Letter 3296

Date	23 July/4 August 1887
Addressed to	Nikolay Konradi
Where written	Aachen
Language	Russian
Autograph Location	unknown
Publication	Жизнь Петра Ильича Чайковского, том 3 (1902), p. 177–178 (abridged) П. И. Чайковский. С. И. Танеев. Письма (1951), p. 274–275 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XIV (1974), p. 160–161
Notes	Manuscript copy in Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve

Text and Translation

Based on a handwritten copy in the Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve at Klin, which may contain differences in formatting and content from Tchaikovsky's original letter.

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Аахен 23 июля [18]87 г[ода] Милый мой Николаша! Сегодня я получил твоё письмо. Не можешь себе представить, как я здесь дорожу письмами и какое огромное удовольствие мне каждая строчка из Боржома. В положении Н[иколая] Дм[итриевича] особенных перемен не произошло. Он далеко теперь не так хорош, как был в первый день моего пребывания здесь. Дело в том, что все эти дни у него происходил процесс образования огромного нарыва на правой стороне внизу живота. Сначала этот нарыв очень огорчал меня и я никак не мог понять весёлого тона, с коим доктор Шустер говорил о нарыве. Больной видимо страдал; сон сделался опять плохой, аппетит хуже, раздражительность страшная. Но теперь я понял, что эти нарывы (один уже был и прорезан) суть благодеяние; в них-то и заключается залог полного выздоровления; оттого-то доктор Шустер и весел, когда рассматривает огромную, отвратительную красную болячку. В ту минуту, как я пишу, у Н[иколая] Д[митриевича] должен находиться уже Шустер с хирургом, и сейчас будут взрезать нарыв. Н[иколай] Д[митриевич] встал сегодня довольно бодрым, но перед визитом доктора, который должен был решить, будут или не будут сегодня делать операцию, он ужасно волновался. Доктор пришёл, долго ощупывал и осматривал больное место и наконец сказал, что через час вернётся с хирургом. После этого Н[иколай] Д[митриевич] стал покойнее; он сам желает, чтобы поскорее отделаться от операции. Ах, бедный Н[иколай] Д[митриевич]! Сколько он выстрадал с начала своей болезни. Удивительно, что он не окончательно упал духом; любовь к жизни и страстное желание выздороветь так сильны в нем, что они поддерживают дух его. По словам доктора, все идёт очень благополучно и нечего смущаться временным ухудшением вследствие образования нарыва, который причинял жар и все болезненные симптомы, огорчавшие меня. Выделение мочи обильное, — а это самое главное. Нужно надеяться, что после взрезания нарыва все пойдёт опять отлично. Про себя особенного сказать нечего. В письме к Параше я рассказал об установившемся уже образе жизни. Все идёт как в первые дни, с той только разницей, что вместо катания в ландо, я сижу у Н[иколая] Д[митриевича] и читаю, а он в это время дремлет. Самая скучная часть дня вечер. Чтобы убивать время, мы стали теперь играть в стукалку, но Н[иколай] Д[митриевич] так ещё слаб, что очень скоро устаёт. Я хорошо теперь изучил Аахен и ещё раз скажу, что это необычайно скучный и лишённый всяческой прелести город. Впрочем, приезжие больные и здоровые проводят время в Кургаузе, забавляясь музыкой, иллюминациями, танцами и т. д. Но я там не бываю и не желаю бывать. В матерьяльном отношении я обставлен великолепно: помещение, еда, прислуга — все это не оставляет ничего желать. Кое-какие русские посещают Н[иколая] Д[митриевича] изредка, но интересного и симпатичного никого нет. Ровно ничего не делаю, да и возможности нет работать. Ну прощай, мой милый мальчик! Целую всех покрепче. Я ужасно рад, что ты танцуешь и делаешь знакомства. Твой Чайковский

Aachen 23 July 1887 My dear Nikolasha! Today I received your letter. You cannot imagine how much I treasure letters here, and what enormous pleasure every line from Borzhom gives me. There have been no particular changes in Nikolay Dmitryevich's condition. He is now far from as well as he was on the first day of my stay here. The fact is that all this time he'as been in the process of developing an enormous abscess on the right side of his lower abdomen. At first I was very upset by this abscess, and I couldn't understand the cheerful demeanour with which Doctor Schuster talked about the abscesses. The patient was obviously suffering, his sleep was poor again, his appetite worse, his irritability terrible. But now I understand that these abscesses (one had already been excised) are a blessing; they are a sure sign of a complete recovery; this is why Doctor Schuster is cheerful when he examines the enormous, disgusting red sore. At the very moment I'm writing this, Nikolay Dmitryevich's should already be with Schuster and the surgeon, and they will now be cutting the abscess out. Nikolay Dmitryevich awoke today quite cheerful, but before the visit from the doctor, who was supposed to decide whether or not they would do the operation today, he was awfully worried. The doctor came, felt and examined the afflicted area for ages, and finally said that he would return in an hour with a surgeon. After this, Nikolay Dmitryevich became calmer; he himself wanted to have the operation over with as soon as possible. Oh, poor Nikolay Dmitryevich! How much he has suffered since the onset of his illness. It is remarkable that he hasn't completely lost heart; his love of life and passionate desire to recover are so strong in him that they bolster his spirit. According to the doctor, everything was proceeding very well, and there was no reason for dismay from the temporary deterioration due to the formation of the abscess, which caused the fever and all the painful symptoms that upset me. The output of urine is copious — and that's the most important thing. We must hope that after the abscess is excised, everything will go splendidly again. As for myself, there is nothing particular to say. In a letter to Parasha I described the way of life I've already settled into. Everything proceeds as it did in those first days, with the only difference being that instead of riding in the landau, I sit with Nikolay Dmitryevich and read, while he dozes the whole time. The most tedious part of the day is the evening. To kill time, we've now started playing knock, but Nikolay Dmitryevich is still so weak that he tires very quickly. I've now explored Aachen well, and will say again that it is an exceptionally tedious town and devoid of any sort of charm. However, the non-resident sick and healthy people spend their time in the Kurhaus, entertained by the music, illuminations, dances, etc. But I don't go there, and I don't want to go there. In material terms, I'm magnificently provided for: the accommodation, the food, the servants — all of this leaves nothing to be desired. Some Russians visit Nikolay Dmitryevich occasionally, but none of them are interesting or agreeable. I'm doing precisely nothing, and there's no opportunity to work. Well, goodbye my dear boy! I kiss everyone hard. I'm awfully glad that you're dancing and making acquaintances. Yours Tchaikovsky