Letter 3312
Date | 6/18 August 1887 |
---|---|
Addressed to | Yuliya Shpazhinskaya |
Where written | Aachen |
Language | Russian |
Autograph Location | Klin (Russia): Tchaikovsky State Memorial Musical Museum-Reserve (a3, No. 2089) |
Publication | П. И. Чайковский. С. И. Танеев. Письма (1951), p. 324–325 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XIV (1974), p. 181–183 |
Text and Translation
Russian text (original) |
English translation By Brett Langston |
6 авг[уста 18]87 Аахен Милая, добрейшая Юлия Петровна!
Получил письмо Ваше, в коем Вы более чем когда-либо ставите меня на такой пиедестал, что голова кружится. Было бы совершенно излишне опять говорить Вам, что я этого не заслуживаю. Во 1-х, Вы мне не поверите; а во 2-х, я не вижу ничего для себя неприятного и обидного в том, что Вы слишком щедро наделяете меня всяческими достоинствами, а совершенно напротив, радуюсь, что Вы ко мне питаете столь тёплые чувства, и ещё больше радуюсь тому, что, как вижу из письма Вашего, моё искреннейшее участие и желание Вам всяческого блага, возымела на Вас благотворное влияние. Меня страшно радует известие, что Вы начали писать. Теперь, когда это совершившийся факт, я могу откровенно сказать Вам следующее. Человек, а особливо женщина, находившийся в таком угнетённом состоянии духа, в каком Вы пребывали все последнее время, конечно возбуждал во мне живое чувство сострадания, тем: более сильное, что человек этот, независимо от обстоятельств неудачно сложившихся и во всех отношениях тяжёлых, был мне весьма симпатичен сам по себе. Я питал к Вам искреннейшее чувство дружбы и потому всей душой сочувствовал Вам. Но моё сочувствие удесятерится, когда я увижу в Вас не только оскорблённую и глубоко страдающую женщину, способную лишь пассивно относиться к нагрянувшей беде, но и борцa, для которого бесплодные сетования суть лишь способ без надобности растравлять свою рану и в этом растравлении единственно и видеть некоторую утеху. Если б Вы были заурядная женщина, — то это было бы понятно, но так как я совершенно твёрдо верю в Ваш талант, — то нахожу, что для Вас не достаточно плакаться на судьбу, вечно думать о том, кто виноват в Ваших невзгодах и, без всякой пользы для себя, вникать без конца в малейшие подробности накопившихся против Вас вин. Это только Вас терзало, озлобляло и расстраивало. Я все ждал момента, когда Вы станете спокойнее и постараетесь стать выше тех, кто виновник Ваших горестей, дабы с высоты очень горделиво и равнодушно взирать на дрязги, из-за которых Вы так много страдали. Напр[имер], скажу Вам откровенно, что мне неприятно было читать то письмо Ваше, где Вы с торжеством рассказывали, что какие-то Ваши знакомые, несмотря на заискивания семейства К[ашперовых], раскусили, что это за люди и отклонили их попытки на знакомство. Это недостойно такой тонкой, аристократически изящной натуры, как Вы. Такие мелочи не должны захватывать все Ваше время и все Ваши умственные силы. И стоит ли, в самом деле, проводить всю свою жизнь в том, чтобы убеждать себя и других в том, что К[ашперовы] дрянные людишки и что И[пполит] В[асильевич] непостижим в своём пристрастии к ним, доходящем до ослепления? Не беспокойтесь, когда-нибудь наверное прозрит, и чем меньше Вы об этом будете хлопотать и беспокоиться, тем лучше. В начале, год тому назад, Вы были не только больны нравственно, но и физически, и тогда нельзя было особенно настаивать на том, чтобы Вы немедленно принялись за работу. Теперь Вы, мне кажется, здоровы или по крайней мере настолько здоровы, что писать можете, и я чрезвычайно радуюсь, что Вы наконец решились воспоследовать моему совету. Ужасно меня интересует сюжет Вашей повести. По-моему, Вы писатель субъективный. Поэтому лучше всего будет, если Ваше первое сочинение будет несколько автобиографическое. Всю горечь, которую оставили в Вас столкновения с людьми, Вы отлично можете излить в Вашем литературном труде. Эта печальная, то негодующая, то жалобная, нотка может придать Вашей повести особенную прелесть. А впрочем, Бог знает как это все будет, но наверное будет хорошо. Я нахожу, что Вам не нужно много исправлять прежде чем пришлёте ко мне. При Вашем недоверии к себе, когда будете перечитывать, все Вам покажется нехорошо, и Вы, пожалуй, совсем разочаруетесь. Присылайте так, как есть. Поверьте, что у меня есть литературное чутье и что я сделаю совершенно справедливую оценку Вашему труду и укажу, что требует переделок. Ей-Богу, так лучше будет. Я по себе знаю, каково бывает чувство разочарования в авторе, когда по прошествии некоторого времени по написании он начинает перечитывать написанное. Не доверяйтесь этому чувству, оно ложное, и знайте, что не было ни одного великого писателя и художника, который его бы не испытывал. Потом это проходит без всякого следа. Итак, лучше всего будет, если Вы пришлёте повесть в черновом виде или, по крайней мере, переписанную как есть, без поправок. Про себя лучше не буду писать Вам. Хорошего ничего нет. Больной мой тает, тает без конца, как свечка. Это из тех людей, которые боятся смерти, и поэтому на него находит часто смертельная тоска, рыдания, истерики! Боже! Как это тяжело. Я останусь при нем, если до того времени он не скончается, до 25-го августа. А потом пишите мне в Петербург (Фонтанка, 15). Простите, что так небрежно пишу! Будьте здоровы, дорогая Юлия Петровна! Вашим всем сердечные приветствия. Не имею никаких сведений об Ип[полите] Вас[ильевиче]. Что он делает? Ваш, П. Чайковский Ещё одно письмо, если сейчас напишете, дойдёт до меня сюда. |
6 August 1887 Aachen Dear, most kind Yuliya Petrovna!
I have received your letter in which you, even more than ever, place me on such a pedestal that my head is spinning. It would be completely pointless to tell you once more that I do not deserve it. Firstly, you will not believe me; and secondly, I do not see anything unpleasant or offensive for myself in the fact that you too generously endow me with all sorts of virtues, but quite the contrary: I am glad that you nurture such warm feelings for me, and I am even more gladdened that, as I see from your letter, my sincere concern and desire for every good fortune for you has had a beneficial effect. I am awfully glad at the news that you have begun to write. Now that this is an accomplished fact, I can frankly tell you the following. A person, and particularly a woman, who was in such a depressed mood as you have been in all this time, naturally arouses in me a keen feeling of compassion; all the more so when this person, regardless of the circumstances that had developed unfavourably and were difficult in all respects, has been most sympathetic to me in and of themselves. I nurtured the most sincere feeling of friendship towards you, and therefore I sympathised with you with all my heart. But my sympathy will increase tenfold, when I see in you not only an insulted and deeply suffering woman, capable of only passively reacting to the misfortune that has befallen her, but also a fighter, for whom fruitless complaints are merely a way to needlessly aggravate her wound, and in this aggravation alone can she find some consolation. If you were an ordinary woman, this would be understandable — but since I am resolutely convinced of your talent, then I consider that it is not enough for you to bemoan your fate, to constantly think about who is to blame for your misfortunes and, without any benefit to yourself, to delve endlessly into the smallest details of the accumulated sins against you. This only tormented, embittered and upset you. I kept waiting for the moment when you would become reconciled and attempt to rise above those who were the cause of your sorrows, so that from a height you could very loftily and indifferently look down upon the squabbles through which you suffered so much. For example, I shall tell you frankly that it was unpleasant for me to read that letter of yours, where you triumphantly told me that some of your acquaintances, despite the advances of the Kashperov family, had worked out what sort of people they were and rejected their attempts to make their acquaintance. This is unworthy of such an upstanding, aristocratically elegant nature as yours. Such trifles should not take up all your time and all your mental powers. And is it really worth spending your whole life convincing yourself and others that the Kashperovs are shabby little people, and that Ippolit Vasilyevich's passion for them is unfathomable, to the point of blindness? Do not worry, he is sure to see the light one day, and the less you worry and fuss over it, the better. In the beginning, a year ago, you were not only ill mentally, but also physically, and then it was impossible to positively insist that you immediately set to work. Now, it seems to me, you are well, or at least, well enough to write, and I am extremely glad that you have finally decided to follow my advice. I am terribly interested in the plot of your story. In my opinion, you are a subjective writer. Therefore, it would be best of all if your first work were somewhat autobiographical. You can splendidly pour out in your literary work all the bitterness that your encounters with people have left you with. This sad, sometimes indignant, sometimes plaintive note can lend you story a particular charm. However, God knows what it will all be, but it will surely be good. I consider that you ought not to make many corrections before you send it to me. With your mistrust of yourself, everything will seem bad to you, and you will probably be altogether disappointed. Send it as it is. Believe me, I have a literary instinct, and I shall make a completely fair assessment of your work and point out what needs to be rewritten. By God, it will be better this way. I know from my own experience what it is like to feel the disappointment of an author when, after some time has passed since writing, he begins to re-read what he has written. Do not trust this feeling, it is false, and know that there has not been a single great writer or artist who has not experienced it. Then it passes without a trace. So it would be best if you were to send the story in draft form, or at least written out as it is, without corrections. It is better if I do not write to you about myself. There is nothing good. My patient is melting away, inexorably, like a candle. This is one of those people who fear death, and therefore he is often overcome with mortal sadness, sobbing, hysteria! God! How difficult it is. I shall remain with him until 25th August, if he has not passed away before that time. and then write to me in Petersburg (Fontanka, 15). Forgive me for writing so untidily! Keep well, dear Yuliya Petrovna! Heartfelt greetings to you all. I have no information at all about Ippolit Vasilyevich. What is he doing? Yours, P. Tchaikovsky If you were to write another letter at once, it will reach me here. |