Letter 3307

Date	30 July/11 August 1887
Addressed to	Modest Tchaikovsky
Where written	Aachen
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 1853)
Publication	П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XIV (1974), p. 175–177

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

Аахен 30 июля [18]87 Спасибо тебе, Модя голубчик, за твои ежедневные письма; они мне служат громадным утешением и нравственной поддержкой. Удивляюсь, что 18 числа ты пишешь о неполучении моего письма из Одессы, а ведь из Одессы я писал 11-го или 12-го. Странно. Вчера утром Саша сообщил, что Н[иколай] Д[митриевич] спал отлично. Я застал его за кофе не особенно весёлым. Бодрость, которую он чувствовал утром при вставании, прошла как только он выпил кофе; это, впрочем, всегда почти так бывает; после каждой еды ему делается тяжело. В 10 ч[асов] был без меня доктор и велел опять взять ножную ванну. Когда он берет, ножную ванну, сидя на двух подушках в кресле, то в своей неподвижности и с своей худобой производит устрашающее впечатление. Потом лёг в постель. Поту было мало. Между прочим, произошёл комический эпизод. Губерт (симпатичный банщик), пощупав ноги, сказал, что поту нет, а между тем, перед тем Саша сказал, что немного есть. Нужно было видеть, как бедный Н[иколай] Д[митриевич] рассердился, плевал, велел ему идти, сказав, что он приносит несчастье и т. д. Когда он ушёл, Н[иколай] Д[митриевич] говорил мне, что он всегда был ему антипатичен, что он глуп и несносен (в сущности же, Губерт ему очень симпатичен), что один только Саша приносит ему счастье и т. д. и т. д. Через четверть часа Губерт, по обыкновению, опять пришёл щупать ноги и, чтобы поправить ошибку, на этот раз преувеличил количество пота. Полная перемена декорации. Н[иколай] Д[митриевич] обласкал Губерта и, как накануне, пришёл в самое приятное расположение духа. Все ему казалось мило и идиллически прекрасно. Бедный! Как недолго продолжаются у него радости! Принесли письмо от Засядко; в нем Засядко, выражая свою радость, что дяде лучше, делает предположение, что он уже свободно двигается и совсем выздоравливает. Несоответствие этих предположений с действительностью ужасно огорчило Н[иколая] Д[митриевича]. Насилу мы с Сашей его успокоили. Обедал Н[иколай] Д[митриевич] без всякого аппетита; однако почему-то был все после обеда очень весел и шутлив, и я даже не понимаю отчего. Мы сидели с ним очень долго, читая и изредка переговариваясь, сердились вместе на Печковскую, которая, несмотря на моих телеграммы, до сих пор не посылает «Русск[ий] вестник» с твоей повестью, сочинили вместе четвертую злую телеграмму ей и депешу Засядке (который в восторге от твоей повести) о том же предмете. Словом, все шло очень хорошо. Я пошёл погулять, через полчаса прихожу и нахожу Н[иколая] Д[митриевича] совершенно убитым. Тут он начал мне серьёзным тоном говорить вещи совершенно справедливые, но которые нужно энергически оспаривать. Он говорил, что леченью прошло 6 недель, что, по правде сказать, он чувствует себя теперь нисколько не лучше, чем когда приехал, что эта канитель ему надоела, что живот все тот же, дыханье так же прерывисто, аппетита нет, силы убавились и что, следовательно, нужно умирать, а раз что так, то лучше умирать дома. Конечно, Саша и я притворялись, что нам даже смешно слушать такие речи, хотя только что перед тем мы именно говорили с ним наедине в этом смысле. Затем начались слезы, рыдания, настоящая истерика, во время которой он проявлял страшную нежность и благодарность Саше; на этот раз слезы продолжались ужасно долго, так что доктор, являющийся ровно в 8 часов, застал его плачущим. Милый доктор всячески его утешал и успокаивал. Между прочим он сказал, что даст ему сегодня каломель, который хорошо гонит мочу. Перспектива обильной мочи заставила Н[иколая] Д[митриевича] просиять. Когда доктор ушёл, у него появился аппетит и самое весёлое расположение духа. Остальной вечер мы мирно играли в рамс и разошлись в 10½ часов. По-моему, Модинька, Н[иколай] Д[митриевич] очень, очень плох. Доктор не хочет сознаться, но по всему видно, что он сам отчаялся. Он спутался, противоречит себе на каждом шагу, сегодня позволяет то, чего решительно не позволял накануне; кидается от одного средства к другому; продолжает ванны, когда накануне находил невозможным их продолжать, хочет резать третий нарыв, когда вчера говорил, что это лишнее, и т. д. и т. д. За эти 2 недели Н[иколай] Д[митриевич] страшно ослаб. То состояние оживления, в котором я его застал, — кончилось давно. Разница к худшему громадная. Господи! Уж если ему нужно умереть, зачем он так долго страдает! Его страдания невыносимы, и я удивляюсь его изумительному терпению. Весь в громадных ранах, с тяжёлым как камень животом, с коротеньким дыханием, с мошонкой, покрытой ранками, с бесчисленными уколами от меркуриальной вспрыски, с невероятною слабостью, с неподвижными твёрдыми брёвнами вместо ног — он настоящий страдалец. Мне становится с каждым днём тяжелее; между тем об отъезде и думать нельзя. Я все более и более ценю Сашу. Я бы желал, чтобы между господами мне указали на более чистую, безупречную, светлую личность. Целую вас всех крепко. П. Чайковский Паничка! Прости, я спутался; сегодня твоя очередь, а я в рассеянности Моде написал. А что! не будешь другой раз из кокетства мазать всякой дрянью лицо????

Aachen 30 July 1887 Thank you, golubchik Modya, for your daily letters; they serve as a huge consolation and moral support to me. I am surprised that on the 18th you wrote about not receiving my letter from Odessa, but I wrote from Odessa on the 11th or 12th. It's strange. Yesterday morning, Sasha reported that Nikolay Dmitryevich had slept splendidly. I found him not particularly cheerful over coffee. The cheerfulness he felt on rising in the morning passed as soon as he drank coffee; however, this is almost always the way; after every meal he feels full. At 10 o'clock the doctor was there without me, and ordered him to take a foot bath again. When taking the foot bath, seated on two pillows in a chair, then his immobility and thinness make a frightful impression. Then he went to bed. There was little perspiration. Along the way, a comical episode happened. Hubert (the agreeable bath-house attendant), having felt his legs, declared that there was no perspiration, while meanwhile Sasha had previously said there was a little. You should have seen how poor Nikolay Dmitryevich became enraged, spat, told him to go away, saying that he was a harbinger of misfortune, etc. When he had left, Nikolay Dmitryevich told me that he had always found him unsympathetic, that he was stupid and unbearable (although in essence Hubert was very agreeable towards him), that only Sasha brought him happiness, etc. etc. A quarter of an hour later, Hubert, as usual, came again to feel his legs, and in order to correct his mistake, this time he exaggerated the amount of perspiration. The scene changed completely. Nikolay Dmitryevich fawned over Hubert and, as the previous day, was in the most pleasant mood. Everything seemed sweet and idyllically beautiful to him. Poor fellow! how short-lived his joys are! They brought a letter from Zasyadko; in it, Zasyadko, expressing his joy that his uncle is better, makes the assumption that he is already moving freely and is altogether recovering. The discrepancy between these assumptions and reality upset Nikolay Dmitryevich terribly. It took Sasha and I all our strength to calm him down. At dinner, Nikolay Dmitryevich had no appetite whatsoever; however, for some reason he was very cheerful and playful after dinner, and I don't even understand why. We sat with him for a very long time, reading and conversing occasionally; we shared our anger at Pechkovskaya, who, despite my telegrams, has still not sent the "Russian Herald" with your story; together we composed a fourth angry telegram to her, and a dispatch to Zasyadko (who is delighted with your story) on the same subject. In short, everything was going very well. I went for a walk, came back half an hour later, and found Nikolay Dmitryevich utterly devastated. Then he began to tell me in a serious tone things that were entirely justified, but which needed to be energetically disputed. He said that the treatment had been going on for six weeks, that, to tell the truth, he was feeling no better in himself now than when he arrived, that he was fed up with this rigmarole, that his stomach was still the same, his breathing was still intermittent, he had no appetite, his strength had diminished, and that, consequently, he must die, and since that was the case, it was better to die at home. Of course, Sasha and I pretended that we even found it funny to listen to such talk, although just before that we had spoken to each other alone in this sense. Then the tears began, the sobbing, genuine hysteria, during which he showed terrible tenderness and gratitude to Sasha; this time the tears continued for an awfully long time, so that the doctor, arriving punctually at 8 o'clock, found him crying. The dear doctor consoled and reassured him in every way. In so doing, he said that he would give him calomel today, which is good for passing urine. The prospect of abundant urine brightened Nikolay Dmitryevich up. When the doctor left, he had regained his appetite and was in the most cheerful spirits. We spent the rest of the evening quietly playing rams, and parted ways at 10.30. In my opinion, Modinka, Nikolay Dmitryevich is very, very poorly. The doctor does not want to admit it, but it obvious that he himself has been despairing. He is confused, contradicts himself at every step, allowing today what he absolutely did not allow yesterday; leaps from one remedy to another, continues the baths when the day before he considered it impossible to continue, wants to cut out the third abscess, when yesterday he said that it was unnecessary, etc. etc. During these 2 weeks, Nikolay Dmitryevich has become terribly weak. The state of revival in which I found him ended long ago. The change for the worse is enormous. Lord! If he has to die, why prolong his suffering? His suffering is intolerable and I am surprised at his astonishing forbearance. Covered in enormous wounds, with a stomach as heavy as a stone, with short breathing, with a scrotum covered in scars from countless pricks from mercury injections, with incredible weakness, with motionless hard logs instead of legs — he is truly suffering. It's becoming harder for me every day; meanwhile, I can't even think about leaving. I value Sasha more and more. I wish that someone would point out to me a purer, more impeccable, brighter personality amongst the gentlemen. I kiss all of you firmly. P. Tchaikovsky Panichka! Forgive me, I was in a muddle; today is your turn and I absent-mindedly wrote to Modya. What of it? Won't you be smearing all sorts of rubbish on your face next time out of coquetry????