Letter 2309

Tchaikovsky Research
Date 8/20 July 1883
Addressed to Nadezhda von Meck
Where written Podushkino
Language Russian
Autograph Location Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 848)
Publication Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 591–592 (abridged)
П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк, том 3 (1936), p. 195–197
П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XII (1970), p. 187–188

Text

Russian text
(original)
Подушкино
8 июля 1883

Дорогой, милый друг!

Только что расстался с милыми сыновьями Вашими, доставившими нам всем величайшее удовольствие своим посещением. Коля очень возмужал в течение месяца, что я его не видел. Сашок, как мне кажется, поправился в сравнении с прошлым годом. Мы с ним помузицировали немножко, и я с удовольствием заметил, что он очень хорошо читает ноты. Он играл мне также два своих маленьких сочинения, свидетельствующие о хорошо одарённой музыкальной натуре и о том, что вообще за этот год он значительно подвинулся в своём музыкальном развитии. Коля очень звал меня ехать вместе с ним в Каменку, и признаюсь, что мне очень тяжело отказаться от этой совместной поездки. Кроме того, что я соскучился о своих каменских родных и рад бы был их видеть, — мне грустно, что я не увижу Колю с Анной вместе. Что делать! Мне необходимо окончить как можно скорее корректуру оперы моей, которую нужно к августу приготовить непременно. Не знаю, писал ли я Вам, дорогой друг, что на этот раз мне вовсе не пришлось не только хлопотать, но хотя бы представлять свою оперу для постановки в дирекцию театров. Дирекция сама сделала авансы, и даже случилось так, что московская Дирекция с петербургской пререкаются в своём желании взять первую постановку. Я предпочёл начать на сей раз с Москвы, во-первых, потому, что теперь состав здешней оперы нисколько не хуже петербургского, а во вторых, потому, что хочется отдалить надобность долгого пребывания в Петербурге.

Вы, вероятно, слышали, милый друг, что прошлой зимой в Москве происходили ссоры и пререкания в музыкальном мире и что результатом всего этого вышла отставка директора Консерватории Губерта. Этот Губерт был очень не на месте; по личным свойствам своим он прекрасный профессор, весьма сведущий, образованный музыкант, очень добрый и умный человек, но никуда не годный администратор, и я предчувствовал, что рано или поздно он должен будет оставить своё директорство. Но с ним поступили при этом очень оскорбительно для его самолюбия, а главное, грустно то, что обстоятельства принудили его совсем оставить службу при консерватории, которая давала ему средства к жизни. Питая к нему дружеское расположение, я хотел устроить, чтобы его просили возвратиться в консерваторию в качестве профессора и для этой цели устроил совещание с представителями консерваторского начальства, ради которого ездил в Москву, на два дня. Я вынес из этого совещания самое грустное впечатление. С тех пор как нет в консерватории настоящей главы, она сделалась вместилищем интриганства, всякого рода дрязг и сплетней. Пошли в ход мелочные препирательства, соперничанья, столкновения разных мелких амбиций, и страсти так разыгрались, — что моё предложение пригласить Губерта, основанное и на справедливости, и на пользе для всего учреждения, и, наконец, на требованиях простого здравого смысла, — встретило множество препятствий для осуществления. Сколько при этом я наслушался сплетней, нареканий, дрянных, мелких дрязг, — этого Вы себе представить не можете! Благодарю судьбу, поставившую меня вдалеке от всего этого, — но ужасно сокрушаюсь о бедном Губерте, сделавшемся жертвой духа интриги, воцарившегося в консерватории. Не хочу, однако же, терять надежду и на днях поеду к директору Муз[ыкального] общ[ества] Алексееву, имеющему преобладающее влияние в дирекции Общества. Он очень враждебен к Губерту, — но человек самостоятельный и умный, и я, быть может, сумею убедить его в разумности моих стараний возвратить консерватории умного, честного и полезного деятеля.

Я узнал от Коли, что племянница Таня до сих пор ещё в Париже. Решительно не понимаю, что с пей делается, и очень любопытствую узнать, в чем дело. Она ни разу мне не написала, и мне ничего не известно. Коля говорил мне, что Вы объясняете эту задержку докторским расчётом, но едва ли это так, дорогая моя. Насколько небрежны, беззастенчивы парижские знаменитости, настолько доктор Ferré, специально пользующий Таню, к ней внимателен. Правда, что и он заставляет платить дорого, — но нужно отдать ему ту справедливость, что он в последнее время моего пребывания в Париже выказал к своей пациентке много искреннего сочувствия и заботливости, и я не могу предположить, чтобы он из корысти её удерживал в Париже. Скорее я подозреваю, что он опять привозил к ней какую-нибудь знаменитость, и эта последняя почему-либо нашла нужным продлить Танино пребывание в Париже. Впрочем, и то может быть, что Таня, бросивши морфин, усиленно стала принимать другие наркотики и, в самом деле, настолько расстроила себя, что нуждается в поправлении.

Надеюсь, милый друг, что когда всё будет устроено в Плещееве, Вы несколько времени хорошо проведёте в новом русском уголке своём, а там наступит отъезд в тёплые страны, где мне всегда отрадно воображать Вас. А мне ранее весны вряд ли придётся уехать в Италию, которая более чем когда-либо привлекает меня.

От глубины души желаю Вам здоровья и спокойствия, дорогая моя!

Беспредельно преданный Вам,

П. Чайковский

Потрудитесь передать мой искренний привет Юлье Карловне и всем Вашим.