Letter 1273

Date	27 August/8 September–28 August/9 September 1879
Addressed to	Nadezhda von Meck
Where written	Simaki
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 576)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 306–307 (abridged) П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк, том 2 (1935), p. 196–198 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том VIII (1963), p. 343–345

Text

Russian text (original)

Симаки 27 авг[уста] Сегодня утром ездил в Жмеринку, чтобы получить от Котека третье 3-е оперы в партитуре и переложении. Трудно передать словами, какое тяжёлое впечатление произвела на меня суета и грязь и т. п. свойства железнодорожной станции, и с каким ни с чем не сравнимым удовольствием я возвращался в Симаки! Приближающийся срок моего отъезда наводит на меня грусть, и я все думаю, как бы оттянуть хоть один денёк. Мне кажется, что я не уеду раньше субботы. Только что окончил исправление клавираусцуга 1-го действия, сделанного неким г. Мессером так, что пришлось почти каждый такт переделать. Теперь я почти уже могу сказать: кончено. Итого я работал над «Орлеанской девой» с конца ноября (Флоренция) до конца августа (Симаки), — следовательно, ровно 9 месяцев! Замечательно, что начал и окончил я эту оперу в гостях у моего милого, бесценного друга! 28 августа Какую бесконечную радость доставило мне письмо Ваше, друг мой. Как ни крепко я уверен в прочности тех дружеских чувств Ваших, которые составляют все счастье моей жизни, но всякое проявление их в дорогих письмах Ваших наполняет меня новою радостью. Мне только иногда жутко бывает думать, что дружба Ваша гораздо выше меры моих действительных достоинств. В таких случаях приходится утешать себя мыслью, что зато достоинства моей музыки (про которую я во всяком случае могу с уверенностью сказать, что она всегда искренна и всегда прочувствована) до некоторой степени могут возвысить меня до Вас. Говорю это я не для того, чтобы поскромничать. Вы такой чудный, такой исключительный представитель всех хороших качеств человеческого рода! Рядом с Вами я кажусь себе так далёким от того идеала человечности, который я нашёл в Вас! Вот, милый друг, что я скажу Вам насчёт Вашего приглашения меня к Вам за границу. С тех пор, как я узнал, что Вы будете в Неаполе, я постоянно грезил и мечтал об том, чтобы попасть туда в одно время с Вами. Судите же, до какой степени я обрадован тем, что Вы предупреждаете меня и зовёте меня приехать в Неаполь, когда я только что собирался высказать Вам мою мечту. Итак, милый друг мой, отвечаю Вам на приглашение Ваше: да! с восторгом! Случилось, что в одно время с Вашим письмом пришло письмо от брата Анатолия, из которого я вижу, что мне незачем будет оставаться в России зимой. Он сообщает мне, что получил письмо от изв[естной] ос[обы], которое не хочет посылать, дабы не нарушить моих мирных здешних радостей. Письмо это, как он говорит, есть венец бессмыслицы и безумия. Оказывается, что нечего и думать (по выражению брата) о серьёзном ведении дела, — по крайней мере теперь. То лицо, которое являлось несколько раз от её имени к брату, она теперь лишает своего доверия и называет его негодным человеком. А так как переговоры шли через него, то, следовательно, все условленные предположения насчёт начатия дела канули в воду. Цель её письма — выманивание денег. Об разводе она опять и слышать не хочет. Чем это все кончится, Бог весть, но одно ясно, что до окончательной развязки ещё далеко, и едва ли это когда-нибудь состоится. Вы видите из этого, дорогой друг, что не только в течение нынешней зимы, но вряд ли и когда-нибудь понадобятся те экстраординарные суммы, о которых Вы пишете. Вот мои планы. Отсюда я еду к брату Модесту (быть может, я остановлюсь на несколько часов в Киеве, где мне нужно будет купить pince-nez и некоторые другие необходимые вещи); потом через Москву, где остановлюсь на один день, — в Петербург. Здесь нужно будет пробыть недели две, а потом в Каменку, из коей я выеду 15 ноября и, надеюсь, прямо в Неаполь. Напрасно я вчера сказал Вам, что почти все кончено. Сегодня я ещё очень упорно трудился над изменением переложения 3-го действия. Оказалось, что оно сделано хорошо, но слишком трудно. Все это урок мне! Нужно самому делать переложения, — как это ни скучно. Все, что Вы пишете о Коле, заставляет меня проникаться к нему величайшей симпатией. Вы совершенно верно говорите, что в мужчине пассивная натура — недостаток огромный. Сколько мне кажется, то, что в Коле Вы называете слабостью, есть, скорее, признак избранной и сильной натуры. Ведь в его характере нет самодурства? Он, по всей вероятности, оттого и несколько свысока смотрит на человеческий род, что инстинктивно чувствует свою будущую силу. Я чувствую, что не только в материальном смысле, но и в нравственном он будет выше уровня. Его лихорадочная и стремительная деятельность — очень многозначительный признак. Мне бы очень хотелось знать, милый друг, в каких классах Коля и Саша. Кто их классные воспитатели? При случае скажите мне об этом. Теперешний директор Училища правоведения И. С. Алопеус был моим воспитателем. Это очень ограниченный, но очень хороший, — т. е. добрый человек. Если Пахульский навестит меня в четверг вечером, то я буду очень рад. Не захватит ли он скрипку и не сыграет ли мне чего-нибудь? Впрочем пусть Влад[ислав] Альбертович не стесняется этой просьбой. Еду я в субботу утром. Относительно октябрьской суммы поступите, друг мой, как Вам угодно. Что-то давно я не кланялся Юлье Карловне. Однако ж из этого не следует, что я не думаю о ней. Напротив! очень часто. Её значение в ряду других членов Вашего семейства часто занимает меня. Потрудитесь, милый друг, передать Ю[лье] К[арловне] моё почтение. Какие чудные дни стоят на моё счастье! Ваш, П. Чайковский