Letter 1839

Date	23 August/4 September–25 August/6 September 1881
Addressed to	Sergey Taneyev
Where written	Kamenka
Language	Russian
Autograph Location	Moscow: Russian State Archive of Literature and Art (ф. 880)
Publication	Маски (1913–14), No. 2, p. 6–7 Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 480–482 (abridged) Письма П. И. Чайковского и С. И. Танеева (1874-1893) [1916], p. 77–79 П. И. Чайковский. С. И. Танеев. Письма (1951), p. 76–78 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том X (1966), p. 203–205

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Luis Sundkvist

Каменка 23 авг[уста] 1881 Милый Сергей Иванович! Вы говорите, что основание, на котором творили католические авторы, совершенно сходно с основанием будущей нашей церковной музыки. Если к этому совершенно сходному основанию приложить их же контрапунктические приёмы, как Вы это советуете, — то, по-моему, этим путём никакого самостоятельного стиля не добьёшься. Если и содержание, и формы одинаковы, — то я решительно не понимаю, о чём Вы хлопочете? Лучше бы прямо сказать, что к нашей церк[овной] музыке слащавый стиль Бортнянского идёт как корова к седлу и что стиль Палестрины ей более приличествует. С этим я, пожалуй, согласен. Что касается самостоятельности, то об этом лучше всего не заботиться. Если суждено ей быть, то в силу рокового исторического закона она когда-нибудь и скажется. Стоит только появиться сильному и оригинальному таланту в этой сфере, и он укажет нам или нашим потомкам путь к самостоятельности. Ничего нет бесплоднее, как искание оригинальности и самостоятельности. Гениальные творцы никогда об этом не помышляют. Они ищут красоты, а уж какая она, оригинальная или заимствованная, это оказывается потом. Что значит увлекаться теориями! Вы хотите, чтобы я посвятил себя контрапунктическим обработкам обиходных мелодий, имитациям, фигурациям, одним словом, превратился бы в Жоскина де Пре. Но подумайте, Сергей Иванович, могу ли я, по свойствам своей музыкальной организации, заниматься подобным делом? Да если б и занялся, — то ничего бы, кроме сухих звукосочетаний, из сего бы не вышло. Ведь чтобы писать так, как Палестрина, и достигнуть того, что он достигнул, нужно быть человеком его века; нужно носить в сердце тёплую, наивную веру, нужно забыть весь яд, которым отравлена больная музыка нашего времени! Невозможно это! Вы знаете, что я более чем кто-либо заражён этим ядом! Неужели Вы не помните гигантскую тоску, которую тщетно старался я превозмочь, когда Вы показывали мне Ваши опыты обработки церковных мелодий? Быть может, я не дорос до понимания и сознавания истины Вашей теории. Быть может, Вы и правы. Но в таком случае никто, кроме Вас, и не может исполнить Вашей задачи. Если у Вас нет тёплой веры и девственно чистого музыкального чувства Палестрины, то взамен того у Вас есть упорная вера в Вашу доктрину. Вы же и должны применить её к делу. 25 августа Хотел ещё много написать Вам по этому поводу, — но некогда. Я почти уверен, что моя всенощная Вам не понравится. Решительно не вижу в ней ничего, что бы могло заслужить похвалы Вашей. Знаете, Сергей Иванович, я, кажется, не только никогда больше хорошего ничего не напишу, но вообще ничего больше не в состоянии сочинить. На какой бы форме я бы ни остановился, — мне ни одна из них не по сердцу. Везде есть масса необходимого remplissage'а, везде рутинные, давно приевшиеся приёмы, везде условность, фальшь! Если бы я был молод, то можно было бы это (уже годовое) отвращение ко всякому сочинительству * объяснить тем, что я собираюсь с силами, что я внезапно открою какую-нибудь новую, свою тропинку. Но увы! года дают себя знать. Творить наивно, подобно птице певчей, уже не могу, а на изобретение нового чего-нибудь пороху не хватает. Говорю Вам это не для того, чтобы вызвать ободрительные возражения, а лишь указываю на факт. Да я не сожалею об этом. Я на своём веку работал довольно безалаберно, немного и устал. Пора и на покой. Думал было приняться за оперу; у меня под руками порядочное либретто, и я в часы досуга написал уже 4 номера. Но они все мне противны, и я чувствую, что усилий воли только и хватило что на 4 нумера. То, в чём вечно упрекал меня г. Кюи, совершилось, т. е. я стал «критически к себе относиться». И что же? как только это началось, так тотчас же и закрылся клапан, из которого, «не относясь критически», я прежде извлекал много музыки, хотя бы и посредственной. Таким образом я, собственно говоря, не имею права жаловаться на Юргенсона, засадившего меня за Бортнянского. За неимением другой работы, — и эта годится, чтобы наполнять время. Но я предпочёл бы что-нибудь более интересное, однако ж от Ваших контрапунктов всё-таки решительно отказываюсь. Но довольно обо мне. Поговорим об Вас. Единственное моё утешение, когда я думаю о Москве и нашей Консерватории, единственный луч надежды — Вы. Пожалуйста, Сергей Иванович, не будьте слишком скромны, будьте совершенно уверены в своих силах; а силы эти таковы, что Вы можете и должны понемногу занять место Ник[олая] Григ[орьевича]. Вы обязаны сознавать это и прямо идти к этой цели ради блага всего осиротевшего моск[овского] музыкального дела. Не восклицайте про меня: «хорош! читает мне наставления, а сам сидит где-то сложа руки». Я не могу покаместь быть деятелем. Всё равно, взяв на себя какую-нибудь должность в Консерватории, я бы через месяц тайно убежал. Это не оттого, чтобы я разлюбил Москву и московскую музыкальную среду. Скорей напротив, — я их слишком люблю и слишком страдаю, сознавая свою совершенную бесполезность делу, которому предан. Быть там только для виду — не хочу. А преподавать как следует, хотя бы и один час в день, как Вы предлагаете, никогда не умел и не буду уметь. Я не способен чему-нибудь научить, ибо это нужно делать если не с любовью, то хоть с терпением, которого во мне нет. Раздражителен я стал до невозможности. Независимо от этого, находясь в Москве, я всегда испытываю целую серию столь мучительных чувств, об которых и приблизительного понятия дать Вам не могу. Это какая-то жгучая тоска о невозвратности прошлого, какое-то мучительное сожаление бессмысленно прожитой молодости и многое, многое другое... Иначе, как в форме сидения в трактире и пития водки я и не представляю себе свою жизнь в Москве Ну, одним словом, не уговаривайте меня поступить в Конс[ерваторию]. Это невозможно теперь. За будущее не ручаюсь. Может быть, и в самом деле устану странствовать и захочется снова очутиться на прочном месте в Москве. Вы же как бы созданы для того, чтобы поддержать дело Рубинштейна. Думаю, что и в фортеп[ианном] классе, и в директ[орском] кабинете, и за капельмейстерским пультом, — везде Вы должны мало-помалу заменить Н[иколая] Гр[игорьевича]. Надеюсь, что увижусь с Вами в конце сентября или начале октября. Ваш П. Чайковский * Всенощная не сочинение, а переложение.

Kamenka 23 August 1881 Dear Sergey Ivanovich! You say that the foundations on the basis of which the Catholic composers created their works are completely analogous to the foundations of our future sacred music . Moreover, you suggest that one should apply to these completely analogous foundations the same contrapuntal devices that these composers used, but in my view it is impossible to attain any independent style in this way. For if both the content and the form are identical, I really don't understand what you are trying to get at. It would be better to say outright that Bortnyansky's sugary style is as well-suited to our sacred music as a cow is to a saddle, and that the style of Palestrina becomes it far more. That is something I could agree with. As for independence, it's best not to trouble oneself over that. If we are indeed destined to attain such independence, then by virtue of the fatal laws of history the latter will manifest itself someday. As soon as someone endowed with a powerful and original talent appears in this sphere, he will show us or our descendants the path to independence. There is nothing more fruitless than searching after originality and independence. Creative geniuses never concern themselves with that. They search for beauty, and of what kind this beauty is, whether original or borrowed, is something that becomes clear afterwards. So this is what happens when one gets carried away by theories! You want me to devote myself to the contrapuntal elaboration of melodies from the Obikhod, to imitations and figurations — in short, you want me to turn into a Josquin des Prez. But consider this, Sergey Ivanovich: can I, given the qualities of my musical constitution, take up such a task? And if I were to take it up, the result would be nothing but dry combinations of sounds. I mean, in order to write like Palestrina and achieve what he achieved, it would be necessary to be a person from that age; one would have to have a heart full of warm, naive faith and forget all the poison with which the sick music of our own times is contaminated! That is impossible! As you know, I am infected by this poison more than anyone else! Surely you must remember the colossal boredom which I tried to overcome in vain when you showed me your attempts at developing church melodies? Perhaps it is simply that I have not attained to an understanding and realization of the truth of your theory. Perhaps you are right. But in that case no one apart from you can carry out your task. You may not have the warm faith and virginally pure musical feeling of Palestrina, but on the other hand you do have a tenacious faith in your doctrine. It is you, then, who must put it into practice. 25 August I wanted to write a lot more to you in connection with this, but I don't have the time. I am almost certain that you won't like my All-Night Vigil. I just cannot see in it anything which might earn your praise. You know, Sergey Ivanovich, I think that not only will I never again manage to write anything good, but that, generally, I won't be able to write anything more at all . Whatever musical form I happen to take up, not a single one of them is to my liking. Everywhere I see a mass of indispensable padding, everywhere I see routine techniques of which I am sick and tired, everywhere I encounter conventionality and falsehood! If I were young, this aversion to any kind of composing * (which has now been going on for a year) might be explained in terms of a need to summon up my strength in view of the possibility that I might suddenly discover some new path of my own. But alas! the years are making themselves felt. I am no longer capable of creating naively, like a song-bird, and I don't have it in me to invent anything new. I am saying this to you not because I want to provoke you to make encouraging objections, but simply by way of acknowledging a fact. Besides, I don't have any regrets about it. I worked in a rather disorderly fashion in my time, and I am now a bit tired. It's time to retire. I was considering embarking on an opera; I have a decent libretto to hand, and I have already written four numbers in my spare hours. But they are all loathsome to me, and I can sense that this exertion of my will-power just sufficed for these four numbers and no more. That with regard to which Mr Cui has always been reproaching me for failing to do has come to pass, that is, I have started "to adopt a critical attitude towards myself" . And what do we see? As soon as this process began, the tap from which I had drawn so much music before (even if it was mediocre), when I was not yet "self-critical", ran dry immediately. Thus, properly speaking, I have no right to complain about Jurgenson, who set me to work on Bortnyansky. For want of other work, this job will do to fill up my time. I would, however, have preferred something more interesting, although I categorically turn down your counterpoint suggestion. That's enough of me, though. Let us talk about you. You are my sole comfort, my sole ray of hope, when I think about Moscow and our Conservatory. Please, Sergey Ivanovich, don't be so excessively modest: you must have full confidence in your powers, and these powers are such that you can and must gradually fill Nikolay Grigoryevich's place . You are obliged to recognize this and advance directly to that goal, for the good of the whole orphaned cause of music in Moscow. Now, don't cry out about me: "That's very rich of him! He is lecturing me about what I have to do, while he himself is sitting somewhere with his arms folded!". I cannot for the time being be an active figure. Even if I were to take on some post at the Conservatory, I would all the same run away secretly after a month. This is not because I have ceased to love Moscow and the Muscovite musical milieu. Quite the opposite, in fact: I love them too much, and suffer too much as I realize my utter uselessness for the cause to which I am devoted. I do not want to be there just for the sake of appearances. And as for teaching properly, even if it were just an hour a day, as you suggest, that is something I have never been able to do, and never will. I am incapable of teaching anything, because this is a job that has to be done, if not with love, then at least with patience, and that is something I just don't have. I have become unbelievably irritable. Apart from that, though, whenever I am in Moscow I always experience a whole series of such agonizing feelings, about which I cannot give you even a rough idea. It is a kind of burning anguish at the irrevocability of the past, a kind of excruciating regret over my senselessly spent youth, and many, many other things... Indeed, I cannot picture to myself my life in Moscow other than in the form of sitting in a tavern and drinking vodka. So, in short, do not exhort me to join the Conservatory. That is impossible now. As for the future, that I cannot vouch for. Perhaps I will finally grow tired of wandering about and will wish to have a permanent place in Moscow. You, on the other hand, really are cut out for the task of holding aloft Rubinstein's cause. I think that in the piano class, in the director's office, on the conductor's rostrum — everywhere, that is — you must gradually replace Nikolay Grigoryevich. I hope to be able to see you at the end of September or in early October. Yours, P. Tchaikovsky * The All-Night Vigil is not a composition, but an arrangement.