Letter 3312

Date	6/18 August 1887
Addressed to	Yuliya Shpazhinskaya
Where written	Aachen
Language	Russian
Autograph Location	Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 2089)
Publication	П. И. Чайковский. С. И. Танеев. Письма (1951), p. 324–325 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XIV (1974), p. 181–183

Text

Russian text (original)

6 авг[уста 18]87 Аахен Милая, добрейшая Юлия Петровна! Получил письмо Ваше 1, в коем Вы более чем когда-либо ставите меня на такой пиедестал, что голова кружится. Было бы совершенно излишне опять говорить Вам, что я этого не заслуживаю. Во 1-х, Вы мне не поверите; а во 2-х, я не вижу ничего для себя неприятного и обидного в том, что Вы слишком щедро наделяете меня всяческими достоинствами, а совершенно напротив, радуюсь, что Вы ко мне питаете столь тёплые чувства, и ещё больше радуюсь тому, что, как вижу из письма Вашего, моё искреннейшее участие и желание Вам всяческого блага, возымела на Вас благотворное влияние. Меня страшно радует известие, что Вы начали писать. Теперь, когда это совершившийся факт, я могу откровенно сказать Вам следующее. Человек, а особливо женщина, находившийся в таком угнетённом состоянии духа, в каком Вы пребывали все последнее время, конечно возбуждал во мне живое чувство сострадания, тем: более сильное, что человек этот, независимо от обстоятельств неудачно сложившихся и во всех отношениях тяжёлых, был мне весьма симпатичен сам по себе. Я питал к Вам искреннейшее чувство дружбы и потому всей душой сочувствовал Вам. Но моё сочувствие удесятерится, когда я увижу в Вас не только оскорблённую и глубоко страдающую женщину, способную лишь пассивно относиться к нагрянувшей беде, но и борцa, для которого бесплодные сетования суть лишь способ без надобности растравлять свою рану и в этом растравлении единственно и видеть некоторую утеху. Если б Вы были заурядная женщина, — то это было бы понятно, но так как я совершенно твёрдо верю в Ваш талант, — то нахожу, что для Вас не достаточно плакаться на судьбу, вечно думать о том, кто виноват в Ваших невзгодах и, без всякой пользы для себя. вникать без конца в малейшие подробности накопившихся против Вас вин. Это только Вас терзало, озлобляло и расстраивало. Я все ждал момента, когда Вы станете спокойнее и постараетесь стать выше тех, кто виновник Ваших горестей, дабы с высоты очень горделиво и равнодушно взирать на дрязги, из-за которых Вы так много страдали. Напр[имер], скажу Вам откровенно, что мне неприятно было читать то письмо Ваше, где Вы с торжеством рассказывали, что какие-то Ваши знакомые, несмотря на заискивания семейства К[ашперовых], раскусили, что это за люди и отклонили их попытки на знакомство. Это недостойно такой тонкой, аристократически изящной натуры, как Вы. Такие мелочи не должны захватывать все Ваше время и все Ваши умственные силы. И стоит ли, в самом деле, проводить всю свою жизнь в том, чтобы убеждать себя и других в том, что К[ашперовы] дрянные людишки и что И[пполит] В[асильевич] непостижим в своём пристрастии к ним. доходящем до ослепления? Не беспокойтесь, когда-нибудь наверное про зри т, и чем меньше Вы об этом будете хлопотать и беспокоиться, тем лучше. В начале, год тому назад, Вы были не только больны нравственно, но и физически, и тогда нельзя было особенно настаивать на том, чтобы Вы немедленно принялись за работу. Теперь Вы, мне кажется, здоровы или по крайней мере настолько здоровы, что писать можете, и я чрезвычайно радуюсь, что Вы наконец решились воспоследовать моему совету. Ужасно меня интересует сюжет Вашей повести. По-моему, Вы писатель субъективный. Поэтому лучше всего будет, если Ваше первое сочинение будет несколько автобиографическое. Всю горечь, которую оставили в Вас столкновения с людьми, Вы отлично можете излить в Вашем литературном труде. Эта печальная, то негодующая, то жалобная, нотка может придать Вашей повести особенную прелесть. А впрочем, Бог знает как это все будет, но наверное будет хорошо. Я нахожу, что Вам не нужно много исправлять прежде чем пришлёте ко мне. При Вашем недоверии к себе, когда будете перечитывать, все Вам покажется нехорошо, и Вы, пожалуй, совсем разочаруетесь. Присылайте так, как есть. Поверьте, что у меня есть литературное чутье и что я сделаю совершенно справедливую оценку Вашему труду и укажу, что требует переделок. Ей-Богу, так лучше будет. Я по себе знаю, каково бывает чувство разочарования в авторе, когда по прошествии некоторого времени по написании он начинает перечитывать написанное. Не доверяйтесь этому чувству, оно ложное, и знайте, что не было ни одного великого писателя и художника, который его бы не испытывал. Потом это проходит без всякого следа. Итак, лучше всего будет, если Вы пришлёте повесть в черновом виде или, по крайней мере, переписанную как есть, без поправок. Про себя лучше не буду писать Вам. Хорошего ничего нет. Больной мой тает, тает без конца, как свечка. Это из тех людей, которые боятся смерти, и поэтому на него находит часто смертельная тоска, рыдания, истерики! Боже! Как это тяжело. Я останусь при нем, если до того времени он не скончается, до 25-го августа. А потом пишите мне в Петербург (Фонтанка, 15). Простите, что так небрежно пишу! Будьте здоровы, дорогая Юлия Петровна! Вашим всем сердечные приветствия. Не имею никаких сведений об Ип[полите] Вас[ильевиче]. Что он делает? Ваш, П. Чайковский Ещё одно письмо, если сейчас напишете, дойдёт до меня сюда.