Letter 3367

Date	25 September/7 October 1887
Addressed to	Ippolit Shpazhinsky
Where written	Maydanovo
Language	Russian
Autograph Location	Moscow (Russia): Bakhrushin State Central Theatre Museum (Shpazhinsky collection)
Publication	Культура и театра (1921), No. 6, p. 40–42 Allgemeine Musikzeitung (1934), No. 13, p. 158–160 (German translation) Чайковский на Московской сцене (1940), p. 449–451 П. И. Чайковский. Полное собрание сочинений, том XIV (1974), p. 227–230

Text and Translation

Russian text (original)

English translation By Luis Sundkvist

село Майданово 25 сент[ября] Дорогой Ипполит Васильевич! Никто меня не смущал, никто не выражал никаких сомнений, а тем более порицаний l! Направник в течение почти 20-ти летних наших отношений был всегда неизменно правдив, честен и дружественно расположен ко мне. Кто это так настроил Вас против него? Дело вот в чём. Вы знаете, что «Чародейку» я окончательно редактировал не так, как это обыкновенно делаю. Обыкновенно, написав оперу начерно, я её инструментую, причём относясь к давно уже набросанному критически, меняю, сокращаю и т. д. После того делаю клавираусцуг, печатаю и пускаю в публику. С «Чародейкой», вследствие особенных обстоятельств, пришлось поступить иначе. Я должен был в прошлом году, во время репетиций «Черевичек» и среди Московской суеты, поспешно делать клавираусцуг. Не было возможности работать спокойно и обдуманно. Смутно я чувствовал в иных местах растянутость, излишек музыки, способный утомить и охладить слушателя, — но поневоле отказался от обдумывания, а сплошь редактировал начисто черновые наброски. Затем, когда я принялся за инструментовку, мне уже нельзя было ничего изменять, ибо клавираусцуг был уже напечатан. В течение лета я постоянно терзался мыслью о том, что, последняя сцена 3-го действия и все четвёртое страдают невыносимыми длиннотами. 8-го сентября, во время первой общей спевки, я отлично заметил, когда прекратилось симпатическое отношение всех присутствовавших к опере и когда началось мрачное молчание, какое-то тоскливое недоумение. Началось оно в любовной сцене Княжича с Кумой. Когда Юрий чуть ли не в третий раз собирается уйти и всё-таки не уходит, а музыка все идёт и идёт, мне сделалось немножко стыдно; я неотразимо точно ощутил то самое, что впоследствии должны бы были почувствовать слушатели, т. е. тоску, упадок интереса и желание по скорей дотянуть до конца. Т ем не менее, хотя я и превосходно заметил как все неодобрительно шептались, мне никто ничего не сказал. Уж когда все кончилось, Павловская решилась исполнить поручение И. А. Всеволожского, который убедительно просил её как-нибудь поделикатнее уговорить меня сократить бесконечно длинный дуэт. Тут все без исключения обрадовались и начали мне доказывать то, что и сам я отлично знал, хотя и убаюкивал себя надеждой, что, может быть, я ошибался. Что касается 4-го акта, то я, несмотря на всю его. сценичность, давно свыкся с мыслью, что он слишком длинен (ровно час!!!) и что купюры будут неизбежны. Конечно, было очень тяжело и грустно решиться на переделки, но ради успеха оперы, которого я страстно желаю, я решился, удалился в Майданово и придумал превосходнейшие сокращения, благодаря которым сцена 3 действия страшно выиграет, интерес слушателя будет все время crescendo и все существенное, все хорошее останется. Сокращения в 4-ом действии оказались тоже совсем не так трудны, как я ожидал. Словом, оперой, в теперешнем виде её, я совершенно доволен и знаю, что нигде не будет такого момента, когда зритель почувствует себя утомлённым. Убедительно прошу Вас, дорогой друг, не протестовать против моих сокращений, не сетовать на то, что кое-какие строчки Вашего текста останутся без музыки. Поверьте, что все это к нашей обоюдной пользе. Славина просит меня написать ариозо в 1-ой сцене 2-го действия и сетует так же, как и Вы, что я выпустил 9 строчек из Вашего первоначального текста. Вот эти строчки: Почуяв солнечный восход, Уж пташки весело щебечут И звон над мирною землёй В сиянье утра благовестный Спокойно льётся. А во мне Ни света нет и нет покоя. Начнёшь пред ликами святыми С постели встав, читать молитвы, А мысль своё и мрак на сердце. Ни один музыкант в мире не может на подобный текст написать арию, ариозо, кантилену, что бы то ни было певучее в симметрическом ритме. Эти слова требуют речитативной музыки, которую я, было, и написал, но скоро почувствовал, что для экономии, для музыкального равновесия всей сцены она лишняя. Итак, если Вам хочется, чтобы я исполнил желание Славиной, Вам нужно написать 12 или 16 строчек, по возможности рифмованных и чисто лирического свойства. Подобные тексты самые трудные для либреттиста, ибо тут совершенно невозможно избегнуть общих мест вроде следующих: «Тоска мне гложет сердце», «изныла грудь», «о Боже правый», «о горе, горе», «зачем страдать мне суждено» и т. д. до бесконечности. Все искусство в том, чтобы эти неизбежные лирические излияния не были банальны, и всеконечно Вы можете не только избегнуть банальности, но и очень красивые стихи придумать. Буду ждать как Вы решите. Не удовольствуетесь ли Вы, добрейший Ипполит Васильевич, для «Княгини Курагиной» менуэтом из «Черевичек»? Я готов исполнить Ваше желание, но среди волнении и эмоции постановки «Чародейки» мне страшно трудно порядочно написать что бы то ни было. И Славиной я написал, что, пожалуй, если Вы напишете новые стихи, напишу ариозо, но уж наверное нехорошо, «как нибудь». Где Вы теперь живете? Адресую письма в Театральную контору, ибо боюсь, что Вы переехали и забыли сообщить адрес. Ваш, П. Чайковский Буду с нетерпением ожидать Вас в Петербурге.

Maydanovo village 25 September Dear Ippolit Vasilyevich! Nobody has been trying to disconcert me, nobody has been expressing any doubts, and still less any criticisms! Nápravník, in the course of the almost 20 years that we have known one another, has always been invariably truthful, honest, and amicably disposed towards me. I wonder who has been setting you against him in this way? Let me tell you how things stand. As you know, I did not subject "The Enchantress" to a final editing stage as I normally do. Normally, after writing an opera in rough, I orchestrate it, and in this process, because I take a critical view of what was sketched out a long time ago, I change and abridge a lot of things etc. After that I make the piano reduction, print it off and release it to the public. Due to special circumstances I had to proceed otherwise with "The Enchantress". I had to produce the piano reduction quickly during the rehearsals for "Cherevichki" last year, amidst the commotion of Moscow life. It was impossible to do this job calmly and with due reflection. In some places I did vaguely sense a certain long-windedness and an excess of music, which might tire out listeners and quench their interest. However, I had no choice but to refrain from giving thought to this, and I just transcribed my rough sketches into a fair copy. When I subsequently set about the instrumentation I couldn't change anything because the piano reduction had already been printed. All this summer I was constantly tormented by the thought that the last scene of the 3rd act and the whole of the fourth are marred by unbearable longueurs. On 8 September , during the first general rehearsal with the singers, I noticed very clearly when the sympathetic attitude of everyone present towards my opera ceased and when there set in a dreary silence and a kind of melancholy bemusement. It began during the love scene between the Prince's son and Kuma. When Yury, for the third time in effect, makes as if to leave and yet still doesn't leave, while the music keeps going on and on, I felt rather ashamed. I had exactly the same sensation that the listeners would subsequently have experienced, that is, ennui, a loss of interest, and the desire to make it through to the end as quickly as possible. Nevertheless, although I noticed very well how everyone was whispering disapprovingly, no one said anything to me about it. It was only at the end of the rehearsal that Pavlovskaya ventured to fulfil I. A. Vsevolozhsky's request: he had beseeched her to persuade me, as tactfully as possible, to abridge that infinitely long duet. At that moment everyone without exception cheered up and began to prove to me what I had already realised myself perfectly well, even though I had been lulling myself with the hope that maybe I was mistaken. As far as the 4th act is concerned, in spite of all its dramatic effectiveness, I had long since become used to the thought that it is far too long (it lasts a whole hour!!!) and that cuts would be essential. Of course, it was very difficult and sad to make this decision about alterations, but for the sake of the opera's success, which I passionately yearn for, I made my mind up, retired to the seclusion of Maydanovo, and have come up with some excellent cuts, as a result of which that scene in the 3rd act will be greatly improved, the listener's interest will rise in crescendo all the time, and everything that is substantial and good will be retained. Likewise, the cuts in the 4th act did not at all prove as difficult as I had expected. In short, I am quite satisfied with the opera in its present form and I know that at no point will the spectator feel exhausted. I emphatically ask you, dear friend, not to protest against my cuts and not to complain that some lines in your libretto will be left without music. Believe me: all this is for our mutual benefit. Slavina has asked me to write an arioso for her in the 1st scene of the 2nd act, and, like you, she is also complaining that I omitted 9 lines in your original libretto. These are the lines in question: Sensing keenly the rising sun Cheerfully the little birds chirrup, And the ringing of bells pours out Calmly over the peaceful land In the splendour of the morn But in me is neither light, nor peace Rising from bed I begin to read prayers Before the holy icons, yet darkness And brooding thoughts fill my heart. There is not a single composer in the world who could use this text to write an aria, arioso, or cantilena, or indeed anything that can be sung with a symmetrical rhythm. These words call for recitative music, which I was in fact on the point of writing, but very soon I sensed that for the sake of economics, that is the musical equilibrium of the whole scene, this would be superfluous. Thus, if you want me to fulfil Slavina's request, you will have to write 12 or 16 lines, rhymed if possible, of a purely lyrical nature. Such texts are the hardest for a librettist, because there it is simply impossible to avoid commonplaces such as: "sadness gnaws at my heart, away pines my breast", "o righteous God", "o misfortune, woe", "why am I fated to suffer" and so on ad infinitum. The whole art of writing such texts lies in ensuring that these inevitable lyrical effusions do not come across as banal. Of course, I know that you can not only avoid banality, but also come up with very beautiful verses. I shall await your decision. For "Princess Kuragina", would you not be satisfied, most kind Ippolit Vasilyevich, with the Minuet from "Cherevichki"? I am willing to fulfil your request, but in view of all the agitation and excitement which the staging of The Enchantress is entailing for me, I would find it awfully difficult to write anything decent right now. In this sense I also wrote to Slavina, explaining that if you write some new verses, I am willing to write an arioso for her, but that I am almost certain not to do it well, just "anyhow". Where are you living now? I am addressing this letter to the Theatres' Office, as I am afraid you may have moved house and have forgotten to give me your new address. Yours, P. Tchaikovsky I shall be waiting for you impatiently in Petersburg.