Letter 1541

Tchaikovsky Research
Date 18/30 July–19/31 July 1880
Addressed to Modest Tchaikovsky
Where written Simaki
Language Russian
Autograph Location Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1599)
Publication Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 405–406 (abridged)
П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 252–254
П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том IX (1965), p. 199–202
Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 246–247 (English translation; abridged)

Text

Russian text
(original)
Симаки
18 июля 1880

Милый Модя! Как мне надоела моя «Орлеанская дева», и как я рад, что, наконец спустил её! Теперь она уже летит в Москву, и затем до самой постановки мне беспокоиться о ней нечего. Дабы освежиться, я проиграл вчера «Carmen» всю от начала до конца и воспламенился снова любовью и удивлением к этой чудной опере. У меня даже в голове явился план статьи, в которой должна была бы быть проведена та мысль, что «Carmen», несмотря на скромные свои претензии попасть лишь в репертуар Opéra-Comique, а не Grand-Opéra, едва ли не самое выдающееся лирико-драматическое произведение нашей эпохи. Под впечатлением этой идеи я даже написал в письме к Н[адежде] Ф[иларетовне] несколько слов, составляющих сущность воображаемой статьи, и намерен тебе переписать это место из не отправленного ещё письма, дабы не затруднять себя новой редакцией моих мыслей, что мне весьма трудно. А хочется, чтобы ты знал эти мысли. Статьи же, конечно, я никогда не напишу, ибо не хватает умения, сведений, одним словом, всего того, что есть у Лароша. А жаль! ибо я готов присягнуть, что через десять лет «Carmen» будет считаться абсолютным chef d'ouevr'ом. Вот что, я писал Н[адежде] Ф[иларетовне]: «Carmen», по-моему, в полном смысле chef d'oeuvre, т. е. такая вещь, которой суждено быть в сильнейшей степени отравительницей му-зыкальных вкусов и стремлений целой эпохи. Мне кажется, что, переживаемая нами эпоха отличается от предыдущих той характеристической чертой, что композиторы гоняются (во 1-х, они гоняются, чего не делали ни Моцарт, ни Бетховен, ни Шуберт) за хорошенькими и пикантными звуковыми эффектами. Что такое, напр[имер], так называемая новая русская школа, как не культ разных пряных гармонизаций, оригинальных оркестровых комбинаций и всякого рода чисто внешних эффектов? Музыкальная идея шла на задний план; она сделалась не целью, а средством, поводом к изображению того или другого сочетания звуков. Прежде сочиняли, творили, — теперь подбирают, изобретают. Такой чиста рассудочный процесс музыкального измышления отражается в том, что современная музыка, будучи очень остроумна, пикантна, курьёзна или даже вкусна (выражение, выдуманное новой русской школой и чрезвычайно характеристичное), — вместе с тем холодна, не согрета горячим вдохновением. Но вот является француз (которого смело назову гениальным), у которого все эти пикантности и пряности — не результат выдуманности, а льются свободным потоком, льстят слуху, но в то же время трогают и волнуют. Он как бы говорит: «Вы не хотите ничего величавого, грандиозного и сильного, вы хотите хорошенького, — вот вам хорошенькое!» И действительно, он дал нам образец того элемента искусства, которое называется хорошенькое, le joli. Bizet — художник, от дающий дань испорченности вкусов своего века, но согретый истинным, неподдельным чувством и вдохновением».

Вот фельетонная болтовня, в которой ты видишь мою мысль. Но у меня для статьи не хватает пороху; ведь нужно доказать, что не только русская новая школа, но и Вагнер и Лист, в сущности, гоняются за хорошеньким и вкусным, что последними могиканами золотого века музыки были Мендельсон, Шопен, Шуман и Глинка, в коих, однако, уже заметен переход к вкусному от великого и прекрасного *. Нужно, одним словом, очень многое, чего я не могу.

А всё-таки «Carmen» стоит тога, чтобы по поводу её распространиться, и, если хочешь, я даю тебе право воспользоваться моей мыслью и написать статью. Ты с моей помощью (по части технических выражений) мог бы. Впрочем лучше пиши повесть!

Получил опять вчера письмо от тебя. Какой ты стал умник, как часто мне пишешь! Спасибо тебе, Модичка. Но за предложение почитать «L'homme qui rit» тоже спасибо, только в ироническом смысле. Разве ты не знаешь историю моих отношений к Victor Hugo? По крайней мере скажу тебе, чем они кончились. В Усове однажды я принялся за «Les travailleurs de la mer». Читал, читал и все злился на его кривлянья, ломанья. Наконец, как-то ночью, после целого ряда бессмысленных кратких фраз, состоявших из восклицаний, антитез, недомолвок, и т. п., я в бешенстве начал харкать и плевать на книгу, разодрал её в клочки, топтал ногами и выбросил за окно. С тех пор я не могу видеть на обложке книги имя Hugo, а уж читать никакими калачами не заманишь.

И поверь, что твой Золя, в сущности, тоже фигляр, только в новейшем духе. Он мне ещё не так омерзел, как Hugo, но почти так же. Он мне противен, как бывают противны девицы, разыгрывающие из себя простых и естественных, будучи, в сущности, кокетками и ломачками.

Вообще, насколько я люблю новейших французов в музыке, настолько гадка их литература и журналистика.


19-го юля.

Вчера я восхвалял тебе Bizet, а сегодня буду восторгаться тоже французом Massenet. У Н[адежды] Ф[иларетовны] я нашёл его ораторию «Marie Magdeleine». Прочитав текст, в коем изображены не только отношения Христа к Магдалине, к Иуде, но также и Голгофа, и воскресение, — я проникся предубеждением к этому сочинению **. Но, принявшись за проигрывание, тотчас же убедился, что вещь далеко не дюжинная, а дуэт между Христом и Магдалиной есть, по-моему, chef d'oeuvre. Я был до того потрясён глубока прочувствованной музыкой, в которой Massenet удалось выразить в звуках бесконечную благость Иисуса, — что пролил целые потоки слез. Чудные слезы! Хвала французу, который сумел их вызвать. Как мне жаль, что я не могу тебе сейчас же проиграть и пропеть эту, по-видимому, незатейливую, но удивительно талантливую вещицу. Нет, решительно французы стали во главе музыки! Сегодня целый день я ношусь с этим дуэтом и под влиянием его, написал романс на слава Толстого: «Горними тихо летела душа небесами», в коем мелодия оказывается навеянной Massenet.

Не могу сказать, чтоб я был совсем в Духе, как бы следовало ввиду неисчислимых прелестей Симаков. Bo-первых, письмо Ант[онины] Ив[ановны] и её матери — как гвоздь какой-то, вбитый в стену моей глупости. Чувствую, что не надо об этом думать, но не совсем остаюсь победителем. Во 2-х, меня бомбардируют приглашениями Кондратьев и Жедринские; мне и хочется и не хочется ехать к ним, а главное, не могу ничего решить, пока не получу от Юргенсона ответа на одно моё письмо по денежным делам. Если получу благоприятный ответ, то, может быть. ещё поеду, и тогда, Модичка мой милый, дам тебе знать по телеграфу, ибо хочу ужасно тебя видеть. С другой стороны, мне как-то совестно так долго отсут-ствовать из Каменки; занимаю у них так много места и стесняю их, а между тем отсутствую. Все это меня волнует и беспокоит. Но всё-таки здесь несказанно хорошо.

Твой, П. Чайковский

Тебя и Колю, обоих Вас, моих милых, нежно прижимаю к сердцу.

Бедного Толю не пускают раньше 1-го августа.


* Даргомыжский же исключительно только вкусен.

** ибо мне казалось, что это слишком смело.