Letter 2331

Date	1931 August 1883
Addressed to	Nadezhda von Meck
Where written	Podushkino
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 855)
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 596 (abridged) П. И. Чайковский. Переписка с Н. Ф. фон-Мекк, том 3 (1936), p. 209–211 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XII (1970), p. 213–214

Text

Russian text (original)

Подушкино 19 августа Милый, дорогой друг мой! Весь минувший месяц (с 15 июля) мне не везло с моим здоровьем, и до сих пор ещё не могу разделаться с лихорадкой. Сегодня у меня с утра начался опять пароксизм, но, благодаря хинину, уже гораздо слабее предыдущего. Конечно, невелики страдания, причиняемые этой болезнью, — однако ж желательно было бы поскорее окончательно выздороветь. До тех пор, пока не буду уверен в полном восстановлении здоровья, не могу помышлять о назначении дня отъезда, и весьма может статься, что дождусь здесь брата Модеста, который в двадцатых числах, проездом в Петербург, будет здесь. Потерпев неудачу в своих планах водворить Губерта в консерватории сейчас же, я принимаюсь теперь за хлопоты о приглашении в Консерваторию профессором теории другого теоретика, ещё более нуждающегося в прочном положении. На днях я получил письмо от Лароша, которого, по статьям его, Вы, вероятно, знаете, в коем он убедительно просит меня постараться о приглашении его сюда. Этот Ларош, наделённый от природы гениальным талантом и умом, но совершенно лишённый характера, силы воли, — до того в последнее время опустился, что, встретив его в мае в Петербурге, я был в совершенном отчаянии за него. Вот уже 3 года, что он живёт, ровно ничего не делая, то в России, то за границей, находясь в полной зависимости от женщины, с которой его столкнула злая судьба, которую он давно не любит, — но оставить которую не может, потому что работать он не в силах вследствие совершенного падения умственных сил и энергии, а жизнь с нею обеспечивает его, по крайней мере, от крайней нужды. Теперь он пытается снова пожить трудом своим и думает, что ведение теоретического класса ему по силам. С одной стороны, хочется, чтобы желание его исполнилось, и я очень расположен хлопотать о нем, — с другой же стороны, я знаю заранее, что Ларош человек погибший, не способный больше ни к какой деятельности. Письмо его и тронуло и потрясло меня, и в то же время очень затруднило. Я, конечно, сделаю всё возможное, чтобы попытались испробовать его в качестве профессора, — но как брать на себя ответственность за него, когда я заранее знаю, что он не выдержит и одного месяца? Вы не поверите, милый друг, до чего тяжело видеть падение человека, так богато наделённого всякими талантами и которому жизнь улыбалась бы постоянно, если б страшная язва обломовщины не загубила его! Из писем Коли и Модеста вижу, что мои недобрые предчувствия оправдались и что даже излеченная от морфиномании Таня всё-таки внесла в семью заботы и горести. Модест пишет, что она стала как будто совершенно чужда семье, что какая-то пропасть легла между нею и остальными её членами, что она для родителей Какой-то очень им дорогой и близкий, но все же гость, с которым они не знают, что делать, чтобы он хоть сколько нибудь сносно себя чувствовал среди них. Она отравляет им каждое мгновение жизни своим скучающим страдальческим видом, сознанием их бессилия придти ей на помощь. Ужасно горестно это. У нас есть двоюродная сестра по отцу, с которой мы с детства не виделись; она же и крестная мать сестры. Старушка эта, имея 80 лет от роду, вздумала продать домик, в котором много лет жила в глухой провинции, и переехать жить в Каменку. Нельзя отказать одинокой старушке в приюте, нельзя не удовлетворить её потребность провести последние годы жизни в родной среде, — но меня очень заботит и пугает эта новая обуза, павшая на плечи бедной сестре моей! Модест в восторженных выражениях говорит об Анне, о том, как чувство её к Коле, теперь свободно проявляемое, придало ей совершенно новую прелесть, и как, сохранив все прежние чудесные качества, она сделалась Какой-то совсем другой, гораздо более обаятельной, чем прежде, — точно какие-то крылья у неё выросли. Она даже очень похорошела. Слава Богу, что она радует и утешает отца и мать, сокрушённых положением старшей дочери. Здешняя моя племянница несказанно прелестный ребёнок. С каждым днём я всё более восхищаюсь ею. Будьте здоровы, бесценный друг! Я так счастлив, что Вы теперь лучше прежнего себя чувствуете! Ваш до гроба, П. Чайковский