Letter 3307

Date	30 July/11 August 1887
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Aachen
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1853)
Publication	П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XIV (1974), p. 175–177

Text

Russian text (original)

Аахен 30 июля [18]87 Спасибо тебе, Модя голубчик, за твои ежедневные письма; они мне служат громадным утешением и нравственной поддержкой. Удивляюсь, что 18 числа ты пишешь о неполучении моего письма из Одессы, а ведь из Одессы я писал 11-го или 12-го. Странно. Вчера утром Саша сообщил, что Н[иколай] Д[митриевич] спал от лично. Я застал его за кофе не особенно весёлым. Бодрость, которую он чувствовал утром при вставании, прошла как только он выпил кофе; это, впрочем, всегда почти так бывает; после каждой еды ему делается тяжело. В 10 ч[асов] был без меня доктор и велел опять взять ножную ванну. Когда он берет. ножную ванну, сидя на двух подушках в кресле, то в своей неподвижности и с своей худобой производит устрашающее впечатление. Потом лёг в постель. Поту было мало. Между прочим, произошёл комический эпизод. Губерт (симпатичный банщик), пощупав ноги, сказал, что поту нет, а между тем, перед тем Саша сказал, что немного есть. Нужно было видеть, как бедный Н[иколай] Д[митриевич] рассердился, плевал, велел ему идти, сказав, что он приносит несчастье и т. д. Когда он ушёл, Н[иколай] Д[митриевич] говорил Мне, что он всегда был ему антипатичен, что он глуп и несносен (в сущности же, Губерт ему очень симпатичен), что один только Саша приносит ему счастье и т. д. и т. д. Через четверть часа Губерт, по обыкновению, опять пришёл щупать ноги и, чтобы поправить ошибку, на этот раз преувеличил количество пота. Полная перемена декорации. Н[иколай] Д[митриевич] обласкал Губерта и, как накануне, пришёл в самое приятное расположение духа. Все ему казалось мило и идиллически прекрасно. Бедный! Как недолго продолжаются у него радости! Принесли письмо от Засядко; в нем Засядко, выражая свою радость, что дяде Лучше, делает предположение, что он уже свободно двигается и совсем выздоравливает. Несоответствие этих предположений с действительностью ужасно огорчило Н[иколая] Д[митриевича]. Насилу мы с Сашей его успокоили. Обедал Н[иколай] Д[митриевич] без всякого аппетита; однако почему-то был все после обеда очень весел и шутлив, и я даже не понимаю отчего. Мы сидели с ним очень долго, читая и изредка переговариваясь, сердились вместе на Печковскую, которая, несмотря на моих телеграммы, до сих пор не посылает «Русск[ий] вестник» с твоей повестью, сочинили вместе четвертую злую телеграмму ей и депешу Засядке (который в восторге от твоей повести) о том же предмете. Словом, все шло очень хорошо. Я пошёл погулять, через полчаса прихожу и нахожу Н[иколая] Д[митриевича] совершенно убитым. Тут он начал мне серьёзным тоном говорить вещи совершенно справедливые, но которые нужно энергически оспаривать. Он говорил, что леченью прошло 6 недель, что, по правде сказать, он чувствует себя теперь нисколько не лучше, чем когда приехал, что эта канитель ему надоела, что живот все тот же, дыханье так же прерывисто. аппетита нет, силы убавились и что, следовательно, нужно умирать, а раз что так, то лучше умирать дома. Конечно, Саша и я притворялись, что нам даже смешно слушать такие речи, хотя только что перед тем мы именно говорили с ним наедине в этом смысле. Затем начались слезы, рыдания, настоящая истерика, во время которой он проявлял страшную нежность и благодарность Саше; на этот раз слезы продолжались ужасно долго, так что доктор, являющийся ровно В 8 часов, застал его плачущим. Милый доктор всячески его утешал и успокаивал. Между прочим он сказал, что даст ему сегодня каломель, который хорошо гонит мочу. Перспектива обильной мочи заставила Н[иколая] Д[митриевича] просиять. Когда доктор ушёл, у него появился аппетит и самое весёлое расположение духа. Остальной вечер мы мирно играли в рамс и разошлись в 10½ часов. По-моему, Модинька, Н[иколай] Д[митриевич] очень, очень плох. Доктор не хочет сознаться, но по всему видно, что он сам отчаялся. Он спутался, противоречит себе на каждом шагу, сегодня позволяет то, чего решительно не позволял накануне; кидается от одного средства к другому; продолжает ванны, когда накануне находил невозможным их продолжать, хочет резать третий нарыв, когда вчера говорил, что это лишнее, и т. д. и т. д. За эти 2 недели Н[иколай] Д[митриевич] страшно ослаб. То состояние оживления, в котором я его застал, — кончилось давно. Разница к худшему громадная. Господи! Уж если ему нужно умереть, зачем он так долго страдает! Его страдания невыносимы, и я удивляюсь его изумительному терпению. Весь в громадных ранах, с тяжёлым как камень животом, с коротеньким дыханием, с мошонкой, покрытой ранками, с бесчисленными уколами от меркуриальной вспрыски, с невероятною слабостью, с неподвижными твёрдыми брёвнами вместо ног — он настоящий страдалец. Мне становится с каждым днём тяжелее; между тем об отъезде и думать нельзя. Я все более и более ценю Сашу. Я бы желал, чтобы Между господами мне указали на более чистую, безупречную, светлую личность. Целую вас всех крепко. П. Чайковский Паничка! Прости, я спутался; сегодня твоя очередь, а я в. рассеянности Моде написал. А что! не будешь другой раз из кокетства мазать всякой дрянью лицо????