Letter 3308

Date	31 July/12 August 1887
Addressed to	Praskovya Tchaikovskaya
Where written	Aachen
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 3278)
Publication	П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XIV (1974), p. 178

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Brett Langston

31 июля [18]87 Голубка Паня! Вчера был скверный день. С утра уже Н[иколай] Д[митриевич] был слаб, жёлт, изнеможён до последней степени, раздражителен, глубоко несчастлив. От каломеля, его сильно слабило и были жестокие колики в животе, болели десны, болела одна из ран, не было никакого аппетита—одним словом, хуже чем когда-либо. К вечеру у него опять сделалось такое томление, метание, такая усталость и тоска, что снова он начал плакать и истерически рыдать, жалуясь на свои страдания и говоря, что лучше умереть, чем так мучиться. Опять доктор пришёл во время слез, опять успокоил его, и мало-помалу произошла такая перемена, что он очень весело играл в рамс, очень подробно и оживлённо беседовал с поваром, которого призвал, чтобы заказать обед и, наконец, прекрасно спал ночь. Сегодня ему делали операцию (третью). Он так привык (страдать, что такая вещь, как вырезывание огромного нарыва составляет для него теперь скорее приятное развлечение и диверсию, ибо на этой операции основаны его теперешние надежды, которым, как и всем другим, быть может не суждено осуществиться. Операция прошла благополучно. В ту минуту как я пишу это письмо, Н[иколай] Д[митриевич] так весел и доволен, что даже поёт. Но я с грустью отношусь к этой весёлости, ибо по опытy знаю, что она непродолжительна. Как бы то ни было, но хорошо, что операцию сделали; это было неизбежно, и всё-таки можно возлагать на неё надежды. Вчерашний день был самый ужасный из всех, которые я здесь пережил. Больнее всего было когда я заметил, что доктор совершенно потерялся и начал, утешая его, так путаться и противоречить себе, что мне показалось, что он потерял всякую надежду. Я написал Марье Сергеевне, что ввиду продолжения болезни, необходимо, что бы был кто-нибудь, кто бы мог меня заменить. Пусть Митя Засядко приедет: я устрою, что Н[иколай] Д[митриевич] даст ему деньги. Бедный Саша совсем измучился и физически, и нравственно и говорит, что не в состоянии оставаться один. Дай боже, чтобы мои страхи и предчувствия были ложны; но я почти потерял надежду на выздоровление Н[иколая] Д[митриевича]. Целую ручки; всех вас обнимаю. Твой П. Чайковский

31 July 1887 Golubchik Panya! Yesterday was a horrible day. In the morning, Nikolay Dmitryevich was already weak, yellow, exhausted to the utmost degree, irritable, and deeply unhappy. He felt extremely weak from the calomel and had severe colic in his stomach, his gums hurt, one of his wounds hurt, he had no appetite — in short, worse than ever. By evening he again felt such languor and restlessness, such fatigue and melancholy, that he again began to cry and sob hysterically, complaining about his suffering and saying that it would be better to die than to suffer like this. Again the doctor came while there were tears, again he calmed him down, and little by little such a change took place that he played rams very cheerfully, conversed very thoroughly and animatedly with the cook, whom he called to order dinner, and eventually slept well at night. Today he had an operation (the third). He is so accustomed to suffering that such a thing as cutting out a huge abscess now constitutes a rather pleasant entertainment and diversion for him, for his present hopes are founded on this operation, which, like all the others, may not be destined to be realised. The operation went well. As I write this letter, Nikolay Dmitryevich is so cheerful and content that he is even singing. But I am saddened by this cheerfulness, because I know from experience that it does not last long. Be that as it may, it is good that the operation has been done; it was inevitable, and yet hope can rest upon it. Yesterday was the most awful day of all that I have experienced here. The most painful thing was when I noticed that the doctor was completely lost, and while I was consoling him, he started to become so confused and contradicting himself that it seemed to me that he had lost all hope. I wrote to Marya Sergeyevna that, in view of the prolonged illness, it would be necessary for someone to replace me. Let Mitya Zasyadko come; I shall arrange for Nikolay Dmitryevich to give him money. Poor Sasha is utterly exhausted, both physically and mentally, and says that he is no condition to stay by himself. God grant that my fears and presentiments are false, but I have almost lost hope for Nikolay Dmitryevich's recovery. I kiss your hands, and hug you all. Yours P. Tchaikovsky