Letter 2348
| Date | 19 September/1 October 1883 |
|---|---|
| Addressed to | Modest Tchaikovsky |
| Where written | Verbovka |
| Language | Russian |
| Autograph Location | Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1717) |
| Publication | Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 2 (1901), p. 603–605 (abridged) П. И. Чайковский. Письма к близким. Избранное (1955), p. 301 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XII (1970), p. 235–237 (abridged) Piotr Ilyich Tchaikovsky. Letters to his family. An autobiography (1981), p. 296 (English translation) |
Text
| Russian text (original) |
Вербовка 19 сент[ября] 1883 Милый Модичка! Получил сегодня твоё письмо; радуюсь, что вы устроились. У нас здесь всё благополучно. Завтра Таня уезжает в Пари ж, и завтра же приезжает Коля Мекк. На днях я был в Каменке и имел продолжительную беседу с 'Таней. Накануне Лева вернулся из Киева и рассказывал, что виделся с Блуменф[ельдом] и провёл один вечер с ним у Керна, а другой у него самого. Таня говорит, что для неё убийственна мысль, что отец дружески подаёт руку этому «негодяю» (вообще она ужасно его бранила). Я старался успокоить её тем аргументом, что если бы Б[луменфельд] отворачивался или слишком явно избегал бы Леву, — то ещё было бы хуже. Впрочем, хотя Таня, говоря про это, ломала руки, но я знаю, что и эту, и предыдущую ночь она спала хорошо и всё это не так ужасно мучит её, как можно было бы думать, если не так хорошо знать её, как я знаю. О Ferré она говорит теперь с тоном более холодным. Кажется, она хочет выйти теперь за Керна и последний даже провожает её до Парижа (!!!). Я ей откровенно советовал не торопиться и попробовать зимой побывать в Италии, дабы попытаться увлечь какого-нибудь богатого англичанина. Но из всего, что она мне говорила, кажется можно заключить, что она хочет в настоящую минуту именно Керна. Ребёнка она хочет взять от кормилицы и поместить к родственникам Беляров. Как бы там ни было, но очень хорошо, что она уезжает. Саша тотчас стала здорова, весела, одним словом прежняя Саша, как только Таня уехала в Каменку. Лева отпускает Таню не на всю зиму, а лишь на 2 месяца, но она, вероятно, останется дольше, и я предчувствую, что она опять будет мне стоить много денег. Впрочем, я не пожалею их, если б только она вышла замуж. Погода стоит идеальная; дождя выпало вчера как раз настолько, чтобы прибить пыль и увеличить для меня удовольствие прогулки, — а сеять всё-таки нельзя. В прошедшем письме я тебе писал, что мне здесь хорошо. Теперь уже набежали тучки, и со стороны, откуда я их не ожидал. Уже несколько дней сряду из разных недосказанных фраз и намёков и вообще неопределённых признаков я заметил враждебное веяние против Алёши. Вчера оно разразилось маленькой грозой. Алёша сидел в буфете и ужинал, по своей привычке громко разговаривая, и не заметил, как за спиной у него появилась длинная талья и стала тут же откуда-то доставать какие-то бумаги и деньги. Алёша продолжал ораторствовать, и длинная талья (увы, настроенная другими, я это знаю) усмотрела в этом дерзость, велела ему встать и кричала на него. Мне никто ничего не сказал вчера, но сегодня за обедом Саша при всех и не без сильного преувеличения рассказала эту историю. Все наперерыв начали говорить, что Алёша невежа, что он избалован, что он никому не кланяется (и всё это ложь)... Я сидел как на угольях. После обеда расспросил Алёшу, который и вчера и сегодня очень расстроен этим, и теперь я успокоился. Веянье пройдёт, и умнее всего не обращать на это внимание. По поводу веяний скажу тебе ещё несколько курьёзов: про Варю говорится, что она, в сущности, самая бесцветная и скучная, и что Маня необыкновенно симпатична и мила. Необычайно высоки акции Марьи Николаевны, даже до удивления, и не только её акции, но и всех детей. Бутаковы низки страшно, и отношения холодные. Толя и Параша очень низки тоже; об них ничего не говорится вовсе, и когда я сочувственно отзываюсь о Параше и Тане, — всё молчат. Если я не без едкости указываю на все это, то это потому, что у меня ещё всё-таки не совсем улеглось неприятное чувство по поводу истории с Алёшей. Но всё-таки мне здесь очень хорошо, и право, Модичка, всё-таки самая приятная форма жизни есть жизнь в деревне, в настоящей, удалённой от столиц. Инструментовка сюиты доставляет мне большое удовольствие; чувствую, что она будет мило звучать. Прогулки мои очень приятны, и особенно в последние дни погода стоит до того чудная, что нельзя ничем выразить это. Чтения у меня много. По вечерам я прочитываю и просматриваю «Géographie universelle» Reclus, которую Анна даёт мне по частям из коих две уже я просмотрел. Очень много интересного. Удивительное дело детская прелесть. Долго я насиловал себя, чтобы восхищаться Риной, но мало-помалу она взяла своё, и вот не прошло ещё двух недель с моего приезда, а я уже её почти обожаю и даже нахожу хорошенькой, тогда как сначала она мне показалась почти отталкивающей. Приехавши сюда я нашёл ожидавшую меня посылку из Полтавы от Ткаченко. По раскрытии оказалось, что это всё мои письма к нему. Так как когда он хотел в первый раз лишить себя жизни, то прислал мне 2 письма моих, то и в этот раз я понял, что он как бы уведомляет меня о предстоящем самоубийстве. Однако ж только в первую минуту я был несколько обеспокоен; потом я почему-то решил, что, наверное, мой Ткаченко жив. И действительно, сегодня получаю от него просьбу о присылке денег, без всякого упоминания о письмах моих. Письмо его, как всегда, в насмешливом тоне. Жалкий но малосимпатичный человек. Старушка сестрица, должно быть, обкушавшись арбузами и дынями, расхворалась и была даже серьёзно больна. Теперь ей лучше. Она часто смешит нас своей рассеянностью, и Саша выучилась удивительно хорошо изображать её. Она очень часто вспоминает тебя в детстве; оказывается, что она питала к тебе особенное обожание. Засим прощай, Модичка. Обнимаю тебя и Колю от всей души. П. Чайковский От Эммы получил милое письмо. Она умеет с большим юмором говорить о трёх Кондратьевых, и в последнем письме Мэри изображена чудно.
|
