Letter 747

Tchaikovsky Research
Date 2/14 February–3/15 February 1878
Addressed to Anatoly Tchaikovsky
Where written San Remo
Language Russian
Autograph Location Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1149)
Publication Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 103–105 (abridged)
П. И. Чайковский. Письма к родным (1940), p. 363–366
П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VII (1962), p. 90–92 (abridged).

Text and Translation

The ellipses (...) indicate parts of the letter which have been omitted from all previous publications of this letter, and which it has not yet proved possible to restore from other sources.

Russian text
(original)
English translation
By Brett Langston
San-Remo
Четв[ерг]. 2/14 февр[аля] 1878
(пишется в пятницу утром)

Вчера, т. е. в среду, я отправился вечером в город, чтобы отнести на почту письмо к тебе. Дорогой я встретил факина, шедшего с письмами для нашего пансиона. Оказалось и мне письмо. Оно было из Ниццы от Азанчевского, который сообщал мне, что весьма рад со мной повидаться и что завтра, т. е. в четверг, он приедет ко мне на целый денёк. Ты меня слишком хорошо знаешь, чтоб я нуждался объяснять тебе, каков мне показался этот денёк! Тотчас же было решено, что на весь следующий день мы поедем с Модей и Колей в Monte Carlo! На другой день, т. е. сегодня утром, в четв[ерг], мы уехали. На пути есть большая остановка на границе, где сходятся два поезда и где мы могли встретиться с Азанчевским. Я очень этого боялся, но его не оказалось в числе пассажиров. В Монте-Карло мы пробыли около трёх часов. По-моему, это самое красивое место в свете. Ничего более фантастически-чудного я не видел. Модя пробовал играть и, проиграв 10 ф[ранков], благоразумно остановился. В 7 часов мы уже были в Сан-Ремо. Нужно тебе сказать, что уезжая я поручил хозяину, хозяйке и всем людям сказать Азанчевскому, что я два дни тому назад уехал в Геную. Только что мы подходим к дому, как навстречу к нам выбегает M[onsieu]r Joly, в сущности, очень подленький и лживый французишка. Он подстерегал нас для того, чтобы сообщить, что не только приехал в San-Remo Азанчевский, но вместе с ним и его жена, и ещё un général, и не только приехали, но остановились у него! Каков скотина! Недели две тому назад умер у него жилец, и с тех пор никто не хочет нанять его квартиру, — так он воспользовался случаем пустить ночевать богатых гостей, приехавших из Ниццы в коляске. Разумеется, он оправдывался тем, что не знал, что приехавший господин и есть Азанчевский; это оказалось ложью по свидетельству горничной Marguerite, ибо Анна Ивановна прежде всего спросила про меня. Азанчевские и le général (не могу догадаться, кто это?) приставали к Joly, чтобы узнать, не скрываюсь ли я от них. Joly утверждает, что он разуверил их, — но я сильно подозреваю, что этот мерзавец дал им почувствовать правду. Представь, до чего комично и неприятно было положение наше! Весь вечер и всю ночь мы провели под одной кровлей с Азанчевскими, которые должны были считать нас уехавшими в Геную? Я очень боялся, что они вздумают остаться ещё на один день. Слава Богу, они сегодня, т. е. в пятницу, уехали с первым поездом.

Азанчевский дошёл до того, что уже не произносит ничего, кроме мычаний, как рассказывает нам Joly, Маргарита и sommeiller. Как было бы приятно мне с ним, можешь себе представить? Несмотря на мою искреннюю симпатию к Азанчевскому, я не испытываю ни малейшего укора совести за то, что удрал от него. В самом деле, не глупо ли было с их стороны, зная, что я уж давно здесь, и видя, что я не ищу свидания с ним, всё-таки лезть ко мне, да ещё с каким-то général? Вообще я решил теперь плюнуть на всякие приличия, учтивости, неизбежные соблюдения всяких форм общежития, если они мне в тягость. Довольно я ломал себя. Пора начать жить остаток дней, как хочется, свободно, не поддаваясь тиранству общественных отношений. Скажи, пожалуйста, ну с какой стати всякий человек, желающий меня почему-либо видеть, может наивно воображать, что и мне приятно свидание с ним? Я уже не говорю об Азанчевском, человеке добром и достойном всякого уважения, — но какой-нибудь Нагорнов, наглая сволочь, которая, прожив теперь в Москве два года, ни разу не был у меня, здесь вваливается ко мне с улыбкой на устах и с уверенностью, что он доставляет мне неизъяснимое блаженство своим посещением!

Впрочем, я намерен из Флоренции, где мы будем через несколько дней, написать Азанчевскому милое письмо и сказать ему всю правду.

Толя! так как я вчера не успел написать дневника, то стал его сегодня писать задним числом и сначала помнил, что я должен воображать себя пишущим вчера, но потом позабыл и потому напутал в употреблении слов вчера и сегодня: извини.

Я сержусь на тебя. Писем нет как нет. Вчера я хотел даже телеграфировать тебе. Я подозреваю, что Папаша болен, умирает, я не знаю что. Пиши чаще.


Пятница. 3/15 ф[евраля]

Только что я упрекнул тебя за неписаные, как получил твоё письмо, с известием о том, что А[нтонина] И[вановна] пристает с письмами к Папаше и к тебе. Это очень, очень мне неприятно. Толя! я согласен на фортепьянно, — но с следующим условием. Напиши ей сейчас же, что она не получит ничего, если не даст подписку в том, что, получивши 1) вексель в 2500 р[ублей] (который я дам, когда хочешь); 2) фортепьянно и 3) обещание 100 р[ублей] субсидии, она признает себя вполне довольной и удовлетворённой, никогда не будет писать ни мне, ни Папаше и никому из моих родных ничего. Я это говорю совершенно серьёзно. Я ей не дам ничего, если она не согласится дать этой подписки. С этим исчадием ада шутить нельзя; благородные чувства с ней излишни, особенно после сцены с тобой в концерте, после писем к Папаше и к тебе. Решительно отказываюсь что бы то ни было дать, если она не даст подписки. Чего мне бояться? Её сплетней я не боюсь, да они будут идти своим чередом, во всяком случае. Хочет она развода? Тем лучше. Хочет шантажировать меня, донеся про меня тайной полиции, — ну, уж этого я совсем не боюсь. Итак, пусть даст подписку во что бы то ни стало. Ну, довольно об этом.

Перейду к казусу о Панаевой. Ты поступил неполитично, не телеграфировавши Рубинштейну сам. Телеграмма от Давыдова, написанная довольно повелительно, не могла не шокировать такого деспота, как Рубинштейн. И в самом деле, без моего решения и без моей телеграммы он был вправе отказать. Не говори этого Давыдову, но, по-моему, он поступил бестактно, зная нрав Рубинштейна, подписать телеграмму.

Долго, впрочем, об этом обстоятельстве распространяться нечего, так как сцену Татьяны в концерте исполнять нельзя, о чем я тебе уже писал. Пусть споёт арию Оксаны: я умоляю об этом. Я всё-таки недоволен тобой. Пиши сколько хочешь, кратко, но пиши обо всем. Ты ни слова не пишешь о том, как принял известие о смерти Зины Папаша, о Саше и Леве, о впечатлении, которое произвело на тебя письмо ко мне Рубинштейна. Мне не нужно длинных писем, но нужны обстоятельные.

Теперь, обругавши тебя, начну извиняться, что из-за меня тебе приходится переписываться с А[нтониной] И[вановной]. Бедный Толя! Прости ты меня.

Во вторник 7/19 февр[аля] мы едем во Флоренцию. Хочу попробовать, не полюбится ли мне Италия теперь. Я очень изменился с тех пор. Я стал здоровым и вполне нормальным человеком. Притом же, окончивши и оперу, и симфонию, я теперь вполне покоен. А такое [...], как А[нтонина] И[вановна], уже потеряло власть расстраивать меня. Она только бесит меня тем, что хочет и другим жизнь отравлять. Пиши мне сейчас же. Адресуй Italie. Florence, или Firenze, Hôtel Citta di Milano, Via Cerrentani. Целую тебя нежно.

П. Чайковский

San Remo
Thursday. 2/14 February 1878
(written on Friday morning)

Yesterday, i.e. on Wednesday, in the evening I went into the city to take a letter to you to the post office. On the way I met an urchin who was bringing letters for our pension. There turned out to be a letter for me as well. It was from Azanchevsky in Nice, who informed me that he would be very glad to see me, and that tomorrow, i.e. Thursday, he would come to spend the whole day with me. You know me too well for me to have to explain what this day represented for me! I decided forthwith that the next day I would go to Monte Carlo with Modya and Kolya! The next day, i.e. this morning, Thursday, we left. There is a large stop on the way there at the border, where two trains are joined together, and where we could encounter Azanchevsky. I was very fearful of this, but he turned out not to be amongst the passengers. We spent around three hours in Monte Carlo. In my opinion, this is the most beautiful place in the world. I've never seen anything so fantastical and wonderful. Modya tried playing, and having lost 10 francs, he wisely stopped. At 7 o'clock we were already in San Remo again. I need to tell you that when I left, I instructed the proprietor, the proprietress and everyone else to tell Azanchevsky that I had left for Genoa two days ago. As soon as we approach the house, Monsieur Joly, who is essentially a very mean and deceitful Frenchman, runs out to meet us. He had lain in wait to inform us that not only had Azanchevsky come to San Remo, but he'd brought his wife with him, and also un général — not only that but he'd come to stay with them! What a brute! About two weeks ago one of his tenants died, and since then no-one has wanted to rent his apartment, so he took the opportunity to let the rich guests who arrived in a carriage from Nice spend the night. Naturally, he justified himself by saying that he didn't know that the gentleman who arrived was Azanchevsky; this turned out to be a lie, according to the testimony of the maid Marguerite, because before anything else Anna Ivanovna asked about me. Azanchevsky and le général (I can't guess who it is?) pestered Joly to find out if I was hiding from them. Joly claims that he persuaded them — but I strongly suspect that this scoundrel revealed the truth to them. Imagine how comical and unpleasant our situation was! We spent the whole evening and the whole night under the same roof as the Azanchevskys, who were supposed to think that we'd left for Genoa! I was very much afraid they would take it into their heads to stay another day. Thank God, they left today, i.e. Friday, on the first train.

Azanchevsky has reached the point where he no longer utters anything besides mooing, according to Joly, Margarita and the sommeiller. You can imagine how pleasant it would be for me to be with him! Despite my sincere sympathy for Azanchevsky, I don't feel the slightest reproach for fleeing from him. In fact, wasn't it foolish of them, knowing that I've been here for ages, and seeing that I haven't sought a meeting with him, to approach me all the same, even bringing some général? I've now decided to spit on all forms of decency, courtesy and the inevitable observance of all forms of social life in general, if they are a burden to me. I've been torturing myself enough. It's time to start living out the rest of my days as I want, freely, without succumbing to the tyranny of social relations. Please, tell me why on earth any person who wants to see me for whatever reason would naively imagine that I'd also enjoy meeting them? I'm not even talking about Azanchevsky, a kind fellow and worthy of all due respect — but some Nagornov, an insolent scoundrel who, after living in Moscow for two years without ever coming to see me, barges his way in here with a smile on his lips, and with the confidence that his visit will bring me inexpressible bliss!

However, I intend to write a nice letter to Azanchevsky from Florence, where we'll be in a few days, and tell him the whole truth.

Tolya! Since I didn't have the time yesterday to write a diary, I started today writing it in hindsight, and at first I remembered that I should imagine myself writing yesterday, but then I forgot and muddled up the use of the words yesterday and today: sorry.

I'm cross with you. There are no letters. Yesterday I even wanted to telegraph you. I've been imagining that Papasha is ill, dying, or I don't know what. Do write more often.


Friday. 3/15 February

I've just reproached you for not writing, when I received your letter with the news that Antonina Ivanovna was pestering you and Papasha with letters. This is very, very unpleasant news for me. Tolya! I agree to the piano — but on the following condition. Write to her at once that she will receive nothing unless she puts her signature to the fact that, having received 1) a credit note for 2500 rubles (which I'll provide whenever she wants), 2) the piano and 3) a promise of a 100 rubles subsidy, she accepts that she is wholly satisfied and content, that she will never write anything to me, or Papasha, or to any of my relatives. I say this in all seriousness. I won't give her anything unless she agrees to sign up to this. This demon from hell is not to be trifled with; noble sentiments are futile with her, especially after the scene with you at the concert, and after the letters to Papasha and to you. I categorically refuse to give her anything unless she signs up to this. What am I afraid of? I'm not frightened of her gossip, which will run its course in any case. Does she want a divorce? So much the better. She wants to blackmail me by informing the secret police about me — well I'm not at all afraid of that. So, let her sign up at all costs. Well, enough of this.

Let me move on to the incident involving Panayeva. You acted undiplomatically by not telegraphing Rubinstein yourself. The telegram from Davydov, written somewhat imperiously, could only have come as a shock to such a despot as Rubinstein. And in fact, without my decision and without my telegram, he was within his rights to refuse. Don't tell Davydov this, but, in my opinion, he acted tactlessly in sending the telegram, knowing Rubinstein's temperament.

Anyway, there's no need to dwell on these circumstances for long, since Tatyana's scene cannot be performed at a concert, as I already wrote to you about. I beg you to let her sing Oksana's aria. I'm still unhappy with you. Write as much as you want, briefly, but about everything. You don't write a word about how Papasha received the news of Zina's death, about Sasha and Lyova, about what impression Rubinstein's letter to me had on you. I don't need long letters, but I need details.

Now, having scolded you, I'll start to apologise for the fact that because of me you have to correspond with Antonina Ivanovna. Poor Tolya! Forgive me.

On Tuesday 7/19 February we are going to Florence. I want to try to see if I can fall in love with Italy now. I've changed a lot since last time. I've turned into a healthy and completely normal person. Moreover, having finished the opera and the symphony, I'm now completely at peace. And a [...] like Antonina Ivanovna has already lost the power to upset me. She just infuriates me because she wants to poison other people's lives as well. Write to me forthwith. Address: Italie. Florence, or Firenze, Hôtel Citta di Milano, Via Cerrentani. I kiss you gently.

P. Tchaikovsky