничего. Я это говорю совершенно серьёзно. Я ей не дам ничего, если она не согласится дать этой подписки. С этим исчадием ада шутить нельзя; благородные чувства с ней излишни, особенно после сцены с тобой в концерте, после писем к Папаше и к тебе. Решительно отказываюсь что бы то ни было дать, если она не даст подписки. Чего мне бояться? Её сплетней я не боюсь, да они будут идти своим чередом, во всяком случае. Хочет она развода? Тем лучше. Хочет шантажировать меня, донеся про меня тайной полиции, — ну, уж этого я совсем не боюсь. Итак, пусть даст подписку во что бы то ни стало. Ну, довольно об этом. Перейду к казусу о Панаевой. Ты поступил неполитично, не телеграфировавши Рубинштейну сам. Телеграмма от Давыдова, написанная довольно повелительно, не могла не шокировать такого деспота, как Рубинштейн. И в самом деле, без моего решения и без моей телеграммы он был вправе отказать. Не говори этого Давыдову, но, по-моему, он поступил бестактно, зная нрав Рубинштейна, подписать телеграмму. Долго, впрочем, об этом обстоятельстве распространяться нечего, так как сцену Татьяны в концерте исполнять нельзя, о чем я тебе уже писал. Пусть споёт арию Оксаны: я умоляю об этом. Я всё-таки недоволен тобой. Пиши сколько хочешь. кратко, но пиши обо всем. Ты ни слова не пишешь о том, как принял известие о смерти Зины Папаша, о Саше и Леве, о впечатлении, которое произвело на тебя письмо ко мне Рубинштейна. Мне не нужно длинных писем, но нужны обстоятельные. Теперь, обругавши тебя, начну извиняться, что из-за меня тебе приходится переписываться с А[нтониной] И[вановной]. Бедный Толя! Прости ты меня. Во вторник 7/19 февр[аля] мы едем во Флоренцию. Хочу попробовать, не полюбится ли мне Италия теперь. Я очень изменился с тех пор. Я стал здоровым и вполне нормальным человеком. Притом же, окончивши и оперу, и симфонию, Я теперь вполне покоен. А такое [...], как А[нтонина] И[вановна], уже потеряло власть расстраивать меня. Она только бесит меня тем, что хочет и другим жизнь отравлять. Пиши мне сейчас же. Адресуй Italie. Florence, или Firenze, Hôtel Citta di Milano, Via Cerrentani. Целую тебя нежно. П. Чайковский