Letter 3301

Tchaikovsky Research
Date 27 July/8 August 1887
Addressed to Modest Tchaikovsky
Where written Aachen
Language Russian
Autograph Location Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1851)
Publication П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XIV (1974), p. 166–168

Text

Russian text
(original)
27 июля [18]87

Так как весь интерес моей теперешней жизни сосредоточен на Н[иколае] Д[митриевиче] и его болезни, то я решил с сегодняшнего дня начать вам писать в форме дневника. ощущения, через которые я прохожу по поводу Н[иколая] Д[митриевича], так разнообразны, переходы от полного отчаяния к надежде, от страшной скуки и меланхолического настроения к весёлому так часты, что невозможно дать настоящего понятия о всем здесь происходящем, если писать не каждый день. Начну со вчерашнего дня.

Как всегда, утром пришёл ко мне Саша и объявил, что Н[иколай] Д[митриевич] спал хорошо. Когда я сошёл вниз, я застал его пьющим кофе с таким бодрым лицом, с таким твёрдым, нормальным голосом, что если бы не страшная худоба и не все ещё толстый живот, можно бы (не глядя на него) вообразить себе, что он никогда и болен не был. Но тотчас после. того вдруг он пожелтел, покрылся потом и впал в состояние: полного упадка сил и тоски; такой переход всегда с ним бывает в это время, после утреннего кофе. Я это объясняю пищеварительным процессом, при его слабости действующим на дух его удручающим образом. Посидевши, я пошёл на полчаса погулять и, когда пришёл, Н[иколай] Д[митриевич] уже был в ванне. Доктор решил начать горячие ванны, несмотря на две громадные раны от взрезанных нарывов; пусть, говорит, раны не так скоро заживут, лишь бы поскорее начать ванны, которые имели на него 3 недели тому назад столь благодетельное влияние. В 11½ ванна и следующая за ей перевязка совершились благополучно, и тотчас после того его уложили в постель, дали бульона, накрыли несколькими одеялами и периной и заставили потеть. Ванна была вчера не особенно горячая, и поэтому поту было не особенно много. В 12 часов он вышел в гостиную и лёг на свой диванчик (соломенный, чтобы не быложарко). Укладывание на диванчик целая история. Когда он опускается, нужно с двух сторон его держать под мышки; когда он сядет, нужно взять его обе ноги, и, поднявши, повернуть их параллельно к дивану, причём и весь корпус повёртывается. Потом ноги кладутся, а под голову, спину и бока укладывается целая система подушек. До часу я сидел рядом с ними читал (иногда я в это время кончаю инструментовку моцартовской сюиты). Он просматривал русские газеты и от времени до времени кашлял. Кашель у него постоянный и очень мучительный. Приблизительно через каждые полчаса он спрашивает Сашу или Пика и ему несут гуттаперчевый горшок, в который он делает пипи. Это сопровождается тоже разными усилиями и ухищрениями, ибо около известного места все у него в ранках и болит; каждый раз вынимают и вкладывают какую-то вату; иногда он от боли вскрикивает. Мочу немедленно измеряют, и смотря по тому, много или мало сделано, идут комментарии в том или другом смысле... Во 2-м часу я ушёл брать ванну; оттуда опять зашёл и нашёл Н[иколая] Д[митриевича] в дремоте. Пошёл обедать. Обедаю я не в той гостинице, в которой живу, а в другой того же хозяина. Обедаю за отдельным столиком рядом с большой столовой, в которой обедает публика. За это с меня берут дороже. Обед продолжается ужасно долго, но очень вкусен. Обыкновенно в 2¾ я выхожу (другие ещё сидят), иду пить кофе и час гуляю. Ровно в 4 часа я опять уже у Н[иколая] Д[митриевича]. Вчера он колебался — ехать кататься или нет, но по совету доктора решился поехать. Подали ландо. Н[иколая] Д[митриевича] с величайшим трудом усадили; усаживать его в ландо оттого трудно, что ходить он может, но восходить на ступеньки ландо решительно не может; поэтому каждую ногу нужно поднять и поставить, причём Пик из ландо протягивает руки и держит его; наконец его вваливают, поднимают, укладывают подушки и усаживают. Я сажусь рядом, Саша напротив, Пик накозлы. Катаемся мы все в то же место, т. е. в лесок очень миленький, напоминающий Россию и удобный в том отношении, что никогда народу нет, и поэтому процедура с пипи возможна. Вчера Н[иколай] Д[митриевич] во время прогулки был весел в одном месте, не доезжая леска, мы долго смотрели на немцев, стрелявших в цель луком.

К концу прогулки Н[иколай] Д(митриевич] начал жаловаться на усталость. По возвращении он лёг на свой соломенный диван в сильном изнеможении и в самом мрачном состоянии духа. Я сидел и читал. Он немножко подремал. Проснувшись, начал говорить про болезнь, про медленность улучшения, про свою усталость от всей этой шестимесячной возни. Потом несколько времени молчал и вдруг начал плакать; мало-помалу плач превратился в истерические рыдания, причём он просил меня подойти и с какой-то страстью выражал мне свою любовь и благодарность за то, что я приехал. Сцена эта подействовала на меня ужасно тяжело, и я с трудом удерживался от слез. Впрочем, здесь я должен заметить, что хотя мне ужасно жаль Н[иколая] Д[митриевича] когда он ропщет на судьбу и плачет, но гораздо более жаль, когда он покоряется и смиренно, безропотно переносит всю эту невыносимо скучную канитель леченья. я удивляюсь ему. На его месте я бы давно потерял всякую надежду и умер бы от истощения. Как всегда бывает после слез, Н[иколай] Д[митриевич] вдруг перешёл в совершенно противоположное настроение; сделался очень весел, полон надежды, шутлив и необыкновенно ласков не только ко мне и к Саше, но и к Пику, на которого он почти постоянно сердится, как на Васю в Петербурге. В 8 ч[асов] подали холодную говядину мне и яичницу ему. Я пил при этом чай, а Н[иколай] Д[митриевич] пиво, которое он теперь страшно любит. Остальной вечер был весёлый. Когда доктор пришёл, он удивился бодрому и хорошему выражению лица у Н[иколая] Д[митриевича]. Играли в рамс, и доктор принимал в игре участие. Этот доктор Шустер один из самых милых евреев, которых я знал. Мне ужасно нравится участие, нежность, с которой он относится к больному. В 10½ мы разошлись. Я написал дневник, почитал и в 12 лёг спать при открытых окнах.

Сегодняшний день опишу завтра.

Целую вас всех, милые и дорогие.

П. Чайковский