Letter 3302

Date	28 July/9 August 1887
Addressed to	Nikolay Konradi
Where written	Aachen
Language	Russian
Autograph Location	unknown
Publication	П. И. Чайковский. С. И. Танеев. Письма (1951), p. 275 (abridged) П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XIV (1974), p. 169–170
Notes	Manuscript copy in Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve

Text and Translation

Based on a handwritten copy in the Klin House-Museum Archive, which may contain differences in formatting and content from Tchaikovsky's original letter.

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

28 июля [18]87 Аахен Милый Колечка! Адресую письмо тебе, а между тем боюсь, что оно уже тебя не застанет, ибо ты в начале августа собирался в Гранкино. Вчера утром Саша пришёл мне сказать, что Н[иколай] Д[митриевич] всю ночь не спал. Я нашёл его утром, однако, довольно бодрым и свежим. В 11 часов он взял ножную ванну и потом, лёжа в постели потел, но мало. Я сидел около его постели, и он рассказывал мне, какой злой и неблагодарный человек Пик (немец, состоящий при нем в качестве сиделки) и как ночью у них произошла ссора. С этим Пиком они постоянно теперь ссорятся, или, лучше сказать Н[иколай] Д[митриевич] избрал его предметом, на который он изливает своё неудовольствие и гнев. На этот раз ссора была крупная. Н[иколай] Д[митриевич] чрезвычайно несправедлив к Пику, и что бы тот ни сделал — все он недоволен. Я предложил ему взять другого, но Н[иколай] Д[митриевич] не хочет, говоря, что он к нему привык. В сущности, преследование Пика есть проявление его болезни; ему необходимо на кого-нибудь сердиться; в Петербурге он постоянно сердился на Васю — здесь на Пика. В 1½ я ушёл обедать. За обедом и после, во время прогулки, мной овладела такая грусть, такое отвращение и ненависть к Аахену, что я пришёл в отчаяние при мысли, что ещё долго здесь останусь. В течение дня это чувство сгладилось. Раз в день на меня всегда оно находит, но я должен ещё раз сказать, что поганее и противнее Аахена нет ничего на свете. В 4 часа я застал Н[иколая] Д[митриевича] на соломенном диванчике. Немножко поговорили, после чего он задремал и спал долго. Я в это время занимался. Кататься в этот день Н[иколай] Д[митриевич] решительно отказался, чувствуя себя слабым. Кашлял он очень много. Доктор приписывает это иоду, который вчера ему дали в форме промывательного. Впрочем, он постоянно кашляет. После этого вторичного сна и нового промывательного Н[иколай] Д[митриевич] чувствовал себя очень недурно. Вообще это был хороший день, один из таких, когда надеешься на его выздоровление и когда он сам говорит о своей болезни как о чем-то долженствующем очень скоро пройти. Вечером он порядочно поужинал. Был доктор, остался доволен. Играли в рамс. Мне страшно везло. Н[иколай] Д[митриевич] сердился на своё несчастие и немножко дулся на меня (совершенно как когда он здоров бывает), даже довольно холодно простился и на вопрос, надеется ли он ночь спать хорошо, отвечал иронически «почём же я знаю»! Когда мы разошлись, я пошёл немного погулять и в 12 спать лёг. Обнимаю, целую. П. Чайковский

28 July 1887 Aachen Dear Kolechka! I am addressing this letter to you, while being afraid that it won't catch you, because you were intending to go to Grankino at the start of August. Yesterday morning Sasha came to tell me that Nikolay Dmitryevich hadn't slept all night. However, I found him in the morning quite cheerful and fresh. At 11 o'clock he took a foot bath, and then, lay in bed to perspire, but only did so a little. I sat by his bedside, and he told me what a wicked and ungrateful fellow Pick (the German who was engaged as his nurse) was, and how they had quarrelled that night. He and this Pick are constantly at loggerheads now, or more accurately, Nikolay Dmitryevich has chosen him as the subject on which to pour out his displeasure and anger. This time the quarrel was a big one. Nikolay Dmitryevich is being extremely unfair to Pick, and he is displeased whatever he does. I suggested he take on someone else, but Nikolay Dmitryevich doesn't want to, saying that he's become used to him. In essence, this persecution of Pick is a manifestation of his illness; he needs to be angry at someone; in Petersburg he was constantly angry with Vasya — and here with Pick. At 1.30 I went to dinner. During dinner and afterwards, while walking, I was overcome by such sadness, such a disgust and loathing for Aachen, that I despaired at the thought that I would be remaining here for a long time to come. During the daytime this feeling eased. It always comes over me once a day, but I must say again that there is nowhere in the world more vile and horrid than Aachen. At 4 o'clock I found Nikolay Dmitryevich on the straw divan. We talked a little, after which he dozed off and slept for a while. I worked during this time. Nikolay Dmitryevich flatly refused to go for a drive that day, feeling too weak in himself. He was coughing a great deal. The doctor attributes this to the iodine that was given to him yesterday in the form of a enema. However, his coughing is constant. After this second sleep, and a fresh enema, Nikolay Dmitryevich did not feel bad at all in himself. Generally this was a good day, one of those when there is hope of recovery, and when he himself speaks of his illness as something that must be borne, but should pass very soon. In the evening he had a decent supper. The doctor was here, and left satisfied. We played rams. I was terribly lucky. Nikolay Dmitryevich was angry at his misfortune, and sulked at me somewhat (exactly as he does when he is well), even bidding me goodnight rather coldly; when I asked if he hoped to sleep well tonight, he answered ironically: "How should I know?"! After we parted, I went for a little stroll and was in bed at 12. Hugs and kisses. P. Tchaikovsky